Виктор Степанов - Юрий Гагарин

• Название: Юрий Гагарин
• Автор: Виктор Степанов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1987

В немеркнущем созвездии героев нашего народа ослепительно ярко сверкает короткая жизнь первого космонавта планеты — Юрия Алексеевича Гагарина. Книга построена на обширном документальном материале, важное место в котором занимают свидетельства близких друзей и соратников Юрия Гагарина, а также собственные воспоминания автора, лично знавшего первопроходца космоса.

Рецензенты: дважды Герой Советского Союза, летчик-космонавт СССР П. Р. Попович; первый заместитель председателя Федерации космонавтики СССР И. Г. Борисенко.

В книге использованы фотографии: П. Барашева, А. Моклецова, И. Снегирева, А. Софийского, М. Харлампиева, В. Шмакова, А. Щекочихина.

---

Глава третья

А в деревне Клушино, что в двенадцати верстах от Гжатска, во второй от околицы избе, набирался силенок маленький человек. Кто знает, на какой день в проясняющемся, как после долгой ночи, сознании возникли родные, все более и более узнаваемые лица? Сначала, конечно, матери — нежное, ласковое, лучившееся теплом; узнавал ее по голосу и звал просяще-требовательно, а заслышав над собой говорок, согревающее дыхание, успокаивался, сладко задремывал. А может, это были лица бабушки, отца, брата или сестренки?

«Тик-так, тик-так…» — что-то круглое на единственной ноге вышагивало на месте, шло в никуда ниоткуда, — еще не знал, что это часы-ходики… Что-то гремело, стучало, доносилось до колыбели вместе с потоком тепла и дымком, сизоватым, пахнущим вкусным — после открыл — запах хлеба и щей из русской печи.

А горливое гоготание за окном? Это уже намного позже: «Гуси, гуси! Га-га-га! Есть хотите? Да-да-да!»

И ржание лошади, косившей на тебя, вцепившегося в шею матери, влажным бархатным глазом. И мычание коровы, переставшей жевать и как будто задумавшейся. А тебе самому невдомек: неужели из этих зеленых, сочных травинок, что пощипывает она, неужто из них получаются белые струйки, звонко бьющие по ведру? «Коровка травки поела, нам молочка принесла».

Но вот материнские руки вынули Юру из колыбели, поставили на половицу, и он остался на ногах один и, боясь потерять равновесие, оглянулся, ища опоры. «Ну иди же, сынок, иди!» И решился и пошатнулся от первого шага. Ну еще — дотянуться до этой вот табуретки, потом до кровати, потом до стола…

«Смотрите, смотрите, Юраня пошел!»

Когда, в какой незапомненный день сам, своими руками или неокрепшим плечом надавил на тяжелую дверь, распахнул ее и зажмурился от ослепляющего света земли? Так вот ты какая! Здравствуй!

Юрий Гагарин утверждал, что хорошо помнит себя трехлетним мальчонкой.

«Память у меня хорошая. И я многое помню. Бывало, заберешься тайком на крышу, а перед тобой поля, бескрайние, как море, теплый ветер гонит по ржи золотистые волны. Поднимешь голову, а там чистая голубизна… Так бы и окунуться в эту красу и поплыть к горизонту, где сходятся земля и небо. А какие были березы! А сады! А речка, куда мы бегали купаться, где ловили пескарей! Бывало, примчишься с ребятами к маме на ферму, и она каждому нальет по кружке парного молока и отрежет по ломтю свежего ржаного хлеба. Вкуснота-то какая!»

Это чисто гагаринское. Потом будет выкрик сердца с космической высоты при виде голубого окоема планеты: «Красота-то какая!»

Но память оставляет не только пережитое, увиденное. Она впитывает и рассказанное взрослыми, да так глубоко, что после кажется, будто ты сам наблюдал себя как бы со стороны. Частенько вспоминали в гагаринской семье восторженный возглас Зои, семилетней еще сестренки, при виде только что внесенного в избу и распеленутого малыша: «Ой-ой, смотрите-ка! У него пальчики на ножках, как горошинки в стручке».

Приезжая на побывку в Гжатск, Юрий с серьезным видом поддакивал, что-де слышал все это своими ушами, только откликнуться не мог, не умел еще говорить. И не очень-то надолго ему удавалось удержать саморазоблачающую улыбку.

Рассветны годы с первых шажков, когда желтый цветок одуванчика представляется солнцем, когда прожитое остается волшебным сном, жизнью в другом измерении, как бы пребыванием на иной, покинутой навсегда планете.

У Юры острая, цепкая память, и, когда после возвращения о орбиты у него выпытывали подробности первых лет жизни, он, не задумываясь, вспомнил о Первомайском празднике в школе, куда его, трехлетнего мальчонку, брала с собой Зоя. Там, взобравшись на табурет, он продекламировал стихотворение, выученное не без помощи сестренки:

Села кошка на окошко,
Замурлыкала во сне.
Что тебе приснилось, кошка?
Расскажи скорее мне…

Анна Тимофеевна рассказывала, что эти стихи Юра читал очень забавно; «он даже в школу стал потом ходить вместе с Зоей. В деревенской школе правила помягче, да и учительница Анастасия Степановна Царькова нашу семью хорошо знала, потому и разрешила Юре находиться в классе».

«Села кошка на окошко…» Веселые глаза космонавта при упоминании об этом на мгновение отводились в сторону, приволакивались грустным и радостным одновременно.

Отчетливее, яснее была память родства, братства, сестринства, отчего так уютно в родном гнезде под родительской крышей, отчего не то что человека, — птицу тянет из далекого, по необходимости в чужие страны отлета. Вслед за весной они возвращаются торопливо, вроде бы беспорядочно, но на те же поля, в те же леса, на то самое дерево, на ту самую ветку, что приветственно занялась листочками над давно обжитой скворечней.

Юра подрастал под нежным вниманием старшего — на десять лет — брата Валентина и сестры Зои. В деревне, где забот невпроворот, Анна Тимофеевна, целыми днями пропадавшая на ферме, нянчила малыша только три месяца.

Отца и матери нет с утра до позднего вечера. Бабушка старенькая, ей бы самой впору помочь. Поэтому в семье верховодила Зоя. Даже Валентин, на что уж большой, и тот ей не смеет перечить.

Зоя, сестрица… Таких в деревнях называют «мамка», она как бы старшая няня при малых детях. Странно слышать сегодня, когда пожилые обращаются к родственнице: «Нянь… А ты помнишь, нянь…» Но сколько же в этом сокрытого, сердечного за детство благодарения! И колыбельная была: «Вырастешь велик, будешь в золоте ходить, нянюшек и мамушек в бархате водить».

Зоя взяла Юру на руки от совсем уже старенькой бабушки: «Сама за ним ходить буду!» И все лето нянчила, пеленки стирала, носила к матери на ферму, чтобы вовремя покормить. Она и в школу пошла только в октябре, опоздав на целый месяц, все хотела убедиться, что братишка окреп, растет бодренький и здоровый.

Детское братство-сестринство… Через два года в доме появится Бориска, и Юра сразу передвинется на целую ступеньку старшинства, перестав быть младшеньким. Но ранг «няни Зои» возвысится больше. С ней, еще девчонкой, советуется даже отец. О чем-то очень серьезном нет-нет да и перемолвится мать.

Удивительно ли, что в калейдоскопе увиденного, пережитого за двадцать семь тогда еще длинных лет от первого шажка за дверь до ракетного байконурского грома, когда в глазах повернулся гигантский глобус в сверкающем звездами черном небе, он не забыл тесной, набитой ребятишками комнатки в деревенской школе, рук сестренки, подхвативших под мышки и водрузивших его на парту, и самого себя, пролепетавшего первый в жизни заученный стишок.

Но Зое надо ходить в школу. И вот небывалое и нежданное — учительница разрешила ему находиться в классе вместе с сестрой. И Юра, одни лишь вихры которого видны из-за парты, тише воды, ниже травы, робко, но потом все смелее заглядывает то в тетрадь сестренки, то на классную доску, где мелом выведены буквы.

Он выучился читать и складывать раньше, чем пошел в школу.

Видя, что братишка тянется за старшими, Зоя всеми силами старалась помочь. Она словно подталкивала: «Давай, Юраша, давай…» Вела за ручонку всюду, куда только можно. Уговорила, добилась, чтобы шестилетнего Юру послали с группой клушинских школьников на смотр художественной самодеятельности в Гжатск.

Но об этом лучше поведает Анна Тимофеевна.

«Уехали они на два дня. Сколько же впечатлений у мальчика было от этой поездки-праздника. И дорога на лошадях до города, и ночевка в Доме учителя, и большой торжественный концерт в Доме пионеров. Сопровождала Юру, конечно же, его главная наставница и друг Зоя. Ей, безусловно, тоже было все внове, но она, чувствуя себя старшей, уступала слово своему братишке, успехами которого гордилась, а восторгом любовалась. Она пересказывала его радость и удивление. Больше всего поразили мальчика машины. Их-то он увидел впервые. Повстречает полуторку или «эмку» и с восторгом кричит: «Это мамина! Это Валина! Это папина! А это моя!»

Брат Валентин — это уже совсем другой мир, мир мужского авторитета. Озорство, проделки, из-за которых весь вечер будет ворчать отец, пока мать деликатным увещеванием не уладит отношений той и другой стороны. Валя уже большой, почти взрослый, сильный — может удержать Юру на согнутой в локте руке, как на турнике.

За ним не угнаться на лыжах — только вихрится впереди снег, и сердечко в груди забилось, как птица, и дыхания нет. Куда ты, малыш, вон брат высоко на взгорке, оглянулся и, не дожидаясь, оттолкнулся палками, рванул под гору вниз. Тут уж совсем хоть плачь — даже глянуть и то страшновато. Снимать лыжи и позорно спускаться пешком? А Валя все с той же подначкой машет: «Давай-давай, Юраша, не трусь!» И зажмурившись — была не была, — тот скатывается по лыжне, прочерченной братом, да так, что ветер хлещет в лицо, и ноги не чуют лыж, пока со всего разгона не ткнется лицом в рассыпчатый жгучий снег. А брат уже тут, отряхивает, смеется, заглядывает в глаза: «Ну как, не расквасил нос?»