Лидия Чуковская - Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962

• Название: Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9691-0200-2, 978-5-9691-0211-8

Вторая книга «Записок» Лидии Чуковской переносит нас из конца 30-х – начала 40-х – в 50-е годы. Анна Ахматова, ее нелегкая жизнь после известного постановления 1946 года, ее попытки добиться освобождения вновь арестованного сына, ее стихи, ее пушкиноведение, ее меткие и лаконичные суждения о литературе, о времени, о русской истории – таково содержание этого тома. В это содержание органически входят основные приметы времени – смерть Сталина, XX съезд, оттепель, реабилитация многих невинно осужденных, травля Пастернака из-за «Доктора Живаго», его смерть, начало новых заморозков.

Эта книга – не только об Ахматовой, но обо всем этом десятилетии, о том, с какими мыслями и чувствами восприняли эту эпоху многие люди, окружавшие Ахматову.

---

В это время у Ардовых в гостях пребывал Никулин. Анна Андреевна вышла в столовую показать французскую газету. Потом вернулась и с возмущением сказала:

– Подумайте, Виктор Ефимович при Никулине спросил: «Это Лида принесла?»

21 июня 61 Вчера вернулась из Ленинграда Анна Андреевна. Она позвонила мне и попросила придти, а я не могла: мое дежурство на даче, возле Деда.

– Значит, сегодня мы не увидимся? – грустно сказала Анна Андреевна. – Ну, ничего, я привыкла довольствоваться малым. Хорошо, что хоть голос ваш услыхала.

(В последние годы она со мною как-то необыкновенно ласкова. Пойму ли я когда-нибудь, что случилось в Ташкенте? И – забуду ли? И что я, собственно, помню? Нет, зла я не помню, то есть зла к ней не питаю, напротив. Но испытанную боль, сознательно причиненную мне ни с того ни с сего, – помню, и это мне мешает радоваться ее доброте.)

Да, а сегодня Анна Андреевна приехала на машине Наталии Иосифовны к нам в Переделкино. Сначала мы сидели на лавочке у дедовой березы, где скворечник. Она подарила Корнею Ивановичу белый экземпляр книжки, Наташе – черный, а мне пока никакого. Зато когда мы все вместе по тропочке пришли в мои «Пиво-Воды», она вынула из сумки, прочитала и подарила мне «Мелхолу». «Распространяйте»… Корней Иванович сказал: «Первая половина могла быть и у Алексея Толстого: там элемент оперы, но вторая по смелости, подлинности и силе – только Ахматова»[396].

Анна Андреевна сидела у меня в моей сараюшке долго, потому что от перехода по тропке устала – для нее это уже большое расстояние! – хотя шла она сюда, опираясь на мою руку и на руку Деда, а ее ветхий, перевязанный веревкой чемоданчик несла Наташа. (Видимо, Анна Андреевна с чемоданчиком не расстается: там рукописи.) Сидя у меня под лампой в соломенном кресле, она, кроме «Мелхолы», прочла нам одно стихотворение Пастернаку, другое – Цветаевой, и новые: четверостишие, которое я не поняла, и одно чудесное о войне, про которое Анна Андреевна сказала: «его уже не напечатали, наверное, за грубость»[397].

Назад, ужинать, мы шли тем же порядком: Анна Андреевна опиралась на меня и Деда, а сзади Наташа с чемоданчиком. Анна Андреевна шла трудно, одышливо, и мне казалось, что ее ничто не радует вокруг: ни деревья, ни цветы, ни птицы, а мы – мы только мешаем… Да, в «Пиво-Водах» она показала нам свой новый портрет, сделанный за границей по памяти Анненковым; ей он не нравится, мне тоже. Я люблю тот, 1921 года270.

После ужина Дед показывал Анне Андреевне новообретенные им фотографии Бориса Леонидовича; затем «Чукоккалу»: портрет Глебовой-Судейкиной и записи Блока271. Анна Андреевна смотрела и слушала с видимым интересом, задавала вопросы, но когда Дед и Наташа ушли ненадолго пройтись, сказала мне:

– Я так рада побыть с вами наедине.

Я спросила, чем она угнетена.

Оказалось: по случаю ремонта дома на ул. Красной Конницы – ее, вместе с Луниными, после долгих хамств, временно перевели в писательский дом. Но эту временную квартиру из-за какой-то неисправности залило водой.

– Все мои книги, вещи, платья, – все утоплено, – сказала Анна Андреевна. – У меня теперь ничего нет. Мне это все равно, это очень идет моей судьбе. Я не огорчаюсь[398].

Жила она с Аней в Комарове, но в городе заболела Ира, и Аня уехала к ней. Быть одна в Комарове Анна Андреевна не в силах, и Лева привез ее в Москву к Ардовым. У Ардовых же сейчас жить нельзя, ибо домашняя работница в отпуске и хаос полный. Завтра Анна Андреевна переезжает к Шенгели.

Она больна и измучена. Бездомная старость. А ведь ничего так не нужно в старости, как дом.

Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний раз, —

нет, нет, никакие предупреждения не помогут. Бездомность еще один способ судьбы сживать ее со свету.

– Лева не понимает, как я больна, – говорит Анна Андреевна.

В Ленинграде одно время она жила у Адмони[399].

И Дед, и я стали просить ее пожить у нас на даче. Ведь своей зимней комнатой на даче я летом все равно не пользуюсь. До холодов живу у себя в Пиво-Водах. Комната в доме пустует. Отличная комната: два окна в сад, нижний этаж. Домашняя работница, сторожиха, шофер. (Не говорю уже о Кларе Израилевне272.) Дом вполне благоустроен. Анна Андреевна сердечно поблагодарила и отказалась, сославшись на какие-то неотступные дела в Москве. Я не могу угадать, что кроется за ее упорными отказами от Дедова гостеприимства. Думаю: то, что я на даче не всегда, часто уезжаю в город, а чужих шоферов и домработниц она боится. Затем очень уж разный образ жизни у Деда и у нее: Дед человек ранний, она поздний. И гости у нее поздние. Быть может, я и ошибаюсь, но не могу ничего придумать. С Дедом у нее отношения не то чтобы задушевно-дружеские, но во всяком случае приятельские и стародавние. И она знает, как он любит ее стихи.

Да, когда мы с ней еще сидели одни, она прочитала мне новую строфу в «Поэме» и новое страшное – о «кровавой кукле палача»[400]. Она показала мне записочку, полученную ею из Парижа – от «Современницы», от «Тени»: от Саломеи Андрониковой273.

При всех мы заговорили о Самойлове. Я спросила у нее, читала ли она чудесные его стихи в «Новом мире»274.

– Самойлов вчера был у меня, возил в своей машине в сберкассу. И стихи у него хороши, и сам он хорош. Сказал, что в своей машине готов возить меня в двух направлениях: «куда глаза глядят» и «на край света».

Часов в девять наши гости уехали. Я нарезала им жасмин. Анна Андреевна просила меня, когда я вернусь в город, позвонить ей к Шенгели.

23 июня 61 Нет, она не у Шенгели, – у Ардовых. Была у нее вчера вечером. В столовой молодежь и Нина Антоновна играют в карты. Анна Андреевна у себя с Эммой. Подарила мне свою книжку – тоже белую, а не зеленую (зеленую прозвала «лягушкой»). Надпись сделала небрежно и каким-то будто не своим почерком[401]. Сначала была тяжелая, раздражительная, недобрая, потом лучше, живее. В Ленинграде она много болела и много писала. Наконец-то не переводила, а писала, хотя денег не ахти. Новая глава в книгу о Пушкине: «Александрина»[402]. Прочитала мне стихи, прежние и новые. Вот они: «Мелхола», «Софокл», строфа в «Поэму», страшное о войне[403]. Я спросила: а как поживают воспоминания? В ответ она вынула из чемоданчика и прочла кусок о Слепневе – восхитительный[404]. Затем запись о «Поэме»[405].

Эммочка ушла. Анна Андреевна показала мне два шарфа, подарок от Саломеи Андрониковой, оба – ослепительной красы. Даже и представить себе невозможно, что где-то простые смертные носят такие вещи. Один пестроватый, другой лиловый.

– Я уже подарила оба, – сказала Анна Андреевна. – Мне не надо.

– Ну почему же, Анна Андреевна! Вам лиловое особенно к лицу.

– Нет. Не надо. Вы помните? Испанской королеве прислали однажды из Голландии в подарок сундук с дивными чулками. Ее министр не принял их: «У королевы испанской нет ног».

26 июня 61 Вчера она меня вызвала и с большой настойчивостью просила благодарить Корнея Ивановича (на дачу не дозвонилась) за поздравительную телеграмму. «Я буду ее показывать всем молодым людям – да, да, так и передайте! пусть учатся, как надлежит поздравлять дам! покажу всем по очереди: Мише, Боре, Алеше»[406].

Разговор об Эдике Бабаеве. Анна Андреевна всегда относилась к нему сердечно. Познакомилась она с ним, как и я, в Ташкенте. Там, в Ташкенте, и она, и Надежда Яковлевна очень его любили, хвалили стихи и пр. Там он еще мальчиком был. Но и в Москве дружба продолжалась.

Я осведомилась, как подвигается работа над «Александриной». Она произнесла эпиграф. Что-то вроде:

«Клевета очень похожа на правду. Не похожа на правду одна лишь правда»*.

Затем Анна Андреевна прочла мне новое стихотворение, предупредив, что оконченными полагает две первые и две последние строчки. «Остальное – сумбур».

Начинается:

Из-под каких развалин говорю!
Из-под какого я кричу обвала!

Затем, в «сумбуре», нечто волшебное о зиме, потом заключение:

И все-таки узнают голос мой.
И все-таки ему опять поверят.

Я запомнила еще одну строчку:

Как в негашеной извести горю…

Запомнила бы и все, но Анна Андреевна, читая, мешала мне комментариями: «нельзя же рифмовать «обвала – подвала»!», и не уверена в зиме, и не уверена: «узнают голос мой» или «услышат»[407].

О, Господи! Если услышат, то узнают, а если узнают, то поверят. Один-единственный голос в мире способен жаловаться, даже молить о пощаде – властно.

Мы заговорили о Гроссмане. Слухи ходят об изъятии его романа. Не знаем, правда ли или вранье? Если правда, то ведь это настоящее злодеяние, книго-человеко-убийство275.

1 июля 61 Кажется, Анне Андреевне чуть получше. Провела с ней вечер. Сидит, опираясь на руки, у себя на постели, в своем уютном, но душном шкафу. Беседовала она со мной спокойно и благостно. И – внезапный – взрыв.