Ноам Хомский - Картезианская лингвистика

• Название: Картезианская лингвистика
• Автор: Ноам Хомский
• Издательство: КомКнига
• Жанр: Философия
• Год: 2005
• ISBN: 5-484-00181-1

В настоящей книге выдающийся американский лингвист Ноам Хом- ский попытался проследить в трудах языковедов и философов прошлого идеи, сходные с положениями разработанной им теории трансформационной порождающей грамматики. С этой целью он обратился к лингвофилософ- ской рационалистической традиции XVII–XVIII вв., незаслуженно, по его мнению, забытой. Обильно цитируя сочинения Р.Декарта и Ж. деКордемуа, Дж. Хэрриса и Р. Кедворта, братьев Шлегелей и В. фон Гумбольдта, а также других мыслителей Франции, Германии и Англии, Хомский создает целостное представление о главных особенностях рационалистического подхода к языку, основы которого были заложены еще в античности. Знаменитый труд Хомского был переведен на многие языки и вызвал в свое время бурную полемику в научной печати; его русский перевод, несо- мненно, будет воспринят с интересом лингвистами, психологами, философами, культурологами, историками науки и представителями других гуманитарных профессий.

---

Комбинируя наши «мысли и представления» (Gedanken und Vorstellungen), мы используем «слова со столь тонкими оттенками значений, что философ может прийти в замешательство, пытаясь объяснить их». И тем не менее ими свободно пользуются даже необразованные и неумные люди.

«Из всего этого мы составляем речи, которые не просто сообщают другому о внешних целях, а позволяют ему заглянуть в самую глубину нашей души; с их помощью мы возбуждаем самые разнообразные страсти, подкрепляем или упраздняем решения относительно морали и побуждаем собравшуюся толпу к совместным действиям. Все самое великое и самое ничтожное, самое чудесное, неслыханное и даже невозможное и немыслимое с одинаковой легкостью слетает у нас с языка».

Шлегель считает свободу от внешнего контроля или практических целей столь характерной для языка, что в другом месте31 он считает возможным заявить:

«Все, посредством чего внутреннее находит проявление во внешнем, может по праву называться языком».

От подобных представлений о языке всего один шаг до установления связи между творческим аспектом языкового употребления и подлинным художественным творчеством32. Вторя Руссо и Гердеру, Шлегель называет язык «самым чудесным произведением поэтической способности человека» [Schlegel 1962, 145].

В его «Поэтике» язык предстает как «постоянно пишущаяся, меняющаяся и никогда не завершающаяся поэма всего человеческого рода» [Schlegel 1963, 226].

Поэтичность присуща обыденному употреблению языка; его «невозможно депоэтизировать полностью, так что совсем невозможно будет обнаружить в нем хоть какое-то количество рассеянных повсюду поэтических элементов; они присутствуют даже в самом произвольном и холодно-рассудочном использовании языковых знаков, тем больше их можно обнаружить в повседнев ной жизни, в торопливой, непосредственной и часто страстной речи при обыденном общении» [Op. cit, 228].

Поэтому, считает Шлегель, было бы совсем нетрудно убедить мольеровского Журдена, что он говорит и стихами, и прозой.

«Поэтичность» обыденной речи обусловлена ее независимостью от непосредственно воздействующих на нас стимулов (от «телесно воспринимаемого универсума »), свободой от практических целей. Эти качества языка, а также безграничность его возможностей как инструмента свободного самовыражения — как раз те его свойства, которые особо выделял Декарт и его последователи. Однако было бы интересно подробнее рассмотреть аргументацию Шлегеля, когда он устанавливает связь между тем, что мы назвали творческим аспектом языкового употребления, и подлинным творчеством. Выразительный потенциал искусства, как и языка, безграничен33. Однако Шлегель полагает, что поэзия в этом отношении занимает особое место среди прочих искусств; в некотором смысле она лежит в основе всех иных видов искусства и представляет собой главную и наиболее типическую его форму. Когда мы используем слово «поэтичность», говоря о достоинствах подлинно художественного произведения, принадлежащего любой области искусства, мы тем самым признаем уникальный статус поэзии. Центральное место, занимаемое поэзией, объясняется ее связью с языком. Поэзия уникальна в том отношении, что само ее средство безгранично и свободно; иными словами, ее средство — язык — представляет собой систему с неограниченным потенциалом инноваций, используемых для формиро вания и выражения мысли. Созданию любого произведения искусства предшествует творческий мыслительный процесс, и средства для его осуществления доставляет язык. Таким образом, творческое использование языка, в результате которого при определенных формах организации возникают поэтические произведения ([ср.: Op. cit, 231]), сопровождает и определяет любой акт творческого воображения независимо от того, с помощью какого средства оно находит выражение. Поэтому поэзия наделяется уникальным статусом среди остальных видов искусства, а художественное творчество оказывается соотнесенным с творческим аспектом языкового употребления34. Сравните с этим третью разновидность разума, выделенную Уарте (см. прим. 9).

Различие между языком человека и языком животных Шлегель проводит в типично картезианском духе. Так, он отмечает, что языковые способности человека невозможно объяснить «предрасположением его органов».

«Различные виды животных в определенной степени разделяют это свойство с ним [человеком] и способны, хотя и совершенно механически, научиться говорить.

Посредством принуждения и частого повторения их органы побуждаются к определенным движениям; однако они никогда не употребляют выученные слова самостоятельно (даже если кажется, что они поступают именно так), чтобы обозначить ими что-либо, поэтому их речь столь же мало походит на настоящую, как и речь, порождаемая говорящей машиной» [Op. cit., 236].

Между умственными функциями человека и животных невозможны никакие аналогии. Животные живут в мире «обстоятельств» (Zustande), а не «предметов» (Gegenstande) в человеческом смысле этих слов (то же отчасти верно и в отношении маленьких детей, чем объясняется сбивчивость и непоследовательность даже самых живых воспоминаний детства). У Шлегеля «животная зависимость» (tierische Abhangigkeit) резко противопоставлена «принципу самодеятельности» (selbsttatige Prinzip), принципу «разумного произвола » (verstandige Willkur), характерного для умственной жизни человека. Именно этот принцип лежит в основе человеческого языка. Он заставляет искать последовательность и единство в опытных данных, сравнивать чувственные впечатления (а это требует наличия тех или иных ментальных знаков), он также обусловливает уникальную человеческую способность и потребность «обозначать посредством языка также и то, что никак не может быть дано в чувственной наглядности». В результате мы имеем человеческий язык, который служит прежде всего «органом мысли, средством осознания самого себя» и только во вторую очередь «взаимообщению» [Op. at, 237-241]. как основополагающее свойство человеческого языка, которому уделялось столь большое внимание в картезианской лингвистике, с особой силой проявился в попытке создания всеобъемлющей теории общего языкознания, предпринятой Гумбольдтом35. Когда Гумбольдт характеризует язык скорее как energeia (Thatigkeit 'деятельность'), а не как ergon (Werk 'продукт деятельности')36, как «созидающий процесс» (eine Erzeugung), а не как «мертвый продукт» (ein todtes Erzeugtes) [цит. по: Гумбольдт 2000, 69-70], он расширяет и развивает, часто используя почти те же самые слова, формулировки, типичные как для картезианской лингвистики, так и для философии языка и эстетической теории романтиков. Для Гумбольдта единственно верное определение языка может быть только «генетическим » (eine genetische): «Язык представляет собой постоянно возобновляющуюся работу духа, направленную на то, чтобы сделать членораздельный звук37 пригодным для выражения мысли» [Humboldt 1960, 57; Гумбольдт 2000, 70; цит. с изм.]. «Работу духа» определяет постоянный и единообразный фактор, который Гумбольдт назвал «формой» (Form) языка38. В языке неизменны лишь глубинные законы порождения, в то время как цели и способы осуществления порождающих процессов при актуальном производстве речи (или при ее восприятии, которое Гумбольдт рассматривал как деятельность, частично сходную с производством речи; см. ниже, с. 139-142) совершенно не детерминированы (см. прим. 37).

Понятие формы включает в себя «правила словосочетания » (Regeln der Redefugung), а также «правила словообразования» (Wortbildung) и правила образования понятий, определяющих класс «основ» (Grundworter) [Op. cit., 61; Там же, 72]. В противоположность этому «материя» (Stoff) языка представляет собой нечленораздельные звуки и «совокупность чувственных впечатлений и непроизвольных движений духа, предшествующих образованию понятия, которое совершается с помощью языка» [Op. cit., 61; Там же, 72-73].

Форма языка — это систематическая структура. В ней нет индивидуальных элементов, выступающих изолированно; они входят в структуру лишь в той мере, в какой в них может быть обнаружен «единый способ образования языка» [Op. cit., 62; Там же, 73].

Неизменные механизмы, которые в своей систематической и единой репрезентации образуют форму языка, должны наделять ее способностью порождать бесконечный репертуар речевых событий, соответствующих условиям, налагаемым мыслительными процессами.

Языковая сфера бесконечна и беспредельна, она составляет «совокупность всего мыслимого» (Inbegriff alles Denkbaren) [Op. cit., 122; Там же, 110]. Следовательно, основополагающее свойство языка должно заключаться в возможности употребления конечного числа определенных механизмов в неограниченном количестве ситуаций, которые нельзя предусмотреть заранее. «Поэтому она [языковая практика] должна бесконечно использовать конечный набор средств, и она добивается этого благодаря идентичности сил, порождающих мысль и язык» [Op. cit., 122; Там же, ПО].

По мнению Гумбольдта, лексику языка также нельзя рассматривать как «готовую, застывшую массу » [Там же, 112]. Даже если отвлечься от образования новых слов, использование лексики говорящим или слушающим предполагает «развивающийся и вновь воспроизводящийся продукт словообразовательной потенции» [Op. cit., 125-126; Там же, 112]. Это верно как в отношении эпохи возникновения языка, так и в отношении процесса овладения языком детьми; то же самое можно сказать и по поводу повседневного пользования речью (см. прим. 25). Таким образом, для Гумбольдта лексикон — это не хранящийся в па мяти список, из которого просто извлекаются слова при пользовании языком («Никакая человеческая память не смогла бы обеспечить этого [безошибочного использования в речи необходимого в каждый данный момент слова], если бы душа одновременно не содержала бы в себе некий инстинкт, предоставляющий ей ключ к образованию слов» [Там же, 112; цит. с изм.]), а как нечто, основанное на определенных организационных принципах порождения, в соответствии с которыми производятся подходящие для данного случая языковые единицы. Исходя из этого положения, он развивает свою хорошо известную теорию, согласно которой (говоря современными терминами) понятия организованы в виде «семантических полей», и свою «значимость» (value) они получают в соответствии с принципами, лежащими в основе данной системы.