Митрополит Евлогий Георгиевский - Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной

• Название: Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной
• Автор: Митрополит Евлогий Георгиевский
• Издательство: YMCA-PRESS
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1947

Аннотация

Высокопреосвященнейший Митрополит Евлогий (Георгиевский) (1868–1948) — выдающийся церковный деятель, богослов, жизненный путь которого от обучения в духовной школе до Митрополита, Предстоятеля Православных Русских Церквей в Западной Европе, свидетельствует о его глубокой преданности Церкви и Отечеству.

В своей книге Митрополит рассказывает о жизни русского духовенства дореволюционной поры, II и III Государственной думе, своем участии в работе Св. Синода, революциях 1905 и 1917 гг., 1-й мировой и гражданской войнах, пребывании в петлюровском плену, русском религиозном возрождении за границей и становлении зарубежной церковной жизни.

Много страниц уделяется в книге жизни Святейшего Патриарха Тихона, работе Поместного Собора 1917–1918 гг., взаимоотношениям с Патриархом Сергием, митрополитом Антонием (Храповицким) и многим важнейшим событиям религиозной и общественной жизни конца XIX — первой трети XX столетия.

В России книга издается впервые.

---

В следующем письме (от 23 ноября 1944 г.):

"…Конечно… нужно подходить к этому делу объединения русского народа с большой осторожностью, но думаю, что основная линия взята мною правильно. Прекрасна идея вселенского православия, но путь к ней через национальное православие. Недаром Господь, устрояя Единую Вселенскую Церковь, допустил создание национальных автокефальных церквей. Вселенская идея слишком высока, малодоступна пониманию широких масс народа. Дай Бог утвердить его в национальном православии…"

Вселенская идея для Владыки по-прежнему высока и прекрасна, но теперь она уже не в центре его внимания, как несколько лет тому назад, когда он объяснял и защищал единение зарубежной Русской Церкви со Вселенским Престолом, укрепляющее связь Русского Православия со Вселенским Христианством. В "Воспоминаниях" в главе "Церковная смута" [258] мы находим следующие строки:

"…Многие и по сей день не понимают ценности нашего единения с Вселенским Престолом. А между тем ценность этого единения великая… Когда Церкви забывают о вселенской своей природе, когда обособляются, замыкаясь в своих национальных интересах, — эта утрата основного, главного предназначения национальных Церквей есть болезнь и грех… Задача поддержания общения со Вселенской Церковью выпала на мою долю…"

Теперь Владыка в эту сторону не стремится и туда свою паству не зовет, а берет обратное направление — церковно-патриотическое, дабы вернуть зарубежную Церковь национальной стихии.

Слабый, больной, с головокружениями, жалуясь на глухоту, на одышку, на бессонницу, окруженный бдительным уходом, как тяжко больной-хроник, Владыка торопится осуществить задуманный им план возвращения в юрисдикцию Московской Патриархии; он хотел бы как можно скорее это воссоединение канонически оформить, но ему приходится медлить… В письме к Патриарху Алексию (от 3 апреля 1945 г.) Владыка пишет: "К глубокому моему огорчению, в значительной части моей паствы я неожиданно встретил упорное отрицательное отношение к этому делу… И я опасаюсь, что мой поспешный шаг по пути слияния (с Матерью Церковью) вызовет новый раскол в церковной жизни эмиграции…" Далее в том же письме: "Предварительно обращения к Вашему Святейшеству нам нужно еще испросить благословение на свое воссоединение с Матерью Церковью от Вселенского Патриарха…"

Отношения с Москвою остаются неопределенными до сентября 1945 года — до приезда в Париж полномочного представителя Московской Патриархии. Этот приезд имел серьезные последствия.

Вопрос о запрещении, наложенном на Владыку (и его духовенство) 15 лет тому назад, не обсуждался, был как бы предан забвению, и приехавший Митрополит служил соборне с Митрополитом Евлогием и его духовенством в Александро-Невском храме. Во время пребывания в Париже московский делегат вступил в переговоры с Митрополитом Евлогием о возвращении его в Московскую юрисдикцию — и в результате было подписано официальное ходатайство о воссоединении с Москвою. Предварительно патриарший представитель "уверил присутствующих (Митрополита Евлогия и его викариев)… что переговоры с Константинополем по этому вопросу (о воссоединении) взяла на себя Москва, что согласие Вселенского Патриарха, несомненно, будет, а может быть, уже и поступило. Митрополит Евлогий собственноручно записал об этом в протоколе и затем сообщил Патриарху (Вселенскому) Вениамину (в докладе 1 октября 1945 г.)… Согласие епископов на воссоединение было, очевидно, только условное… С своей стороны, Патриарх Алексий телеграммой от 4 ноября 1945 г. просил Патриарха Вениамина дать благословение Митрополиту Евлогию, его духовенству и пастве на воссоединение с Матерью Церковью Российской (таким образом, уверение (приехавшего) Митрополита… было не точно)…" ("Церковный вестник Западноевропейской епархии", № 2, 1946 г.)

В ответ на ходатайство появляется Указ Московского Патриарха от 11 сентября, № 1171, это ходатайство о воссоединении удовлетворяющее — с постановлением Экзархат западноевропейских церквей сохранить, а Митрополита Евлогия, его возглавляющего, считать Экзархом Патриарха Московского.

Ввиду того что на двукратное обращение Владыки в Константинополь с просьбой о разрешении вернуться в юрисдикцию Московского Патриарха ответа не последовало, Владыка до конца жизни оставался в зависимости от Вселенского Престола и именовался Экзархом Патриарха Вселенского; одновременно Московский Патриархат тоже считал его своим Экзархом.

Стремление Владыки вернуться в лоно Русской Матери Церкви и действия, предпринятые для его осуществления, не исчерпали его патриотических пожеланий. Владыке этого недостаточно, его планы простираются дальше — вернуться на родину, там найти место последнего упокоения. И вернуться не одному, а со всей эмигрантской паствой — возглавить своего рода переселенческий табор, наподобие того грандиозного каравана с чадами, домочадцами, скотом и скарбом, который он вел из Галиции в Россию во время Великой войны (и привел в Шубково)…

Но вместо осуществления этой патриотическо-иммигрантской мечты, в ответ на его единоличное разрешение вопроса об эмигрантской церковной судьбе, не считаясь с голосом церковного народа и его не выслушав, в епархии нарастает недоумение, ропот и протест… Владыка в ту зиму болеет почти непрестанно, в подлинном положении вещей он уже не может дать себе ясного отчета. Осведомлять его о глубоких разногласиях, которые назревают в пастве, даже его близким кажется неосторожным, так явно догорает его жизнь, так несомненно всякая тревога ему не по силам…

Помню, я застала его в кресле, в подушках. Длинные волосы перехвачены ленточкой. На плечах лиловый вязаный платок. На столе перед ним длинная трубка-телефон, которой должен пользоваться посетитель, если хочет быть услышан. Речь Владыки затрудненная, слегка лепечущая… Все его волнует, утомляет, он легко плачет… Но доброта и ласка его к людям все те же…

Мы говорим на какие-то общие неволнующие темы, но само собой беседа заканчивается его любимой и теперь единственно ему интересной темой — о России.

— Вот там, в России, подлинное могучее русское дерево, мы здесь все лишь тончайшие его веточки… сорвет нас первая буря… Да… жить родиной, работать для нее, вернуться! Наша Русская Церковь — национальная Церковь была и есть, и я плоти и крови преодолеть не могу. Высшим христианским идеалом я жить не могу… каюсь, не могу… — с глубокой искренностью говорит Владыка.

— А что же делать тем, кто к нему стремится? — спросила я.

Владыка задумался, помолчал, а потом сказал:

— Пусть остаются во Вселенской Патриархии…

В последний раз я видела Владыку в конце июня (1946 г.), за полтора месяца до его смерти. Я приехала перед отъездом на каникулы с ним проститься. Он сидел за письменным столом и равнодушно перелистывал старый том "Исторического Вестника". Был он как будто физически бодрее, чем раньше, но жаловался на мучительно беспокойные ночи и на "короткое дыхание". Мы ни о чем постороннем не говорили. Я боялась чем-либо его встревожить.

В его прощальном благословении слабой рукой, в его доброй улыбке, в ласковом прозвище, с которым он ко мне на прощание обращался (он иногда шутя называл меня именем писца пророка Иеремии), — во всем едва уловимо, но несомненно чувствовалось, что это последняя встреча…

Когда я вернулась в Париж, мне сообщили, что Владыка при смерти…

Я приехала на рю Дарю. На улице перед храмом и в церковном садике в этот предвечерний час все было тихо и пусто, как всегда. Но на крыльце церковного дома мне повстречались заплаканные старушки, мимо нас быстро прошли в сад какие-то люди, озабоченно о чем-то совещаясь. Протяжно гудел колокол… Слышался громкий голос, кого-то оповещающий по телефону о предстоящей первой панихиде…

Владыка только что скончался… 8 августа, в 4 часа 55 минут.

Через три дня были похороны при большом стечении народа. Из Москвы прибыли два архиерея. Богослужение длилось около шести часов. В храме было тесно: ко гробу до конца службы и не приблизиться… Несмотря на общерусскую толпу, в которой смешались "свои" и "не свои"; несмотря на то, что соборное служение духовенства всех зарубежных расколов и взаимных "непризнаний" должно было являть трогательную картину умиротворенного единства всей Русской Церкви, — благодатной гармонии единодушия и единомыслия у гроба Владыки не чувствовалось… У многих было смятение в мыслях и смущение в сердце, и только некоторые (их было немало), ничем не соблазняясь, ни о чем до времени не рассуждая, в простоте сердечной оплакивали дорогого усопшего Владыку…

По окончании отпевания гроб на руках духовенства был обнесен вокруг собора при погребальном звоне, — и процессия направилась к похоронным автокарам…

Владыку похоронили на русском кладбище в Sainte-Genevieve des Bois, в крипте прекрасного храма во имя Успения Божией Матери, который он освящал в 1939 году с таким благоговейным восторгом, с такою горячею благодарностью Богу…