Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»

• Название: «Мой бедный, бедный мастер…»
• Автор: Михаил Булгаков
• Жанр: Советская классическая проза

Известный знаток творчества Михаила Булгакова В.И.Лосев реконструировал исто рию создания одного из самых известных романов XX века. В томе представлены все сохранившиеся важнейшие редакции романа. Каждый из текстов заметно отличается от последующих, каждый по-новому интерпретирует описываемые события и героев «за катного» романа, добавляя к ним новые яркие штрихи…

Представлен в томе и канонический текст «Мастера и Маргариты».

Для любящих творчество М.А.Булгакова чтение этого подробно и со знанием дела откомментированного тома – увлекательнейшее занятие. Читатель проследит эволю цию замысла, увидит, как крепла рука мастера, как преображалось произведение, связанное тончайшими нитями с современной писателю действительностью.

---

Удивление выразилось на лице секретаря, записывавшего показа ния: подследственный говорил по-гречески гладко и свободно.

– Много разных людей стекается в этот город к празднику. Быва ют среди них маги, астрологи, гадалки и предсказатели, а также во ры и убийцы. Трех из них сегодня увидит народ на столбах. Ты бу дешь четвертым. Ты – лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют ваши же добрые люди.

– Добрые люди, – заговорил арестант и, добавив торопливо: – игемон, – продолжал: – ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет про должаться несколько тысяч лет. И все из-за того, что они неверно за писывают за мной.

Наступило молчание. Теперь уже оба зеленые глаза тяжело гляде ли на арестанта.

– Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться су масшедшим, разбойник, – произнес Пилат мягко и монотонно, – за то бою записано мало, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.

– Нет, нет, игемон, – весь напрягаясь, заговорил арестован ный, – ходит, ходит один с таблицей и непрерывно пишет. Но я од нажды заглянул в его таблиц)7 и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Ведь я-то говорил иносказательно о храме, а он понял, так же, как и другие, это буквально. Я его умо лял – сожги ты, Бога ради, свою таблицу. Но он вырвал ее у меня из рук и убежал.

– Кто такой? – спросил Пилат и тронул висок рукою.

– Левий Матвей, – охотно объяснил арестант, – он был сборщи ком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где смоковничные сады, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть ду мал, что оскорбляет, называя меня «собакой». Я лично не вижу ниче го дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово…

Секретарь перестал записывать и вытаращил глаза, но не на арес тованного, а на прокуратора.

– … Однако, послушав меня, он стал смягчаться, – продолжал Ешуа, – наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мною путешествовать…

Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промол вил, повернувшись несколько к секретарю:

– О, город Ершалаим… Чего только не услышишь в нем… Сбор щик податей бросил деньги на дорогу!..

Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбку Пилата и улыбнулся, точно так же оскалившись.

– А он сказал, что деньги ему отныне ненавистны, – пояснил Ешуа странные действия Левия Матвея. – И еще добавил: – И с тех пор стал моим спутником.

Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно ползущее вверх и сжигающее Ершалаим, и поду мал в тошной муке о том, что проще всего было бы прогнать этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его». Изгнать конвой с балкона, уйти из-под колоннады, повалиться на ло же, потребовать холодной воды из источника, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в голове прокуратора.

Он поднял совсем мутные глаза на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем ершалаимском солнцепеке стоит пред ним арестант с обезображенным по боями лицом и какие еще не нужные никому вопросы ему придется задавать.

– Левий Матвей? – хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза.

– Да, Левий Матвей, – донесся до него высокий, мучающий его голос, сквозь стук молота в виске.

– А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре и у хра ма? – совсем теряя силы от боли, спросил Пилат.

Голос, казалось, впивался Пилату в висок, был невыразимо мучи телен. Голос говорил:

– Я, игемон, рассказывал о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Говорил так, чтобы было понятнее. Но тут прибежала стража и меня схватили и стали вязать.

– Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?

И тут прокуратор подумал: «О, боги мои! Я спрашиваю что-то не лепое, не нужное на суде. Ум мой не служит мне больше…» И вдруг ему померещилась чаша с темной жидкостью. «Яду мне, яду…»

Голос донесся опять:

– Истина в том, что у тебя болит голова, и так болит, что ты ма лодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мною, тебе трудно даже глядеть на меня. Я невольно являюсь твоим палачом сейчас, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас закончатся, голова пройдет. Пожелай этого.

Секретарь вытаращил глаза на арестанта, замер, не дописав слова.

Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже пробралось в колоннаду, что луч подбирается к избитым сандалиям Ешуа, что тот сторонится от солнца.

Тут прокуратор поднялся с кресла, голову сжал руками и на желто ватом лице его выразился ужас. Но он подавил его волею и опустил ся вновь в кресло.

Арестант продолжал свою речь, и секретарь ничего уже более не записывал, а только вытянул шею, как гусь, стараясь не проронить ни одного слова.

– Ну вот, все и кончилось, – говорил арестант, благожелательно поглядывая на Пилата, – и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и походить по садам в окре стностях Ершалаима. Гроза начнется, – арестант повернулся, при щурился на солнце, – позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в го лову кое-какие мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобою, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.

Секретарь смертельно побледнел и уронил таблицу на пол.

– Беда в том, – продолжал связанный, – что ты слишком замкнут и потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон. – И тут го ворящий позволил себе улыбнуться.

Секретарь думал теперь только об одном – верить ли ему ушам своим или не верить? Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной, чудовищ ной развязности арестанта. И этого представить себе не мог.

Тут раздался резкий, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:

– Развяжите ему руки.

Один из конвойных легионеров передал другому копье, подошел и мигом снял веревки с арестанта.

Секретарь поднял таблицу, решил пока что ничего не записывать и ничему не удивляться.

– Сознайся, – тихо по-гречески спросил Пилат, – ты великий врач?

– Нет, прокуратор, я не врач, – ответил арестант, с наслаждени ем потирая опухшую кисть руки.

Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестанта. В этих гла зах уже не было мути, в них появились знакомые искры.

Помолчали, потом Пилат сказал:

– Ну, хорошо, хорошо. Если ты хочешь это держать в тайне, дер жи. Вернемся к делу. Итак, ты утверждаешь, что не призывал разру шить или поджечь храм?

– Я, игемон, не призывал никого к подобным диким действиям, повторяю. Разве я похож на слабоумного?

– О да, ты не похож на слабоумного, – тихо ответил прокуратор, улыбнувшись какой-то страшной улыбкой, – так поклянись, что это го не было.

– Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? – спросил развязанный живо.

– Хотя бы жизнью твоею, – ответил прокуратор, – и самое время клясться ею: она висит на волоске, знай это.

– Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? – спросил мо лодой человек. – Если это так, ты ошибаешься.

Пилат вздрогнул, впился глазами в арестанта, сказал:

– Я могу перерезать этот волосок.

– И в этом ты ошибаешься, – светло улыбаясь и заслоняясь ру кою от солнца, возразил арестант, – согласись, что перерезать, уж наверно, может лишь тот, кто подвесил.

– Так, так, – сквозь зубы сказал Пилат, – теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки ходили за тобой толпою. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли, что ты явился к Сузским воротам верхом на осле, сопровождае мый толпою праздной черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку?

Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.

– У меня и осла-то никакого нет, игемон, – сказал он, – пришел я точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия.

– Не знаешь ли ты таких, – продолжал Пилат, не сводя глаз с глаз арестанта, – некоего Вар-Раввана, другого Дисмаса и третье го Гестаса?

– Этих добрых людей я не знаю, – ответил арестант.

– Правда?

– Правда.

– А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди». Ты всех, что ли, так называешь?

– Всех. Злых людей нет на свете.

– Впервые слышу об этом, – сказал Пилат, – но может быть, я ма ло знаю жизнь. Можете дальнейшее не записывать, – обратился он к секретарю и продолжал говорить арестанту: – В греческих книгах вы прочли об этом?