Лидия Чуковская - Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

• Название: Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9691-0209-5, 978-5-9691-0201-9

Книга Лидии Чуковской об Анне Ахматовой – не воспоминания. Это – дневник, записи для себя, по живому следу событий. В записях отчетливо проступают приметы ахматовского быта, круг ее друзей, черты ее личности, характер ее литературных интересов. Записи ведутся «в страшные годы ежовщины». В тюрьме расстрелян муж Лидии Чуковской, в тюрьме ждет приговора и получает «срок» сын Анны Ахматовой. Как раз в эти годы Ахматова создает свой «Реквием»: записывает на клочках бумаги стихи, дает их Чуковской – запомнить – и мгновенно сжигает. Начинается работа над «Поэмой без героя». А вслед за ежовщиной – война… В качестве «Приложения» печатаются «Ташкентские тетради» Лидии Чуковской – достоверный, подробный дневник о жизни Ахматовой в эвакуации в Ташкенте в 1941–1942 годах.

Книга предназначается широкому кругу читателей.

---

– Нет.

Поднялась и ушла, не извинившись.

Что это? Нарочно, или просто небрежность? Ведь она такой вежливый человек, может ли она не понимать, что это невежливо?

За что?

По-видимому за то, что я очень сильно ее люблю. Со мной всегда так было, всегда. Если сильно люблю – меня непременно унизят.

Вкрадчивая мягкость Раневской.

Сегодня упала с крючка клетка с попугаями, открылась и попугаи улетели. Люша еще надеется, что они вернутся, а я нет. Очень жаль мне их, веселых, зеленых – и, и кажется, это дурное предзнаменование.

NN очень взволнована отсутствием гранок, неплатежом денег и Египтом[532].

1/VII 42 Внезапно под моим окном – прилетевший из Алма-Аты и летящий в Москву – Леля[533].

Товарищ юных дней.

Мы не видались год, а до этого – очень редко, годами – и я думаю не так, как он – но он навсегда свой.

Верно, нельзя уже потом любить людей так, как любишь в молодости. Новых уже «душа не принимает».

Его рассказ о гибели М. Я. Розенберга.

М. Я. и других комсомольцев взяли, начали было учить разбирать пулемет и на пятый день обучения послали в Стрельну – десант. Немцы расстреляли транспорты прямой наводкой из артиллерийских орудий.

Больница – через три метра – мертвец на носилках.

Новое военное кладбище – палки, палки, палки с именами.

3/VII 42 Моя болезнь. Надежда Яковлевна Мандельштам.

В ней всё привлекательно, интересно, умно; одно только смущает меня – ее желание во чтобы то ни стало быть заместителем бога на земле, римским папой.

Дважды заходила NN – не специально, а от Н. Я. Прочла «новые строфы» – ах, какие! Отповедь «вязальщицам» всех мастей и оттенков.

Какая есть![534]

Вчера пришла после лазарета, где выступала в палате. Читала там любовные стихи из «Anno Domini».

– «Ко мне подошел один раненый, спрашивает:

– Скажите, это правда, что вы когда-то стояли во главе одного направления?

– Да, говорю, правда. Акмеизм.

– А Есенин тоже с вами был?

– Нет, это позже, это уже имажинизм.

– А теперь ничего такого нет?

– Нет», – и проследовала.

9– 11/VII 4 2 Помирала. В общем это было бы дельно и своевременно. Однако глупо не увидеться с Шурой и не передать ей Люшу. В бреду

И твердые ласточки круглых бровей, —

и слезы[535].

Приходила NN. Ей заплатили 800 р. – только. Теперешней обложкой она довольна. Изъяты три стихотворения: «Всё это разгадаешь ты один», и… ой, забыла! «Август 1940», «Лондонцам»[536].

Получила телеграмму от В. Г., что посылка дошла!!!! Вот. А она спорила, не хотела посылать «мертвому».

Светлана Сомова заходила к ней с каким-то дурным разговором: что она может ехать, но пусть знает, что опасно. К чему? Ведь запрещать умеют и без разговоров, когда надо[537].

Впрочем, никто не поедет.

1/VIII NN навещала меня раза четыре. Приносила цветы.

Иногда у Хазиных ее ждала Раневская, и тогда она торопилась. Но чаще сидела долго.

Страшный рассказ о Муре. – «Теперь я знаю, что видела убийцу»[538].

Сводки.

Сердилась на меня, если я пыталась сесть: «Ну что ж, хотите умирать – умирайте».

В эти же дни, от Над. Як., от Браганцевой чудовищные рассказы об интригах Раневской. [Вырвана почти целиком страница – осталось четыре строки. – Е. Ч.] Все вздор. NN больна. 39,7. Подозрения на брюшняк. Это как новое направление в сводке. Неужели она от меня заразилась.

[Вырваны две страницы. – Е. Ч.] Я позвала Надежду Яковлевну, Евгения Яковлевича и Лиду. Надо сделать всё, чтобы как можно скорее отправить NN в санаторий, в Дурмень, а за этот месяц подготовить ей возвращение не на Маркса, 7.

Обе операции крайне трудны, ввиду того, что нету папы, нет Толстого; Лежнев, несмотря на прямой выговор из ЦК, ничего для NN делать не станет; с комнатой будет крайне трудно, так как NN столько раз отказывалась от предложений Совнаркома. Это будет трудно, однако и то, и другое сделать необходимо. Я живу в мрачном предчувствии беды. И – не могу встать!

22/VIII 42 NN третьего дня уехала в санаторий.

Н. Я. прочла мне новые вставки в «Эпилог». Не отпускает ее поэма, нет.

Очень мне хочется навестить ее в Дурмени. Да не знаю, удастся ли.

Была Беньяш, жаловалась на обиды и холодность со стороны NN.

И я всё вдруг поняла, как озарением. Я убеждена в правильности своей догадки.

NN чувствует, что ее осуждают.

Осуждение началось с ее дружбы с Раневской. До тех пор на знакомство с Беньяш никто внимания не обращал.

Но после моего разговора с ней и, вероятно, намеков от других – она, вместо того, чтобы поставить в рамки Раневскую – стала осторожничать с Беньяш. Не приглашать ее. Не ходить к ней. Не позволять сопровождать…

Человеческая душа.

Душа темна, пути лукавы[539].

27/VIII 4 2 Энтерит. Опять было 40°. А всё попугаи.

Книжку А. А. вычеркнули из плана. Мы обе давно были к этому готовы. И все же – грустно.

Она еще не знает. Но догадывается – давно.

Хуже всего, что денег не будет.

Вчера – 39,7 – вдруг пошли стихи (потому что на минуту оторвалась от либретто, укладываясь в постель)

И синие глаза мои
Старушечьи, но молодые
И руки вольные мои
Готовые служить России

Никто не пожалеет вас…
Всё бил их бог, слезами налил,
От пытки спас
И умирать в Ташкент отправил.

Скоро будет и второе – о хрупкости[540].

Как я боюсь, что я – Есенин относительно Блока. Лобовое и упрощенное раскрытие того, что у нее сложно[541].

2/IX 4 2 Дурной сон, дурной день.

Я в зеленой комнате на Кирочной. За столом – Шуринька в берете и коричневом пальто. Ее подбородок, синева под глазами, колечко. И Мирон. Щека – на щеке родинки (проснувшись, поняла: Митины). И тут же я – лишняя при их разговоре.

День: непосильное писание.

Люша, которую надо взять и еще не беру. Сознание, что там запущено и оттуда будет беда. И нет секунды и нет копейки.

Почтальон не принес ничего.

Радзинская со всей грязью дома № 7 + грязной клеветой Берестинского обо мне. Вот месть этого гада за мой нежеланный въезд.

Объяснение с Лидой.

Звонок с фабрики с любезностями и угрозами Исаева[542]).

Возможность ехать в Дурмень (горы! вон из комнаты!) и мой отказ.

Звонок от NN из Дурменя. Светлый ее голос.

– «Я вас видела в последний раз 29-го июля».

Ее оставили. По-видимому, заговор мой с Радзинской удался: Радзинская ходила к Пешковой, чтобы NN продлили пребывание.

Сейчас главное: выдрать из издательства деньги, следуемые NN за книгу, которую не печатают. Если бы в [нрзб] было не 300, а 3 тысячи – уже можно было бы успокоиться.

Она сказала: «Здесь хорошо, воздух… Я сначала была одна в комнате, сегодня не одна. Мне лучше не одной».

Разговор прервался, насильственно, по-видимому. А вообще она говорила спокойнее и неторопливее, чем обычно по телефону. (Она ведь не выносит говорить по телефону).

7 /IX Сегодня днем, когда мы с Лидой работали, вдруг открылась дверь и вошла NN.

Посвежевшая, похорошевшая. Спокойная и очень грустная.

Я не видела ее очень давно и наново поразилась ей, как чуду. Ее наглядно вовне выраженному величию.

Она прочла мне эпилог по-новому. О, да, вот теперь поэма окончена.

Прочла синицы – половицы[543].

Прочла новое, очень страшное, о корабле. (Написанное в Дурмени[544].)

Читала, большая, великолепная, прислонившись к моей печке.

Получила письмо от Томашевской, будто Вл. Георг, заговаривается, пораженный смертью Энгельгардтов и Зеленина. Получила письмо от Вл. Георг., противоречащее этим сведеньям… Оказалось, что Вовочка Смирнов, памяти которого она посвятила стихи – жив. А Валя умер. И Женя Смирнов, их отец.

О своей книге, о ее снятии с плана, говорила здраво и спокойно. Согласилась со мной, что, по-видимому, это не носит специального характера, а связано с массовым снятием книг из-за того, что нет бумаги: доказательство – полученное ею предложение из пресс-бюро, написанное в самых высоких тонах.

Она сидела – и лежала – у меня очень долго, часа три. Рассказывала о санатории, о тамошних людях, о своем отъезде. (Когда Радзинская была у меня, мы постановили, чтобы она пошла к Пешковой хлопотать о продлении срока NN в Дурмени. Это удалось, но запоздало).

– «Меня выписали. Я взяла чемоданчик, спустилась вниз. Тут меня вдруг нагнала сестра и говорит, что я оставлена еще на месяц. – Но я как раз не из тех людей, кого можно «выписывать и оставлять и опять выписывать», – сказала я и уехала».

Это худо. Еще месяц там, без дома № 7, без суеты, на воздухе, много дал бы ей.

Теперь Радзинская уезжает, и она остается без ухода.

Р. М. Беньяш, как это ни странно, избрана NN в мальчики для битья, в ответчицы.

– «Мною она нисколько не интересуется. Когда я одна. Но она жаждет фигурировать вместе со мной… Когда меня везли в Дурмень, она непременно хотела сопровождать. А пока я лежала больная – ни разу не навестила». (Это неправда: навещала, но ее не допускали к NN. – Л. Ч.)