Федерико Феллини - Я вспоминаю...

• Название: Я вспоминаю...
• Автор: Федерико Феллини
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-9667-0018-5

Любой человек, даже плохо знающий кинематограф, услышав названия "Ночи Кабирии", "8 1/2", "Амаркорд", скажет: это Феллини. Любой человек, увидев фильм, в котором автобиографическое повествование соткано из обыденности и картин, похожих на сновидения, скажет: феллиниевская картина. Любой человек, услышав фамилию Феллини, непременно добавит: великий, гениальный режиссер. Так оно и есть. Федерико Феллини (1920–1993) — это самые знаменитые картины XX века, это легенда экрана. И пять "Оскаров", среди которых один — за особый вклад в развитие мировой кинематографии.

Шарлотта Чандлер — известная американская журналистка, кинокритик, сценарист. С великим режиссером ее связывали долгие годы дружбы. Вместе с ним она написала либретто к мюзиклу по его знаменитому фильму "Джульетта и духи" для Бродвея. Феллини очень доверял способности Чандлер сохранить "голос и интонацию" своего собеседника. "Я таким вижу себя сам", — сказал он, прочитав ее первое интервью с ним. В основу книги "Я вспоминаю…" легли многочисленные беседы Шарлотты Чандлер с Феллини. Это очень личное повествование — о жизни, о кинематографе, о встречах с людьми, о XX веке, увиденном через магическое зеркало кино.

---

Федерико — гений, и я горжусь, что одним из первых предоставил ему возможность работать над тем, что было предначертано ему судьбой».

В 1993 году Альберто Сорди снимал один фильм, в котором сыграл кучера, отчаянно пытающегося спасти свою старую клячу от бойни. С Джульеттой и Феллини он был знаком со времен Второй мировой войны, когда все трое обменивались анекдотами, дабы ослабить напряженную обстановку в Риме.

«Нам обоим было около двадцати, — рассказывал он, — мы встретились в кафе, куда журналисты из «Марка Аврелия» забегали выпить кофе с пирожным. Феллини был похож на отощавшего хиппи».

Сорди отметил разницу между тем образом женщины, о котором неизменно рассуждал Федерико и который представлялся его идеалом, и Джульеттой:

«Федерико остался маленьким мальчиком с представлениями маленького мальчика о большой тете с огромным бюстом. Мать всегда кажется вам большой. Он был помешан на большой груди. Джульетта представляла собой полную противоположность воображаемому образу. Она напоминала маленькую девочку. Было так забавно на них смотреть, когда они стояли рядом. Контраст заключался в росте обоих! Но он мог постоять за эту кроху, хоть и сам оставался мальчишкой.

Они с Джульеттой отлично дополняли друг друга. Многие мои знакомые менялись, когда на их долю выпадал успех. Но не Федерико. Мы подружились в то время, когда он впервые приехал из Римини, глубокой провинции, и познакомился с Джульеттой. Она приютила его и вдохнула жизнь в этого несчастного, тщедушного паренька. Она заботилась о нем, и ее семья его приняла. Он нуждался в уходе — в регулярной еде, постиранной одежде.

Когда их медовый месяц миновал, мы все вместе стали бывать в маленьком ресторанчике, где платили лишь за спагетти; но повар был моим приятелем и под спагетти подкладывал кусок мяса».

Для Туллио Пинелли, давнего соавтора Феллини по перу, с первых встреч с юным Федерико было очевидно, что тому уготована особая судьба:

«Федерико было за двадцать. Мне — тридцать восемь. Он был высокий, стройный, молодой, с очень густой шевелюрой. Он родился в Римини. Я — в Пьемонте. Мы были из разных миров, и когда стояли рядом, казалось, что голова одного возвышается над головой другого; но мы быстро сошлись, так как оба страстно любили жизнь.

Феллини был наделен даром божьим. Он четко знал, чего хотел, и его невозможно было остановить. Прирожденный режиссер. Упрямый. Никаких компромиссов. Он был очень молод, но уже исполнен готовности стать режиссером.

Меня убедил в этом один давнишний случай. Еще во Вто-)1 рую мировую мы как-то попали в «Гранд-отель» в Триесте, шикарное здание, построенное в девятнадцатом веке. После бомбардировок в Триесте уцелело всего несколько зданий. В этом шикарном отеле были так называемые императорские покои, названные в честь австрийского императора, который провел там ночь. Федерико был всего-навсего начинающий сценарист, но, увидев эти покои, просто не мог в них не въехать. Я спросил его: «Ты что, спятил?»

Когда я вновь его увидел, он перетаскивал свои вещи в «императорские покои».

В последний раз я встречался с Федерико перед самым его отъездом в Швейцарию, где ему собирались сделать операцию на сердце. Катал его по Риму. Мы проехали мимо сводчатой галереи, когда-то кишевшей кошками. Обычно мы туда приходили и кормили их ветчиной и сыром».

Теннесси Уильямс спросил меня, заметила ли я, встречаясь с Феллини, как они похожи. Я ответила, что не увидела сходства.

«Но неужели вы не заметили, — продолжал настаивать Уильяме, — какой он высокий и какой я маленький? Неужели не заметили, что он постоянно носит галстуки, тогда как я скорее надену на себя цепи, если можно будет выбирать? Не заметили, что я частенько увлекаюсь мужчинами, тогда как Феллини полностью поглощен интересом к женщинам? Я тоже люблю женщин, но я скорее полюблю одну из миллиона, а он, судя по всему, присмотрит себе миллион минус одну, что подвернулись под руку.

Чем шире горизонты, тем я счастливее. А Феллини любит узкий мирок. Я постоянно ищу свое место. Он свое нашел. У моего дорогого друга Фрэнки [47] был любимый испанский афоризм: «Elmundo es un panuelo». В переводе он звучит следующим образом: «Мир — это носовой платок». Мир Феллини — это крошечный носовой платок. Он чрезвычайно доволен тем, что никогда не покидал Рим. Даже его любимые места: рестораны, кварталы — и те все в Риме. Я не смеюсь над этим. Вероятно, завидую. Я сам вечно ищу свою духовную отчизну, место, которому мог бы по праву принадлежать. Феллини нашел свое — в Риме. А я еще в поиске.

Так в чем же состоит наше сходство? Мы оба любим свою работу больше всего на свете, а наша вторая привязанность — секс. Мы оба начали утверждаться смолоду на писательском поприще и продавали рассказы в журналы, когда были юнцами. К тому же мы оба очень умны. Так что, как видите, мы действительно похожи.

У него есть младшие брат и сестра, и у меня тоже, волевая мать и отец-коммивояжер, как у меня. Его отец, как и мой, был неверным супругом, уверенным в том, что он хороший отец и муж. Но его мать не была сумасшедшей, в отличие от моей. В детстве оба мы были хлюпики. Когда он был подростком, доктор сообщил его матери, что у него слабое сердце, что он не жилец и не должен вести активный образ жизни. Моя мать говорила мне то же самое, так что на пару мы пережили многих врачей.

Я описывал ему кухню американцев-южан. Он страшный гурман. Обожает говорить о еде. Я же предпочитаю сам процесс поглощения пищи».

И тут Теннесси разразился своим фирменным хохотом, так гулко отдававшимся под сводами всех театров, где ставились его пьесы.

«Так вот: пошел я в туалет, а, выйдя, вижу, как Феллини что-то рисует на салфетке. Эх, мне бы такой талант: рисовать где угодно, когда угодно. Черта с два: для этого я должен находиться в привычном месте, чтобы правильно падал свет, а под рукой были холст, краски, кисти. Случается, конечно, что меня внезапно осеняет — не только как драматурга, но и как живописца. Всегда думаю: надо иметь при себе блокнот, чтобы была возможность на ходу зафиксировать свои мысли, ведь они рождаются так быстро и в таком количестве, что я просто не в состоянии все упомнить. Но я постоянно забываю блокнот, и в результате они улетучиваются. Вообще единственное время, когда они ко мне не приходят, это когда я сажусь за стол и сознательно стараюсь призвать их на помощь.

Чтобы творить, ты должен испытывать боль. Таков удел всех чувствительных натур, тех, кто не может не быть отзывчивым и в итоге изначально обречен на разочарование. Сам я именно из такого рода творцов. Мы с Феллини — люди самолюбивые: на людях смеемся, а внутри нас корчит от боли, когда нам не удается вызвать к жизни то, что пригрезилось. Или когда наши дети в муках появляются на свет, а к ним относятся с гримасой высокомерной снисходительности или даже презрения — ну, знаете, как к младенцам-недоноскам.

Я говорю ему: «Зови меня Том», а он в ответ: «А ты меня Фефе». Ясное дело: не мог я так к нему обращаться. Ну как, скажите, произнести слово «Фефе» и при этом не чувствовать» себя идиотом? Вот и получилось, что нам так и не удалось перейти на язык неформального общения. Да, если вдуматься, мы просто не достучались друг до друга. Как так вышло, сам не понимаю. Ведь он был одним из величайших людей, с какими я когда-либо встречался. Мне хотелось, чтобы он поставил что-нибудь из моих вещей. Любую из моих вещей.

Мы говорили о том, чтобы что-нибудь сделать вместе. | Я пересказал ему содержание некоторых моих рассказов. А почему бы не снять фильм на основе каких-нибудь трех? Такая мысль ему определенно импонировала. Я подумал, не расширить ли мне один из рассказов или взять и написать что-то новое, специально для него? А он говорит: не надо, просто когда вернетесь, пришлите мне ваши рассказы.

Я с нетерпением принялся за работу. Пересмотрел кучу написанного. Сделал наброски нескольких новеллистических сюжетов, которые, как мне казалось, лучше других отвечали специфике его манеры режиссуры, давали максимально широкую почву для игры его удивительного воображения. Заставил своего помощника перепечатать кое-что из неопубликованного. Некоторые из моих книг были у меня только в одном экземпляре; я не поленился и нанял какую-то контору обыскать все книжные магазины. В результате собралась целая гора материала, ожидавшего отправки в Рим. Ну, думаю, вот Феллини даст о себе знать, и я тут же…

Ждал, ждал и не дождался. Подумал: «Вот они каковы, эти итальянцы». И решил поставить на этом крест. Просто выкинул это из головы. Но все-таки еще долго проверял поступающую почту.

Однажды, спустя почти год, я наткнулся на сверток с редкими изданиями моих книг и пьес. Начал читать и вдруг вспомнил, с какой целью их подбирал. Интересно, а дождался бы я от Феллини ответа, если бы отправил их в Рим без промедления? Появился даже соблазн сделать это сейчас, спустя столько времени, но я устоял: понял, что момент упущен. В жизни так нередко случается.