Вл Лидин - Повесть о многих днях

• Название: Повесть о многих днях
• Автор: Вл Лидин
• Жанр: Научная Фантастика

---

Лидин Вл Повесть о многих днях

Вл. ЛИДИН

ПОВЕСТЬ О МНОГИХ ДНЯХ

I.

Были годы метельные, были дни сизо-молочные; ночи пушистые, цыганские. Русская метель, исконная, все мотала, мотала жемчужными рукавами над городом, над вокзалами, над путями дольними. В дольний путь уходили экспрессы; на вокзалах, под сиренево-мутным светом, прощались у международного: за зеркальными стеклами было светло, тепло, покойно; проходил проводник; зимние розы в шелковой бумаге пахли слабо: меха, розы, запах шипра. Молодожены ехали во Флоренцию; адвокат в Киссинген - отдыхать, лечить желудок; представитель фирмы возвращался в Берлин; социал-демократы - на с'езд; пока что бегали с чайником за кипятком.

Метель мела, поезд ревел, шел: путь ночной, инейный. В вагоне-ресторане пили кофе, вино; пахло сигарами, жарким; кофе плескалось; в купэ уже спускали на ночь синие чепчики на фонари. Молодые стояли у окна, на полутемной площадке, щека касалась щеки; смуглая парча искр лилась в мути за окном. Проводник стелил свежие, холодные простыни; представитель фирмы играл с адвокатом за маленьким столиком в безик; поезд шел, шел, качался, ревел; зимние полустанки, станции с жидким светом, с киосками с веерами газет, с пожарскими котлетами, над которыми склонился котелок коммивояжера. За станцией - город, черный, затерянный; голодные извозчики в саночках расписных; два-три огня. Кто жил в этом городе, чем жил, кого любил, кому молился? Люди утром просыпались в провинциальном городе, видели иней, мохнатые проволоки; крестились, зевали; ставили самовары, пили чай; шли в церковь; шли на службы; стряпали; щелкали в клубе на биллиардах; пили водку с тостами либеральными - за просвещенное земство; возвращались, заваливались; одни петухи не спали, сторожили, перекликались. По ночам ревели экспрессы, приходя, отходя; телеграфные столбы ныли сыро. Поезд шел дальше: утром вдруг светлело солнце, снег бурел; проезжали ночью в каретке через Варшаву золотую, бессонную - через спящую Вислу. Потом были: Берлин, серокаменный, двуглавый, императорский - паноптикумы светились, такси крякали; Генуя, крикливая, синяя Адриатика три ступеньки в фьезоде, где терпкое вино, запах лука; горбоносый Рим и лавочки антикваров за Тибром: куски тканей, эмаль, стертая драхма Юстиниана; стеклянно-синяя Венеция со своей стоячей водой, лагунами, зеленоватыми на закате, - у окна гостиницы смотрели молодожены на зеленый венецианский закат - и жизнь вставала долгими годами любви, содружества, счастья...

Адвокат утром ходил к источнику, пил горькую воду ракоччи, делал моцион - пять раз вперед-назад по аллее, - на склонах темнели руины, замок Боденлаубе, с Шварцвальда дул ветерок: Шварцвальд лежал позади отрогами черно-зелеными, скатами, глушью, тенью Гейне. Представитель фирмы в Берлине сидел в Винтергартене, поглаживал белый усик, на сцене проходили солдатики, отдавая честь, с круглыми задами, косилась задорным глазом: милая Мицци, которую ожидал за столиком; мотор вез их через город, сквозь аллею Побед, где стояли каменные, каменновзорые императоры. Политический деятель в салоне двум дипломатам, одному патеру развивал теорию экономического сближения, - патер качал головой, после ужина были: танго-америкен, танго-аргентин, ту-степ.

В провинциальном городе гласные думы обсуждали в седьмой раз вопрос о канализации; гласные разделились на партии: на одну встала бюджетная комиссия - либералы, на другую - правые: жили без канализации испокон с выгребными ямами - проживут еще сто: лучше деньги ассигновать на читальню трезвости. В городе строили читальню трезвости, в винных лавках торговали, стояли очереди. В жандармском отделении сидел полковник в синих штанах, жандарм с седыми подусниками прогуливался по вокзалу.

Деревни лежали в снегах, поезда проходили мимо: горбатые крыши, овины в снегу, журавли колодцев, торчащие в небо. Мужики у волостного толпились, стояли розвальни: вызывали судиться, отчитываться, собирать недоимки. Государь, с пробором, в гусарском ментике красном, смотрел со стены: мужики снимали шапки, крестились, чесали лохматые головы, тяжелые от забот; жеребята жались к шершавым матерям бездумно. Мужики от заботы шли в винную лавку - сиделец давал сдачу грошики; назад ехали с песнями, розвальни раскатывало. На постоялом, у целовальника требовали еще пузатый зеленый стаканчик; в лесах подвывали волки; на небе была комета, павлиний хвост свешивая: обещали глад, мор, засушье. Комета плыла медленно, серебряной кистью расписывая небо. В деревнях появились кликуши, пришел поп-растрига Григорий, предвещал муки адовые, бабам брюхатым быть жабами, лягушками; мужикам - итти на войну. Мужики шли в винную лавку запивать комету, предсказ.

В Москве иней падал алмазно, дрожал над Тверскими, Ямскими, Всехсвятским. По Тверским вдоль звякали глухари, тройки везли к оранжево-золотистому Яру: в расписных санях сидели Зоя Ярцева, прелестная, темноглазая, адвокат, актер Васин, приват-доцент Якорев. Зоя куталась в мех, следы грима еще были у глаз, подведенных, затаенно-цыганских. Адвокат, в распахнутых боборах, под которыми белоснежная фрачная грудь сияла, наклонялся, говорил на ушко, глаза Зои становились темнее, туманнее. Васин, простачек, хохлился - в Праге выпили, настраивался выпить еще; Якорев говорил, спорил сам с собой, вытягивал руку патетически; выбритый, с серо-желтыми волосами, гладко притертыми от пробора, с личиком скопческим в продольных морщинках. Премьера, где Зоя выступала, имела успех: автора вызывали, вызывали Зою; с автором за руку она выходила кланяться. Автора повезли ужинать в клуб: в старомодной визиточке, опьяненный, волшебный глядел сквозь чудесный туман, - все были ласковые, близкие, добрые. Подали шампанское, с соседних столиков оглядывались - жизнь восходила чудесно, умопомрачительно, обещала радость, славу, богатство. В третьем часу с женой под руку возвращался пешком по черным улицам московским; снег выпал, белел; деревья над Пречистенским, над укутанным в снег Гоголем, нависли коридором белым, кружевным; от Храма Спасителя вскоре пахнуло широким ветром, простором: весна шла. С женой под руку, в старой шубке, милой, знакомой, - вышли к реке. Замоскворечье лежало во мгле тончайшей; зубчатая стена, башни терялись; дворцы императорские стояли темные, великолепные. Ветер над рекой проносился. Так стояли, прижавшись, как в дальние годы, когда впервые сблизились милые уста, покорные. В театре огни уже потушили, было черно, зияла сцена. Журналист в редакции, грудью на столе, писал рецензию: в пьесе не было действия, плохо очерчены основные фигуры; Зоя Ярцева тона не нашла.

В Праге, уже персиковой от приспущенных штор, в кабинете все еще банкет продолжался: знаменитого французского поэта, вислоусого, чествовали; кстати говорили о великом содружестве России и Франции. Поэт чокался макал усы, держался за печень, смотрел осовело, поправлял брюки сползавшие. Журналист с карандашиком пристроился сзади, просил высказать свое мнение о великой русской литературе; другой, с другого бока сладкоголосо допрашивал: возможна ли европейская война. Война была возможна, русская литература была великой. По лестнице вестибюля, по красной дорожке, спускались медленно; цвели гиацинты в горшках, мохнатые гортензии; извозчики у под'езда приплясывали, лошади под попонами, с курчавыми от инея мордами, ожидали. Развозили вскоре - в снег, тьму - парочек, скучающих и влюбленных. У Яра был номер программы 15-й, предпоследний: негритята выстукивали чечотку, отщелкивая подошвами. Столики белели, шампанское зацветало золотыми цепочками.

Зоя Ярцева, адвокат ужинали за сдвинутыми столиками в компании: Мэри Рундальцева, выкрасившая волосы в рыжий цвет, разведенная жена адвоката, кокаинистка, картежница; миллионер Крушинский, с бородой ассирийской, под третьей опекой, с автомобилем оранжевым, виллой с плафонами, расписанными знаменитыми. Адвокат говорил тост: за женщин, за искусство, пластрон фрачной рубахи его выгибался; египетские папиросы обрастали пушистым пеплом. Струны лились мучительно. Некая мечтательность, хмель проплывали.

В черной открытой машине ехали дальше: в Стрельну. Иней вспыхивал, елки под снегом стояли рождественские. Крушинский, выставив бороду, глядел туманно, не отрываясь, в черные порочные глаза; рука его коснулась мягкого колена: нога не дрогнула, Мэри глядела мимо, улыбаясь тайно. Зоя подставляла ветру худое напудренное лицо, больные глаза прекрасные, вяло обведенные, распахнула шубку, жемчуг на шее матово дымился. В Стрельне сразу пахнуло сырым теплом, хрустящим запахом жаркого; черные поддевки суетились, меха, бобры, соболя спадали на их руки. Зеркало погружало в ртутную глубь: плечи женщин, открытые, фраки, ногу в шелковом чулке, в лаковой туфельке. Вниз сходили медленно: к гротам. Розовый студент в зеленом тугом сюртуке посмотрел, пригубил из стаканчика. Парочки сидели в гротах, красное, зеленое, желтое - вспыхивало в рюмках, бокалах, стаканах. Румынка, в пестром платке, глядела вниз, со складкой на белой сливочной шее. Под пальмами пили кофе, кофейник плевался под стеклянною крышкою; разминали на небе терпкий маслянистый ликер.