Хайнц Конзалик - 999-й штрафбат. Смертники восточного фронта

• Название: 999-й штрафбат. Смертники восточного фронта
• Автор: Хайнц Конзалик
• Издательство: Яуза-Пресс
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-9955-0291-3

Два бестселлера одним томом! Лучшие немецкие романы о Второй Мировой, давно признанные классикой жанра. Кровавая «окопная правда» Вермахта. Преисподняя Восточного фронта глазами немецких штрафников и окруженцев-смертников.

Они проходят все круги фронтового ада вместе со Штрафбатом 999, который сами гитлеровцы окрестили «командой вознесения», потому что, в отличие от штрафных частей Красной армии, здесь нельзя «искупить вину кровью», и выход из проклятого Strafbataillon 999 только один - в братскую могилу. Они истекают кровью в Холмском «котле», выполняя беспощадный «стоп-приказ» Гитлера: «оказывать фанатически упорное сопротивление противнику» и «удерживать фронт до последнего солдата». Они с ужасом понимают, что все геббельсовские заклинания об их «расовом превосходстве» над «иванами» - пропагандистский бред, что русские сражаются и умирают за Родину, а немцы - за ungerecht Tat (неправое дело).

Содержание:

Хайнц Конзалик. 999-й штрафбат

Райсс Шнайдер. Смертники восточного фронта

---

— Этот недочеловек… — начал было Беферн, но тут Обермайер бесцеремонно оборвал его:

— Но вы, зная, что он в моей роте, тем не менее допустили в отношении его самое настоящее безобразие!

— Уж не намереваетесь ли вы ознакомить меня с моей должностной инструкцией? И проинструктировать меня, как мне ее соблюдать? — перешел в контратаку Беферн. — Ваша рота — навозная куча, дружище!

— Я передам ваши слова командиру батальона, — холодно ответил Обермайер. — И постарайтесь запомнить — я вам не «дружище“ и запрещаю вам обращаться ко мне в подобной форме. Не будь мы сейчас на войне, я просто–напросто отхлестал бы вас по физиономии!

— Господин обер–лейтенант! — выкрикнул побелевший от возмущения Беферн.

Но Обермайер, резко отстранив его, прошел мимо, оставив его стоять.

Беферн, вернувшись к себе, достал из шкафчика тонкую папочку и раздраженно черканул в ней крестик напротив фамилии обер–лейтенанта Обермайера. Ничего, ты у меня еще попляшешь, думал он, я тебе покажу! Со мной твои приемчики не пройдут, ох, не пройдут. Кипя от ненависти, он захлопнул папку.

Обер–лейтенант Беферн не просто так оказался в штрафном батальоне. Его прислали сюда именно для того, чтобы докладывать обо всем, что здесь происходит. И в первую очередь брать на заметку политическую благонадежность служащих — как офицеров, так и унтер–офицеров.

На следующий день на утреннем построении солдатам было объявлено, что два дня спустя батальон перебрасывают в Россию. Обер–фельдфебель Крюль узнал об этом еще предыдущим вечером. И по этому поводу срочно напился. Сидел у себя в комнатке и хлобыстал. Нормальный человек просто пьет, иногда стакан за стаканом, иногда глотками, маленькими или большими, с большим или меньшим интервалом.

Но обер–фельдфебель был исключением из перечисленных правил. Что бы он ни пил — пиво, шнапс или вино, — он просто подносил к губам емкость, из которой приходилось пить, и в один присест заглатывал содержимое, причем так, что даже кадык не дергался. «Ну, шланг, прорва, ни дать ни взять“, — так характеризовал способ пития Крюля унтер–офицер Хефе. «Вот пьет так пьет! И как у него только из задницы не выливается!“ В германском вермахте существовало не одно предписание касательно употребления спиртных напитков, однако обер–фельдфебель Крюль, в целом следовавший предписаниям, именно их отчего–то игнорировал. А если уж приходил в ярость, тут для него пределов не существовало — нализывался до чертиков, а на следующий день изнемогал тяжким похмельем.

В тот вечер он как раз был взбешен. И снедаем страхом. Взбешен он был выходкой Шванеке, придирками Беферна, отношением к себе Обермайера, поведением солдат его роты, да и других тоже. Всех рот на всем земном шаре. И вообще мерзкой, отвратительной жизнью. Что же касалось страха, то причиной его была Россия. Его передергивало от одного только названия этой страны, не говоря уж о том, что там его поджидало. И дело было не только в том, что русские тоже умели неплохо стрелять и вполне могли попасть и в него. Самым ужасным было то, что солдатам штрафного батальона вполне могли выдать оружие. А что стоило в таком случае типу вроде Шванеке пустить пулю не в русского, а, скажем, в него, в обер–фельдфебеля Крюля? Бог ты мой, лучше уж об этом не думать.

Банда, одно только можно сказать про них. Мерзкая, вонючая банда! Поставить бы их к стенке и… Вот тогда бы он обрел покой на вечные времена.

И обер–фельдфебель Крюль пил, пил и пил, время от времени устремляя остекленевший взор в окно, за которым виднелся огромный темный плац.

— Дерьмо! — выкрикнул он. — Россия!

И чуть помедлив:

— Конец!

У него не было ни женщины, ни друзей, так что годами копившуюся злобу изливать было не на кого. Разве что на горстку солдат, находившихся в его подчинении и ненавидевших его.

Маловато, черт возьми, маловато. Крюль, понимая это, все пил и пил, пока не свалился замертво.

В кубрике 2–го взвода 2–й роты Шванеке предупредил всех:

— Держите ухо востро — в ближайшие дни что–то затевается!

— С чего ты это взял? — не понял Дойчман.

— Нутром чуешь такие вещи, — пояснил крысомордый.

— Думаешь, отправят нас куда–нибудь? — спросил Дойчман.

— Ага, отправят. К мамочке, — хихикнул крысомордый.

— Заткнись! — одернул его Шванеке.

Крысомордый, вздрогнув, умолк.

— Нет, правда, я чувствую: вот–вот нас отсюда погонят. И — могу на что угодно спорить — погонят в Россию.

— А что мы там забыли? — недоумевающе спросил лежавший на койке Видек.

— А тебе непонятно? — ухмыляясь, переспросил Шванеке.

— В Россию, — тихо произнес Дойчман.

— В эту проклятую страну! — подхватил крысомордый.

— Не боись, профессор! — ободряюще произнес Шванеке, осклабившись.

И, по–дружески ткнув в бок Дойчмана, добавил:

— Не все так плохо. Одно тебе могу сказать, — тут Шванеке перешел на шепот, — там для нашего брата будет куда больше возможностей. Куда больше! Ты только держись ко мне поближе!

— Что вы имеете в виду? — не понял полковник.

Однако Шванеке предпочел пропустить его вопрос мимо ушей. Прищурившись, он продолжал, обращаясь к Дойчману:

— Вот увидишь, профессор, я старый фронтовик и знаю что к чему. Так что там будет масса возможностей. Мы сумеем там все так повернуть, что у тебя глаза на лоб полезут, не будь я Карлом Шванеке! Или, может, ты думаешь, что Шванеке готов героически пасть на поле битвы, сражаясь за фюрера, народ и фатерланд?

Юлия Дойчман работала быстро, увлеченно, заставив себя сосредоточиться на работе, и только на ней — только это позволит ей повторить заново всю многомесячную работу Эрнста.

Так день за днем протекала ее однообразная жизнь, до ужаса напоминавшая жизнь дезертира, оказавшегося в тылу: в постоянном напряжении, в постоянной опасности, в постоянном осознании не успеть, промахнуться, недоглядеть в этом быстротечном и вместе с тем до ужаса медленно тянущемся времени. Она работала ночами напролет, отсыпаясь днем, а в последнее время разница между днем и ночью исчезла, растворилась — она работала до тех пор, пока мысли не начинали путаться, и голова Юлии бессильно падала на недописанный лист бумаги. Почувствовав голод, ела второпях, не обращая внимания на то, что именно ела, лишь бы избавиться от неприятной пустоты в желудке. И однажды вечером, когда Юлия, сидя в пустой квартире затемненного войной, отчаявшегося города, намазывала на черствые, тонко нарезанные ломтики хлеба маргарин, она вдруг поняла, что означает для нее скромность, уважительность и преданность идее осуществить, казалось, неосуществимое.

Жуя отвратительный на вкус хлеб с маргарином и потягивая жиденький мятный чай, она ощутила, как на нее нисходит безмятежность. Когда она убирала посуду со стола, раздался вой сирен. Несколько минут спустя начался воздушный налет.

Одна–одинешенька сидела Юлия в подвале дома, переживая ад вокруг — пальбу зениток, разрывы бомб, от которых ходуном ходили стены, заходясь кашлем в сухом, пыльном воздухе. Но даже здесь она сохраняла спокойствие, словно заручившись некоей гарантией Того, кто был сильнее бомб, сильнее любой стихии, в том, что с ней ничего не случится. И она, напряженно застыв, едва заметно шевеля губами и сложив на коленях руки, воздавала Ему безмолвную молитву.

Ей повезло. Несколько домов по соседству оказались разрушены. На стенах ее комнаты трепетали отсветы близких пожаров. Закрыв окна, Юлия задернула светомаскировочные шторы. Часть стекол выбило взрывной волной. И когда она сметала осколки стекла в совок, зазвонил телефон.

Удивленная, она даже не сразу сообразила, что это телефон — настолько отвыкла она от телефонных звонков, тем более поздних. Юлия сняла трубку. Это был доктор Кукиль.

— Я позвонил просто убедиться, что с вами все в порядке, — доложил он.

Говорил он отрывисто, быстро и как–то неуверенно.

— А к чему вам это? — спросила Юлия.

И в этот момент ощутила, что ей в некотором смысле было даже приятно слышать его голос: человеческий голос в этом призрачном безмолвии, нарушаемом лишь отдаленным треском горевших зданий. И лишь потом, не сразу, постепенно до нее дошло, что она разговаривает с тем, кто разрушил, разбил вдребезги ее счастье, что именно по его милости она теперь и пребывает в состоянии перманентного кошмара, вечной ночи без всякой надежды вновь увидеть свет в конце тоннеля.

— Такой ужасный налет! В общем, я рад слышать, что с вами все хорошо, коллега.

Доктор Кукиль, судя по всему, преодолев неуверенность первых секунд, вполне освоился, посему избрал непринужденный, ни к чему не обязывающий тон, будто Юлия была его давней и доброй знакомой.

— Ваш дом не пострадал?

— Да нет, выбило парочку стекол, а в остальном ничего.