Роберт Вальзер - Разбойник

• Название: Разбойник
• Автор: Роберт Вальзер
• Издательство: Митин Журнал
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-98144-037-6

"Разбойник" (1925) Роберта Вальзера — лабиринт невесомых любовных связей, праздных прогулок, кофейных ложечек, поцелуев в коленку, а сам главный герой то небрежно беседует с политиками, то превращается в служанку мальчика в коротких штанишках, и наряд разбойника с пистолетом за поясом ему так же к лицу, как миловидный белый фартук. За облачной легкостью романа сквозит не черная, но розовая меланхолия. Однако Вальзер записал это пустяковое повествование почти тайнописью: микроскопическим почерком на обрезках картона и оберточной бумаги. А несколько лет спустя стал пациентом психиатрической лечебницы, в которой и провел остаток жизни. На расшифровку микрограмм ушло пятнадцать лет труда четырех филологов, и роман увидел свет только в 1972 году.

---

Тоска по жизни — это совершенно понятная мне особенность существования людей, которые считают жизнь слишком оживлённой, а воспитание, напротив, слишком лишённым всякой прелести; этого мнения не разделяют те, кому школа и образование кажутся как необходимыми, так и доставляющими удовольствие вещами и кто, например, видит свою выгоду в том, что живёт в городе, где организуют бесплатные лекции о красоте, которую, если искать, можно найти в принятии к сведению современных культурных упований. Кажется, есть такие города, обитатели которых попали в сети идеи фикс, будто в других городах естся, спится, работается, пишется, умирается, гуляется и дышится лучше, чем в их собственном.

Средней высоты берёзка, на чьих хрупких ветвях красиво пели жаворонки и прочая живность, стояла напротив окна комнаты, в которой я пытался, сидя за бидермейеровским столом, писать тексты к опереттам, а заодно распалил ревность издательских домов.

А теперь перейдём к вам, комнаты служанок, в которых я с несомненным прилежанием пытался постигать стихи Гёте и с неслыханной незаметностью открывал платяные шкафы горничных ради ворошения прелестей и оприличивания неприличностей. Заглянуть внутрь с крайней осторожностью уже казалось мне требующим отваги приключением.

Мимо старых домов и юных школьниц проходил я столько-то недавних, былых, тоскливых и неизрасходованных дней назад и встречал по пути несущие тот или иной смысл памятники, останавливался на некоторое время, шёл дальше, непримечательными, но, тем не менее, великолепными деревнями, в которых все проблемы словно бы оказались вдруг решены, а мальчики выглядели так, как будто потеряли всё неведение (а ведь юность опирается на неведение), как будто обременились ранней умудрённостью. Помочь можно, разумеется, только беспомощным, но нужда в помощи проистекает из самых разных обстоятельств.

Таким образом, издателей всегда можно смутить, а представительниц слабого пола как поддержать, так и лишить опоры в их самооценке.

«Напрасно я обратилась к тебе», — воскликнула одна драгоценная дама почти слишком уж решительно, а со словами: «Разве тебе вообще можно доверять?» — меня отвергла другая особа, по красоте и прекраснодушию выдающаяся и отдельно стоящая, и не исключено, что в это самое время нас окружала ночь. Может быть, категорической даме, на самом деле, не хватало решительности, а та, что жаловалась и пыталась найти искомое, искала так же плохо, как упрашивала, смотрела по сторонам и искала выход?

По причине нейтралитета я оставляю без упоминания облака, крестьян, стога сена, хижины, батраков и кучи щебёнки. Очевидно, что меня не поняла ни нетерпеливая, ни, казалось бы, долготерпеливая и снисходительная особа. Обе понимали только то, что я их понимал, и это их задевало, казалось им неуместностью, и в такой ситуации всё и осталось, и вот теперь я считаю, что — если предварительно аккуратно вычеркнуть упоминания о застеклённых помещениях, издательских делах, потенциальных женских и лесных вопросах — я положительно продемонстрировал писательское мастерство. Я смотрю на попытку рассказа, приведённую здесь, как смотрит дядя на племянницу, отец — на своего мальчика, заботливый педагог — на беззаботного ученика. А теперь следует, вероятно, несколько странная

СТАТЬЯ ПРО ТЕАТР,

в которой, я это чувствую, я буду совершенно откровенен. Дозволено ли будет смиренно сообщить, что я твёрдо намерен в этой статье не тратить слов понапрасну? Нынешняя потребность в вере, т. е. то, что понимают под модным литературным миром, усматривает в том или ином превозносимом писателе драматурга, а для меня он — лирик или эпик, в чьей ярко выраженной лирической или повествовательной манере словно бы бушует, грохочет и топочет тоска по драматургии. Эти строки, я надеюсь, не лишены ясности. О чём ору и шепчу я, т. е. снова и снова подчёркиваю, со всевозможной прилежностью делая свой отчёт? Некоторые пьесы — это скорее очень милые сердцу стихотворения в форме диалога, но никак не драмы. Если не ошибаюсь, в этом театральном представлении одним из действующих лиц является импозантная тётушка. Не говорит ли уже одно это кудрявое и увенчанное чепцом обстоятельство о том, что перед нами вовсе не драма? Тётеп - риязненный писатель с самого начала даёт слушателю понять, что с нашим другом Причитателем, или как уж зовут этого якобы драматического персонажа, не случится ничего дурного из-за его прекрасной моложавости. Душу слушателя, как только поднимается занавес, наполняет исключительно недраматическая уверенность в том, что перед ним ожила идиллия, и что - то в этом роде или даже ровно такое же происходит с ещё одним якобы театральным произведением того же прекрасного и трогательного автора: читателю с первых же слов прививают подозрение, что в конце герой и героиня поженятся, что само по себе событие чрезвычайно славное. Сочинение, заканчивающееся свадьбой, на мой взгляд — не драма, а только симпатичное поэтическое достижение. По вышеназванным причинам пьесы этого писателя полны наивности, юношескости, а при этом взрослые читают его вещи с удовольствием. Что же касается истинной задачи драматурга, то она заключается предположительно, т. е. по моему мнению, в том, чтобы создать героя, глядя на которого каждый сидящий в театре сразу начинает догадываться, что с ним произойдёт что-то берущее за душу и заставляющее задуматься. Уже первые слова настоящей драмы способны увлечь зрителя чем-то, что он сам не способен объяснить. В отношении поведения главного героя драматург сообщает зрителю предчувствие того, что с ним обязательно случится что-то, что вырвет его из будничного мышления, из нежелания думать всерьёз. Сочинитель драм, вне сомнений, видит своё предназначение в том, чтобы пробудить в душе слушателя ожидание, прославляющее театральный вечер и наделяющее его собственной сущностью. Необъяснимости распахиваются, словно створки двери, за которой открывается вся анфилада пьесы. Услышав, как герой говорит, увидев, как он ведёт себя, у зрителя возникает чувство, что герой переживёт нечто серьёзное, ради чего, собственно, и есть смысл приходить на представление. Настоящий драматург даёт зрителю пережить драматическое состояние души, а такое состояние двусмысленно и неясно. Почти хочется думать, что в драме никогда не светит солнце. Я имею в виду, грациозных фраз, изящных речевых модуляций, поэзии в чистом виде ещё не достаточно, чтобы стать драматургом, и позволяю себе покинуть салон, который, по всей вероятности, образует моё эссе, по крайней мере, мне так кажется, — ведь уже очень и очень поздно.

ЗДЕСЬ ГОВОРИТСЯ О ТОМ О СЁМ 1926 («Zarte Zeilen»)

Некоторые в своих комнатах исполняют целый оперный репертуар, но мир горных вершин молчит. Ведь я читал где-то о постепенном угасании звезды Пиранделло? Почему именно те, кто приветствует жизнь, зачастую выступают в роли педантов? И почему есть люди, которые стараются научить другого, не учитывая, что сами они — недоучки? И вот, сижу я и читаю книги из библиотеки некоего социалиста, которого уже нет в живых, но который при жизни искренне стремился обрести знания, собственные взгляды и т. д. Среди прочего я выудил в этой библиотеке одного русского, а именно — господина Арцыбашева, чей роман «Санин», как вам известно, в своё время был первостепенным гвоздём сезона. У Арцыбашева попадаются гимназисты, которые от страха не сдать экзамен и тем самым огорчить свою матушку приходят в такое возбуждение, что стреляют в школьного директора. А ещё, на мой взгляд и вкус, Арцыбашев делает слишком много шуму из факта расстрела железнодорожника по закону военного трибунала во время революции. Вот господина герцога Энгиенского тоже пристрелили sans grande fagon в 1804 году. Я имею в виду, те времена, когда сочиняли для того или иного класса общества, должны быть уже оставлены позади? А кстати, заметим вскользь, что это за письма отчаяния я получаю от определённо имеющих вес издательских домов с напоминаниями о том, что в наши времена хорошая литература не раскупается? Но мне достаточно лишь намекнуть на совершенно повсеместную популярность спорта. Как это моя скромная персона в возрасте двадцати лет могла так часто ходить в книжные лавки? Зато приходилось расхаживать в менее приглядном костюме. А в другой новелле у Арцыбашева девушка вешается, потому что её лишили девственности, которая представляется ей вещью абсолютно необходимой. В трёхтомную мировую историю я ещё не раз с удовольствием загляну. Пока я успел изучить только некоторые отрывки касательно древностей, среди прочего касательно финикийцев, которые, вне сомнений, заслужили всяческих почестей. Как я заранее рад, что со временем узнаю, что интересного совершили или, наоборот, не совершили, к примеру, Меровинги. Возвращаясь к Арцыбашеву: он где-то рассказывает о том, как чудовище в человеческом облике убивает жену и маленькую, миленькую и наивную девочку, но проявляет замечательную доброту, оставляя в живых мальчика, который с большим талантом вкрадывается в доверие к преступнику. Странно, но с другой стороны, неудивительно, что после войны в России не появилось представителя писательского искусства с европейским признанием.