Вячеслав Майер - Чешежопица. Очерки тюремных нравов

• Название: Чешежопица. Очерки тюремных нравов
• Автор: Вячеслав Майер
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1995

Автор — социолог, диссидент, эмигрировавший из СССР, не понаслышке знает уголовный мир Сибири. Его очерки — о занятных и поучительных криминальных историях и судьбах, лагерном быте, порядках и нравах. Книга отличается меткостью психологических наблюдений и беспощадностью социального анализа. Рассчитана на широкий круг читателей.

---

Копчение колбасы из ментов производилось на лиственничных лучинах, которые поставлял ему багажом лучший коптильщик Восточной Сибири Ликкер. Он работал на Усольском мясокомбинате и был широко известен в среде любителей копченостей, его твердокопченая колбаса под названием «Советская» считалась лучшей в Союзе. Он сам выбирал лиственницу, сам ее умело расщеплял, да так, что на колку собирались любители посмотреть. Сам прожаренный, как черт, он знал такие секреты, что его колбасы из-за особой твердости резались только острейшими ножами. Даже не резались, а строгались, и в разрезе можно было увидеть отражение своего лица. Даже большие любители еды уставали, смакуя и разжевывая шайбы его колбас. Все почитали Ликкера и даже земляки, иркутские евреи, хотя по их закону возиться со свининой иудеям строжайше запрещено.

Обвалочные кости и лысые головы ментоед использовал как топливо вперемешку с углем. Людоеды в отличие от писак на тему людоедения, знают, как и охотники-таежники, что кости хорошо горят, долго держат тепло и рассыпаются в чистейший пепел, коим хорошо чистить посуду. Одежду втихаря раздавал нищим на вокзалах. Лично изделия из ментов не потреблял, а колбасы и тушенку увозил в Сибирь, продавая в местах расположения лагерей охранникам, которые в драку раскупали и облизывались. Следствие обнаружило около полусотни съеденных значкистов МВД. Попался ментоед случайно, один из ментов, гостивший у него, приметил на книжной полке свою книгу, которую много лет назад давал почитать коллеге, который вскоре исчез, пропал. Шли слухи, что он поехал в Среднюю Азию. Гость притаился, ночью не спал и, когда людоед с топориком стал подкрадываться, вскочил, вывернулся и, что было мочи помчался в дежурное отделение милиции. Ментоед-убийца не убежал, а при аресте сдал стопку милицейских удостоверений распотрошенных им сотрудников. Его возили на следствие и проводки по многим городам Сибири и Дальнего Востока. Это, пожалуй, был единственный людоед, которого полюбили зэки, стремились заполучить его в свою хату, поддерживали едой и одеждой, не прессовали. Менты ходили на него смотреть, как на диковинку, как на сокровища гробницы Тутанхамона. Он спокойно выслушал приговор. В последнем слове поблагодарил адвоката. Затем недолго находился в смертной камере. Будучи переведенным в расстрельную тюрьму, перед самой кончиной сдвинул пломбу на зубе, где была капсула с цианистым калием. Мгновенно скончался, однако говорят, что его все же затащили в расстрельный кабинет и уже мертвого стреляли.

МОЗГИ НАБЕКРЕНЬ

Рынок, базар, толкучка, барахолка — сосредоточение социальной грязи: ханыг, бичей, забулдыг, пропойц, бикс, прощелыг, проституток, воров, бандитов, бездельников: покупателей и продавцов. Рынок — центральный, колхозный, вещевой, птичий, скотный, собачий: все продается и все покупается. Рынок согревает, опускает, насилует, убивает: встречи, события, факты, информация, выставка всего и вся. Все обувные киоски торгуют только привязанными для примерки левыми ботинками. Наберешь левых, стыришь — не поносишь, не натянешь. Левые, левые и только левые. Лешка-вор принес новость: на Глазковском рынке привязали правые. Ура, меняем, составляем пары! Орут, кричат истошно продавцы — утащили. Усмехаются, поперхиваясь махоркой, завсегдатаи, выплевывая обмусоленные газетные закрутки.

По пятницам всегородская выставка инвалидов — увечных, калечных, ломаных-переломанных, шитых-перешитых, штопаных-недоштопанных. Висят в самодельных плетеных авоськах, подвешенные к заборам, навесам и воротам самовары — люди без рук и ног. Полагается с самоваром поговорить, дать ему закурить, то бишь воткнуть в рот папироску или самокрутку и прикурить. Папироска гуляет по губам, самовар плюет и рассказывает о зверствах фашистов и о том, как Сталин в госпитале его по лбу погладил и сказал: «Не пропадешь, долго проживешь в благе и радости. Мы строим в Крыму специальный самоварий-санаторий, где все будет: пирожки, пюре с маслом, бабы, а ежели их не захочешь, то хуй специальные девки будут дрочить». Слышал, что через несколько месяцев нас всех повезут в самоварий.

Рядом с самоваром или под ним лежат шапки, фуражки — деньги в них сыпятся. Мамы бегают и покупают шкаликами водку и вливают в самовары. Есть такие самовары, которые умудряются еще и веселые разухабистые песни петь-распевать. Рынок. Иркутский рынок сороковых и начала пятидесятых годов.

Рассказывают, раньше, еще при губернаторе Пестеле в конце XVIII века здесь было озеро, где по вечерам прогуливались и отдыхали, перемывая друг другу косточки, обыватели. Потом, как водится на Руси, стали зимою и летом в озеро мусор свозить и так самостийно засыпали. Власти привычку к месту не запретили и понастроили там амбарчики и лавочки. Образовался таким манером рынок с мясными павильонами, ягодными рядами, мануфактурными и бакалейными отделениями. Сибиряки до революции кушать любили и покупали мясо тушами, пельмени возами, копченую рыбу метровыми связками, ягоду, грибы, огурцы бочками и маленькими чанами прямо с рассолом и маринадом. Любили сибиряки пожрать. Советская власть от этой любви отучать стала еще до расстрела Александра Васильевича Колчака, который к Иркутску прирос навечно, здесь в Тихвинском соборе венчался со смоленской уроженкой и тут же недалеко при впадении Ушаковки в Ангару его порешили расстрелом. Да так, что не успели в спешке обшмонать карманы, и в прорубь спустили, где он ушел в вечное странствие к своему любимому Ледовитому океану. С тех пор, с 20-х годов кушают обильно иркутяне только победные сводки и круглятся очередями за всеобщим дефицитом.

Долго думали власти о повышении благосостояния подведомственного им народа и посчитали нужным рынок поставить крытый, то есть теплый, чтобы не мерзнуть, а париться в очередях. Лучше старого под новый рынок места не найдешь. Часть старого обнесли забором и приступили, раструбив в прессе, к строительству величественного амбарного сооружения. Озеро о себе дало знать, в котлованах под фундаментами забурлила, задымилась вода, чистая, ангарская, успевшая за многие годы размыть и растворить мусор прошлых веков. Наметили ударный график, выбрали лучшего прораба из треста «Востоксибжилстрой» литовца Валанчуса, материалы предоставили. Однако (любимое слово сибиряков) стройка шла плохо: краны останавливались, строители сидели на лесах, раскачивая ногами, и уходили, смеясь, тешась, крича, ругаясь в гласность и наглядность.

В понедельник к десяти часам на стройку приходил Коля Элегант. Он не спеша, но строго, как Ф. Э. Дзержинский с памятника на одноименной площади в Москве, вставал на водочные ящики, изящно (толпа уже ждала и нервно терзалась, строители бросали мастерки и топоры) расстегивал ширинку и всенародно, гласно, памятно всем показывал всем известное. Затем смущался, краснел, как местный актер Тишин, и убегал под всеобщий гвалт, радость и улюлюканье с гиканьем-подхлестом. Говорят, Коля был комсомольцем, выгнали, повествуют, даже окончил вуз, его уже за это хулиганство и сажали, обсуждали на партийно-профсоюзных собраниях. Не помогло. Он обещал сотню раз не показывать гражданам, родители его под давлением общественности женили на одной шлюхе, на которой места для проб не было. Не помогло. Предлагали даже ампутировать, но граждане успели к показу привыкнуть, некоторые даже по Колиному раскрытию сверяли часы. Ровно десять часов, минута в минуту, точь-в-точь.

Вторник был днем гомырным. В хозяйственном с девяти часов продавали рыночный напиток — гомыру, закрашенный не то чернилами, не то сажей денатурат. Этот напиток так поднимал чувства, что на досках стройки и под ними начинался день зачатий. Летели костыли и протезы, обнимались в совокуплениях и драках, целовались и чешежопились на ангарских плахах, кирпичах Лисихинского завода и цементных мешках с красными иероглифическими надписями «Марка Великая Стена».

«Начальник, что делать? Один лежит в котловане и наполовину забетонировался. Вытащить не можем, кричит, орет. Где брать отбойные молотки?»

В такой бедлам я попал, чтобы проходить практику, заключительную, преддипломную.

Валанчус с литовским акцентом сказал: «Лучшую характеристику напишу, месячной дополнительной зарплатой одарю. Только помоги, ты молодой, рослый, сильный, красивый. Пособи этот смрад разогнать. Милиция ничего не может поделать. Подумай, скоро в наш город Эйзенхауэр прибывает. Из его свиты могут и сюда заглянуть. Как увидят, меня сразу на долгие годы упрячут. Вот, на — сто рублей, поищи помощников. Подумай».

Вышел я на рынок, разыскал уже спившегося вора Чалдона, мягкого, популярного, авторитетного человека, в безобразиях участия не принимавшего, но под хмельком бывшего почти всегда. Мы с ним познакомились однажды на вокзале, разговорились и с тех пор раскланивались при встречах.