Лидия Чуковская - Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962

• Название: Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9691-0200-2, 978-5-9691-0211-8

Вторая книга «Записок» Лидии Чуковской переносит нас из конца 30-х – начала 40-х – в 50-е годы. Анна Ахматова, ее нелегкая жизнь после известного постановления 1946 года, ее попытки добиться освобождения вновь арестованного сына, ее стихи, ее пушкиноведение, ее меткие и лаконичные суждения о литературе, о времени, о русской истории – таково содержание этого тома. В это содержание органически входят основные приметы времени – смерть Сталина, XX съезд, оттепель, реабилитация многих невинно осужденных, травля Пастернака из-за «Доктора Живаго», его смерть, начало новых заморозков.

Эта книга – не только об Ахматовой, но обо всем этом десятилетии, о том, с какими мыслями и чувствами восприняли эту эпоху многие люди, окружавшие Ахматову.

---

Когда сделалось известно – месяцев восемь назад – что у Туси метастаз в печень, я каждый раз, подходя к ее парадной, видела неизбежный день похорон: ясно видела похоронный автобус у подъезда 7. А Тусенька была еще живая и часто веселая; на звонок сама отворяла мне дверь в своем милом халатике и терпеливо дожидалась в передней, пока я сниму боты, шубу, платок; а потом, поудобнее устроившись под одеялом в постели, со смехом – и меня заставляя смеяться – пересказывала в лицах очередную галиматью Панферова или Кожевникова, вычитанную в очередном номере журнала. Особенно удавался ей секретарь обкома, Морев – тот самый! – она показывала, как он с трясущимися поджилками принимает по телефону руководящие указания из Москвы. «Панферов, – говорила она, – явно и сам трясся, когда писал эту сцену». Я слушала ее, не в силах верить, что автобус настанет. Но он прибыл в срок: свежевыкрашенный, синий, нарядный; возник во дворе у подъезда 7, после многих недель ее судорог, болей, тошнот, метанья, беспамятства, бреда.

– Тамара Григорьевна узнавала вас? – спросила Анна Андреевна.

В последний раз она узнала меня за трое суток до смерти, когда уже не могла говорить. Утром, в 6 часов. Был приступ уремии. Я растирала ей дергающееся лицо, дергающиеся руки. В зрачках, вернувшихся к сознанию от боли, был ужас перед новой болью. Судороги уходили. И вдруг глаза обрадовались: это она узнала меня. Успокоившейся рукой взяла мою руку и положила себе под щеку.

– Вот и хорошо, что вы были возле, – сказала Анна Андреевна.

Один раз, еще задолго до этого, еще когда она отвечала на вопросы и даже сама иногда разговаривала – я поила ее чаем, она вдруг махнула рукой:

– Вот так, Лидочка, и бывает, так и бывает! – и озабоченно легла на бок, чтобы снова вернуться к прерванному занятию: умирать; а потом, на минуту очнувшись, когда я неловко вытянула градусник у нее из-под мышки, вдруг сказала:

– Лидочка, я все думаю, откуда берется столько происшествий, лиц, интересных картинок? Где они производятся, кто их показывает мне?

– Когда вы спите?

– Нет, наяву, все время.

Анна Андреевна слушала меня с участием и со вниманием. Я же плохо слушала сегодня Анну Андреевну.

В воскресенье она собирается к Бонди: читать свою работу о Пушкине[317].

Редактором «Невы» назначен Петр Капица – тот самый, что пытался отнять у нее в Комарове дачу и, наверное, теперь выкинет из журнала ее стихи.

Она ездила в гости к Эренбургу.

Ардовы завели новую таксу.

Я слушала и думала: почему это у Туси, когда она лежала в гробу, появилось в волосах, чуть повыше виска, круглое белое пятнышко седины? Раньше я его никогда не видела. И почему – круглое?

Думала я и о том, каким она была удивительно самобытным человеком. К каждой из своих основных мыслей – а их было много у нее: о смерти, о любви, об искусстве, о старости, о религии, о воспитании – она пришла сама. И к стихам. Меня с детства учил понимать стихи Корней Иванович. Потом Самуил Яковлевич. А ее – никто. Она сама одаривала меня Тютчевым, Баратынским, Фетом; одно принимала, другое – нет, и каждое свое приятие и неприятие умела объяснить с таким богатством ассоциаций, с такой силой, с такой красотой и образностью, с такой находчивостью речи.

Анна Андреевна, почувствовав, о чем я думаю, сказала:

– А я помню ее молодой, нарядной, блестящей. Я читала у вас «Поэму» – помните? – и она так тонко и умно говорила о двух главных героях «Поэмы без героя»: времени и памяти. Жалею, что не записала тогда ее слов. Мы все тогда ничего не записывали.

(Разве?)

Потом – о Леве.

– Сегодня у меня самая страшная годовщина. В 1938 году в этот день я узнала, что Лева арестован.

В этот день и начались мои хождения. Эти лица, эти, как у вас написано, голубые губы, эти ответы из-за окошек[318].

Я спросила, как Левино здоровье, как его книга? Она впервые заговорила со мною о нем с горестной откровенностью.

– Книга идет, но денег не платят. Он убежден, что в этом виновата я. Ведь я во всем виновата, ну и в этом тоже. Как его здоровье – тут ничего нельзя понять. Он к врачам не ходит и сам ставит себе диагнозы. То у него загадочная икота, то он говорит, что у него язва, а сам на шестой этаж втаскивает стол, от чего при язве он умер бы. Он, конечно, чем-то болен, но добрая половина его болезни ни что иное, как остатки тюремной симуляции. Там она была нужна, здесь – нет, но он продолжает по привычке. Теперь он уверен, что у него язва.

Слово «язва» вернуло меня к Тусе.

Мы лгали ей до удаления опухоли и после, будто у нее язва желудка, кровоточащая, требующая удаления. Верила ли она или нет? Передо мной притворялась, будто верит. А потом, когда открылся метастаз в печень, ей сказали, будто у нее инфекционная желтуха.

Неделю назад открытый гроб на руках вынесли из квартиры. Я шла рядом по лестнице ступенька за ступенькой.

Тусю навсегда уносят из дому.

– Ка-каая желтая! – крикнула девочка, увидев Тусино лицо, когда гроб осторожно поворачивали перед автобусом.

27 марта 60 Сильно болели зубы. Но Анна Андреевна вытребовала меня к себе. Я пошла, досадуя; однако, увидев ее, устыдилась. Лицо отечное, серое, перебои сердца – она совсем больна.

Позвала меня потому, что хотела показать автобиографию, без которой не может выйти книжка. Она пробовала уклониться – откладывала, отговаривалась, и вот, наконец, написала.

Странное произведение. Смесь обрывочных сведений из биографического словаря с истинной «прозой поэта». Выбор сообщений о себе совершенно произвольный, никакой главной мысли ни о творческом, ни о жизненном пути. А, быть может, из-за зубной боли я чего-то не поняла. Да и какая же мысль о судьбе Ахматовой была бы допущена в нашей печати? Не эта ли?

А я иду – за мной беда,
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса[319].

Прелестно у нее в предисловии сказано о том, как впервые она увидела море, как научилась плавать… Октябрьская революция: пропасть под ногами, увиденная с обрыва внезапно, среди дня, разведенного моста… Гумилев упомянут в придаточном предложении по поводу летних поездок в имение свекрови. Несколько нарочитых надменностей: «первое стихотворение, к счастью, потеряно». Или: «Вышла книжка стихов. Кажется, в прессе хвалили»[320].

Чувства мои были неопределенны, поэтому от суждения я воздержалась. Сделала несколько крошечных замечаний, которые она приняла.

Но должностным лицам, я боюсь, предисловие совсем не понравится. Впрочем, посмотрим.

Анна Андреевна хвалила мне «Шинель», поставленную в кино Алешей Баталовым.

– Великолепные находки. Например: не снято ни одно историческое здание. И это правильно, потому что исторические здания стоят и сейчас; продемонстрируй их – и сразу утратится та эпоха. Пустая Нева, над Невой пустое небо (тут некоторая неточность: на Неве мелкие суда всегда были) – и – никаких знаменитых зданий, одни задворки. Прекрасно. И дом, где Раскольников убил старуху.

Потом показала мне переписанную из какого-то заграничного русского журнала рецензию Адамовича[321]. Не то чтобы крылато – но толково… Вот как! Значит, «потусторонний мир» – «заграница» – существует в действительности, и там обсуждаются русские стихи? Я помню Адамовича здесь, в нашем мире, в Доме Литераторов на Бассейной. Его и Георгия Иванова, которого я терпеть не могла и боялась из-за красных губ и пробора. (Противность Иванова великолепно изображена Анненковым на известном портрете219.) Помню какие-то строки из стихов Адамовича о гибели Пушкина. Они меня трогали. Будто бы кто-то – быть может, и сама Гончарова узнаёт о предстоящей дуэли и пытается ее предотвратить.

По широким мостам… Но ведь мы все равно не успеем…

И конец:

И под черным вуалем у гроба стоит Гончарова,
Улыбается жалко и вдаль равнодушно глядит220.

– Вряд ли она улыбалась, – сказала Анна Андреевна, когда я прочитала ей эти строки. – Своей чудовищной вины она не понимала, но, как-никак, ей было не до улыбок.

24 апреля 60 Вчера вечером я наудачу позвонила Ардовым: не приехала ли Анна Андреевна? Оказалось, приезжает сегодня. С утра мне позвонил Миша, и вечером я отправилась к ней, захватив с собою «Поэму». Я давно мечтала внести в свой экземпляр накопившиеся с 55 года исправления.

Анна Андреевна была ко мне внимательна и добра и на прощанье сказала:

– Очень мне было с вами отрадно.

А мне как!

Мы сидели рядышком часа два, и она, то своею рукою, то диктуя, добавила новые строки и строфы в мой экземпляр[322].

Анна Андреевна объяснила мне, почему удалена «Вспышка газа»: читатели подумают, будто речь идет о газовой плите.

Огорчила меня только шаляпинская строфа. Она утратила свою таинственность. Но зато в ней появилась Россия.

В «Письмо к NN» Анна Андреевна продиктовала мне множество мелких поправок.