Джойс Оутс - Ангел света

• Название: Ангел света
• Автор: Джойс Оутс
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-17-005706-7

Ангелы Света бьются о стены Тьмы?.. Или — юные души, еще не постигшие цинизма и подлости «взрослого» мира, пытаются добиться справедливости там, где ее нет и быть не может… В какой же миг Ангелы Света превратятся в Ангелов Смерти, а «святая месть» за погибшего — убитого? — честного человека станет диким, нелепым преступлением? В какой миг «Орест и Электра Америки» на собственной шкуре, как и положено Оресту и Электре, почувствуют, что свобода лежит по другую сторону не просто отчаяния, но — безумия и безнадежности?..

---

«Стратегическое местоположение», — заметил Оуэн.

Все получилось совершенно случайно: тетушка Хэрриет отправилась на полтора месяца к своему женатому сыну и его семье (сын ее — чиновник ООН и постоянно работает в Женеве), и, хотя, конечно, дом тетушка оставила на попечение слуг, она была крайне заинтересована в том, чтобы кто-то из родных время от времени заглядывал туда. Естественно, она пришла в восторг, что ее племянница (собственно, внучатая племянница) согласилась там пожить.

— Ей это не кажется… странным? — спрашивает Оуэн. — Я хочу сказать — то, что ты так охотно согласилась. Переехать к ней, хотя у тебя есть своя комната. Уехать от матери в такое деликатное время.

«Деликатное время» произнесено с легкой иронией.

Кирстен говорит:

— Тетушка Хэрриет не интересуется причинами, она по натуре не подозрительна — ты же знаешь, какая она. Просто славная глупенькая хлопотунья, которая больше всего заботится о своих растениях. Она боится, что горничная будет недостаточно нежно их поливать — для этого я ей и нужна.

— Славная, глупенькая, хлопотливая, абсолютно никчемная старушенция, — рассеянно повторяет Оуэн.

Кирстен смотрит на него. Ей хочется сказать: Но тетушка Хэрриет действительно славная — разве мы ее не любим? — однако эти слова почему-то не слетают у нее с языка.

— «Никчемная»? — тихо, нерешительно произносит она.

— Никчемная, — повторяет брат. Слово звучит жестко, категорично, бесповоротно.

В кафе рядом с Девятнадцатой улицей, где столики стоят под яркими полосатыми зонтиками прямо на тротуаре, Оуэн обучает Кирстен «краткосрочной и долгосрочной стратегии».

— Твоя миссия — просто быть как можно ближе к дому и, конечно — если удастся! — попытаться восстановить контакт с Мартенсом, — говорит Оуэн. Произносит он это быстро, спокойно и рассудительно. — Я хочу сказать — ты не должна ничего форсировать. Не должна привлекать внимания к своим действиям. Держись незаметно. Будь просто… ну… дочкой своих родителей… которая приехала на лето… решила позаниматься испанским в Джорджтауне.

— Я ненавижу испанский, — поправляет его Кирстен.

— Нельзя ненавидеть какой-то язык, — говорит Оуэн, даже не взглянув на нее, — не будь идиоткой, нельзя ненавидеть целую культуру. Я запрещаю тебе впредь так говорить.

— Как это — так? — спрашивает Кирстен.

— Вот так. Как пустоголовая, избалованная американская девчонка.

— Я ненавижу испанский из-за дедушки Луиса, и ты тоже его ненавидишь, — говорит Кирстен. — Так или иначе, я целый год ходила на уроки и получила «посредственно», хотя совсем не занималась. А почему бы мне не заняться французским или немецким?

— Испанским, — отрезает Оуэн. — А потом, если все пойдет как надо, годика через два, возможно, итальянским.

— Вот как! — взрывается Кирстен, уставясь на него.

— Да, испанским. А потом итальянским. Но не сразу.

— Вот как, — повторяет Кирстен, уже мягче. Она потягивала напиток из лайма через яркую полосатую соломинку и теперь полубессознательно отодвигает от себя высокий замороженный бокал. — Выходит, ты думал обо мне.

— Да, Ули и я. И другие тоже.

— …думали обо мне.

— Да. Они согласились со мной, что ты можешь пригодиться.

— …что я могу пригодиться. Пригодиться.

— Ты прямо как попугай, — досадливо говорит Оуэн.

И очень ему становится не по себе, когда у всех на глазах, в двух-трех футах от толпы, текущей по тротуару, его сестра вдруг разражается слезами.

* * *

«Снова живи, — велел ей Оуэн, — хорошей». Это был приказ, и Кирстен вернулась к жизни: она завтракает, и обедает, и ужинает, старается спать по восемь часов ночью, перестала курить наркотики и вообще растрачивать себя, хоть это ей и нелегко…

— Мне так одиноко, — говорит она. — То есть я хочу сказать, когда я не сплю. Когда голова у меня абсолютно ясная, и на улице стоит день, и никаких теней или полумрака, или нет укромного уголка, где можно было бы спрятаться.

— Не говори пошлостей, — говорит Оуэн. — Вечно ты жалеешь себя — это утомительно.

— Это называется «жалеть себя»? — восклицает Кирстен, словно пораженная неожиданным открытием. — А-а, понимаю. Понимаю.

— Конечно, ты жалеешь себя, — обрезает ее Оуэн, — а как иначе назвать всю эту околесицу насчет твоих эмоций… Я сам чуть не задохся от этого — я-то знаю.

— Но мне так одиноко, — говорит Кирстен. — Мне действительно одиноко… Я же совсем одна. Я и чувствовать этого не должна? С тех пор как умер папа…

— Не начинай все заново, пожалуйста.

— Но…

— Ты отлично справляешься, Кирстен, ты, выглядишь гораздо лучше — Бог ты мой, как ты выглядела в марте!.. Мамочка вполне могла бы упечь тебя в больницу — в таком ты была состоянии… но… словом… я хочу сказать, что ты отлично справляешься, даже лучше, чем я мог предполагать… так что думай о сегодняшнем дне, думай о завтрашнем, думай о своей миссии. И забудь о своих пошлых эмоциях, которые никого не интересуют, кроме тебя самой.

— Но ты совсем больше не хочешь разговаривать о папе, — произносит Кирстен.

— Так как же насчет изучения испанского? — спрашивает Оуэн.

— Я записалась, — уклончиво говорит Кирстен. И, помолчав, добавляет: — Это полуторамесячные курсы. Преподает иезуит. Он, кажется, довольно славный. Может, чуточку слишком требовательный.

— А как поживает мамочка? — спрашивает Оуэн.

— Ну… она, естественно, хочет видеть тебя, — говорит Кирстен. — Она заглядывает к тетушке Хэрриет, звонит мне, держится… как бы это сказать… заботливо… весела и оптимистична… ее ухажер ждет всегда на улице, в машине… у них темно-синий «корветт», по-моему, ты этой машины еще не видел. Изабелла говорит, она знает, что мы в контакте, но она ни в чем нас не винит… она хочет видеть тебя или хотя бы поговорить с тобой по телефону: она говорит, что между вами произошло «недоразумение», но что она не может объяснить мне, в чем дело.

— Значит, «недоразумение», — медленно, с улыбкой произносит Оуэн. — О да. Да. В самом деле. И она все еще сердится?.. И боится?

— Нашу мамочку не так-то легко разгадать, — говорит Кирстен.

— А ухажер — это кто?

— Он представился мне как Роберт какой-то там, он примерно ее возраста, может, помоложе, не слишком улыбчивый, я, кажется, не очень ему понравилась — мы как-то вечером вместе ужинали, и я спросила нашу мамочку, бывает ли Тони Ди Пьеро в Вашингтоне, и это явно вызвало у нее раздражение: видимо, Тони — не предмет для разговора… но у меня создалось впечатление, что Тони — и это удивило меня — не рассказал ей о моем визите. Вообще ничего ей не рассказал.

— Ты уверена?.. Это важно.

— Абсолютно уверенной я быть не могу, — выходя из себя, бросает Кирстен.

Оуэн впервые проявляет нервозность: засовывает ноготь большого пальца в щель между передними зубами и долго молчит, уставясь в пространство. Наконец он произносит:

— Ди Пьеро. Хотел бы я поверить тебе насчет него.

— В каком смысле? — дрогнувшим голосом спрашивает Кирстен.

— В том, что произошло между тобой и им. В тот день. Ну, ты знаешь.

— Я рассказала тебе все, как было.

— Я знаю, что ты мне рассказала. Но я не убежден, что могу тебе верить. — Я же рассказала тебе…

— А Мартене. Как ты собираешься проделать это с ним? Я хочу сказать, как ты собираешься к нему подобраться? Ну, ты понимаешь, что я имею в виду.

— Понимаю, — говорит, судорожно глотнув, Кирстен.

— Понимаешь?.. — Да.

— Это будет… впервые?., с мужчиной? Или нет?

Кирстен несколько секунд смотрит на свои руки. Очень долго так сидит.

— Значит, первым был Ди Пьеро?.. Или нет?

Оуэн постукивает ногтем между зубами, потом быстро, рывками дергает себя за бороду. Кирстен так и видит, как его лицо покрывается легким налетом испарины, — прямо на него она не глядит — и слышит свой ровный голос:

— Мне ведь уже почти восемнадцать. И я дочь Изабеллы Хэллек. Может, переменим тему?

Оуэн медленно, с хрипом втягивает в себя воздух. И произносит, словно читает документ:

— Наши действия должны утвердить справедливость. Восстановить равновесие сил. Эквилибриум. Это не будет личной местью — мы идем дальше. Ты меня понимаешь? Ты согласна?

— Да, — говорит Кирстен, закрывая глаза.

— Жертвы необходимы, — говорит Оуэн, поглаживая бородку и дергая ее, словно она ему мешает. — Но это не будут «личные» жертвы.

— Да, — говорит Кирстен.

— Самира — то есть Фусако Шигенобу — была такая девушка, работавшая в баре в Токио. Ну, и другой великий пример — Шарлотта Корде[46]. И… и… есть много других примеров, — медленно, рассеянно произносит Оуэн, — много других случаев, иллюстрирующих этот принцип.