Джеймс Донливи - Леди, любившая чистые туалеты

• Название: Леди, любившая чистые туалеты
• Автор: Джеймс Донливи
• Издательство: Иностранная литература. Журнал №4
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 0130-6545

В повести показан внутренний мир женщины, находящейся на грани нервного срыва. Сорокатрехлетнюю героиню повести бросил муж, затем ее поочередно уволили с нескольких работ, и в довершение всего она осталась почти без денег. Естественно, что в такой ситуации у любого человека должна возникнуть защитная реакция, призванная помочь выжить в столь агрессивном окружающем мире. Миссис Джонс реагировала весьма своеобразно. Она расстреляла собственный телевизор из ружья и сделала нескромное предложение мужу своей подруги. Но это не помогло ей обрести гармонию. Донливи рассказывает на первый взгляд о довольно банальных вещах. Но описания душевного состояния его персонажа настолько хороши, что повесть прочитывается на одном дыхании. Хорошо и то, что Донливи не ограничивается одними только описаниями. Ближе к финалу сюжет становится все интереснее, а оригинальная концовка заставляет внутренне поаплодировать автору.

---

Она поразмыслила о том, не перебраться ли ей куда-нибудь поглубже в штат Нью-Йорк, а то и в Коннектикут, в какой-нибудь городишко с добровольной пожарной командой, магазином, торгующим всем сразу, и деревенскими олухами, чьей домотканой естественностью она сможет любоваться. Однако пока, до поры до времени, при том, как все складывается — Стив отдал ей, что она потребовала, плюс принес свои соболезнования, — она решила, что, если не удаляться от привычного окружения, хуже ей, во всяком случае, не будет.

В Скарсдейле она все еще значилась в членах снобистского, чуть более обычного, загородного клуба, где можно было играть в теннис или гольф, обедать с друзьями или встречаться со старыми знакомыми за партией в бридж. Все это могло бы умерить ее набиравшую обороты эксцентричность. Одинокое сидение в большом доме приводит при наступлении ночи к мгновениям, когда ты колеблешься, выбирая между жизнью и смертью, мгновениям действительно очень тяжелым, очень. Только одной мыслью утешаться и оставалось: ну что ты все тревожишься о себе, себе, себе, когда мир вокруг травит себя, уровень радиации растет и венерические болезни распространяются так широко, что остается только содрогаться, содрогаться и содрогаться.

Бывали, впрочем, и дни, когда она вдруг приободрялась и начинала думать, что жизнь, в общем и целом, обошлась с ней не так уж и плохо. По крайней мере, дом, в котором она прожила девять лет, построен из кирпича и известняка, термиты его не сожрали. И самое главное — от него можно доехать до станции, оставить там машину и спокойным поездом, не самым ранним, с утра отправиться в город, посетить галереи аукционщиков и художественные музеи. И все, что нужно при этом сделать для сохранения душевного равновесия, — усесться с той стороны вагона, с которой не будет видна вывеска фабрики, производящей гробы.

Один деятель, торговец недвижимостью, которого она, нежданно оказавшись в бедственном положении, попросила дать оценку ее собственности, уже попытался, зайдя с ней в буфетную, потискать ее зад, за что она — той рукой, что у нее поувесистее, левой, — вмазала ему по сусалам. Поначалу она думала, что такая реакция знаменует приближение климакса, однако ее врач-гинеколог сказал, что как женщина она пребывает в завидно цветущем состоянии. И может, если захочет, завести новую семью и нарожать детей. На что она с улыбкой ответила:

— Не захочет.

Впав ныне в бедность и с каждым днем впадая в нее все больше, она, недоумевая, спрашивала себя, с какой стати Скарсдейл нередко называют одной из богатейших в Соединенных Штатах общин, обладающей, кроме прочего, весьма пухлым светским альманахом; это заставляло ее гадать, почему все эти люди никак не решатся проделать то, что проделывают в День святого Патрика ирландцы, то есть напялить фраки, цилиндры и бальные платья и пройтись парадом по Пятой авеню.

Однако теперь, после долгих одиноких страданий брошенной женщины, она по крайней мере научилась справляться с ними, в чем особенно помогали новый для нее интерес к архитектуре стиля модерн и привычные, исполненные удовлетворения, выпадавшие, как правило, по два на месяц дни в городе, которые она целиком посвящала созерцанию любимых картин. Эти вылазки, если не считать омрачавшего их отвращения, которое внушала невозможность отыскать приемлемо чистую уборную, спасали ей жизнь: все-таки культура — лучшее из прибежищ и средств самосохранения.

Она начала также читать кое-кого из новых романистов, о которых ходило так много толков, но быстро учуяла в них стадо подсознательных педерастов, использующих свои пенисы в качестве перьев. В сущности, все, что они могли предложить, это по-настоящему и в высшей степени лишенные воображения грязные помышления, которые и сама она, каждую ночь занимавшаяся перед сном мастурбацией, перебирала в уме — и уж ее-то были вдвое грязнее, чем у какого-нибудь нечистого старикашки. Она воображала, как их нашептывает ей на ухо шеф-повар, который однажды в Париже, к большому неудовольствию Стива, вышел из кухни, дабы сказать ей, что она — прекраснейшая из женщин, каких он когда-либо видел, и, если она избавится от общества своего homme nul[3], он приготовит для нее омлет, который она никогда не забудет.

Что и говорить, причащение к искусству неизмеримо усиливало в ней чувство довольства жизнью. И сейчас, уже свыкшись с одиночеством, она страшилась его меньше, чем в пору, когда и впрямь была одинока. Собственно, изолированность свою она острее всего ощущала на людях, среди других. И пока она прогуливалась вдоль полотен великих художников, их цвета и формы окрашивали и обрамляли ее жизнь.

Она произвела доскональную оценку своих средств. И пришла к выводу, что, по крайней мере пока, сумеет продержаться на плаву год, два, а то и три. И черт возьми, она может добавить к этому еще несколько лет, надо лишь проявить предприимчивость, не дура же она какая-нибудь. Кроме всего прочего, женщины владеют половиной всех Соединенных Штатов, тем самым доказывая, если это нуждается в доказательствах, что они умнее мужчин.

Сумев оставить за собой обстановку и дом с шестью спальнями, комнатой прислуги, четырьмя с половиной ванными комнатами, зимним садом и квартиркой шофера над гаражом, пусть даже дом этот и был пустее пустого, она чувствовала себя разведенной женщиной, которая все же сохранила определенное положение в обществе. От бабушки она унаследовала произведения раннеамериканского народного искусства и среди них две картины Эдварда Хикса, которого Фернан Леже назвал художником, превосходящим по своему значению Анри Руссо.

По вечерам она разжигала в гостиной камин и слушала Боккерини, и Гайдна, и хор мормонов, распевавший печальные песни Стивена Фостера[4]. Она полагала, что при ста шестидесяти пяти тысячах долларов отступного, которые Стиву пришлось занять у банка, и как раз начавших складываться в ее голове деловых идеях ей удастся хотя бы выжить, если не разбогатеть, — и позволить себе жить в доме, который, надо признать, вполне отвечает тому, что говорил о нем Стив:

— Точно тебе говорю, чтобы содержать эту богом проклятую декорацию в порядке, приходится тратить богом проклятую кучу денег.

И теперь, когда деньги, казалось, просачивались сквозь ее пальцы, сомнений не оставалось — похоже, как Стив сказал, так оно и было. А особенно похоже на это стало, когда не задержавшийся надолго новый поклонник, обладатель слишком большого члена, навсегда излечил ее от любви к опрометчивым свиданиям, наградив лобковыми вшами, заняв у нее пятнадцать тысяч долларов и с ними исчезнув. После чего в доме потекли водопроводные трубы, а с крыши свалилось несколько черепиц, и на ремонт ушла сумма еще и побольше названной.

И вдруг, без всяких предупреждений, на ум ей явились немыслимые, но безошибочные расчеты. Последний банковский баланс глянул ей в лицо поверх утренней чашки кофе, и она с ужасом поняла, что просто не может позволить себе оставаться там, где, как она полагала, сможет остаться, и должна будет принять в скором времени окончательное решение, сводящееся к тому, что этот большой дом с таким множеством черепиц и новыми желобами, нависающими над ее головой, с лужайками и кустарником вокруг них, уход за которым обходится ей столь дорого, даром что занимается им не так уж и много берущий юный недотепа-садовник, придется выставить на продажу.

То, что она норовила сохранить претензии владелицы поместья, заставляло ее теперь ощущать себя такой же прискорбной дурой, как в день, когда к ней заявился с новым телевизором мастер-ремонтник, который при виде старого едва не уронил свою ношу на пол и воскликнул: “Эй, что за чертовня с ним случилась” — а она промолчала.

Впрочем, в день, когда к ней пришел оценщик, сказавший, что ничего в доме менять не нужно, она преисполнилась оптимизма. И действительно, дом, стоявший на пологом холме посреди двух акров леса, с доставленной из Уэльса, вручную изготовленной черепицей и каменной облицовкой, да еще и окнами со средниками и высоченными потолками, выглядел резиденцией до крайности соблазнительной. Как и описал его агент по недвижимости, сказавший, что продажа дома труда не составит и что лично он добавил бы к объявлению слова “притягивающий взоры и чарующе английский”.

Для нее самой важнее прочих были две особенности дома, которых никто больше, похоже, и в богом проклятый грош не ставил. Во-первых, настоящий, привезенный прежними владельцами из Европы камин работы Адама[5]. На коем взгляд ее часто и любовно останавливался, когда она, погрузившись в мечты, сидела вечером у огня. А еще имелся соединяющий комнату прислуги с подвальной прачечной желоб для спуска белья, каковой ее детишки использовали для спуска чего угодно, кроме белья, включая цыплят, однажды наловленных ими под Пасху, а после еще ужей, до икоты напугавших Мэри, их горничную-ирландку.