Владимир Шитов - Один на льдине

• Название: Один на льдине
• Автор: Владимир Шитов
• Издательство: АСТ
• Жанр: Шпионский детектив
• Год: 2003
• ISBN: 5-17-012567-4

`Воровской общак - 2` - это продолжение знаменитого романа `Воровской общак`, ставшего всероссийским бестселлером. `Воровской общак - 2` - это мир за колючей проволокой и жестокие блатные `законы`, которые чтят те, кто не ставит ни во что закон официальный. Это история `одного на льдине` - вора, не пожелавшего примкнуть ни к одной из лагерных группировок. `Воровской общак - 2` - это книга, от которой невозможно оторваться до последнего слова...

---

10

... У моей мамы было три сестры и два брата - всего пятеро. Так вот в 49-м году или в 50-м одного из братьев, Алексея Михайловича Хорошко, пригласили на свадьбу. Он лихо играл на гармошке. В деревнях тогда свадьбы играли на Октябрьские, то есть, только по осени, после сбора урожая. Никто не приглашал на эту свадебку банду вышеупомянутого Шешени - она явилась нежданно во главе с коноводом. Кто успел - попрятались, а дядя Алеша сидит, как сидел со своей гармошкой. Шешеня требует ведро самогона, дядя отвечает, что он здесь в гостях и самогоном не заведует, что он всего навсего гармонист. Тогда один из бандитов достает из-за халявы9 нож-финку и для начала бьет дядю Лешу рукоятью в лоб. Дядька утерся, достает свой нож из-за хромовой халявы и употребляет бандита адекватно в лобешник. У нас в породе было так. Если кто преступил понятие дозволенного, то: царь ли ты, царевич, король, королевич, сапожник, портной - неважно: кто ты будешь такой получи по квитанции. Никто у нас в родне обидчику не уступал. Тогда уже этот Шешеня вынимает нож и принимается пороть им дядю Лешу. Тот бросает гармонь, сам в окно и - ну ледком по деревне хрустеть.

А куда помирать бежит человек? К дому.

Бежит дядя Алеша, бежит да упадет. А Шешеня его лежачего да финкой в спину. Тот в горячке-то подскочит и снова ходу. Вот он дом, совсем рядом. Тут из дома выходит мой дед, Хорошко Михаил, видит всю эту кровавую картину. Хватает во дворе кувалду, подбегает к не победимому всею советской властью Шешене и бьет его в лоб, как быка. Тот падает и не мычит. Дед выхватывает у него нож и этим же ножом, что в сыновней крови, перерезает героическому Шешене его поганую глотку. Теперь уже самогон пить затруднительно. Да и ни к чему покойнику свадебный самогон, разве что чертей на том свете поить.

И что же следует за сим?

Обыск. При обыске находят где-то в тряпочке ракетницу - эхо прошедшей войны. Ну что такое ракетница? В деревне их было тогда больше, чем коров. Собирались вечерами по праздникам и устраивали фейерверки. Далее арест. Суд. Советское правосудие вламывает дедушке Михаилу десять лет за убийство с превышением пределов необходимой самообороны. Кого он убил? Он убил главаря дерзкой банды и вооруженного, заметьте, главаря.

А исполосованному ножами дяде Алеше отсчитали пять лет за хулиганство и за ракетницу добавили еще пять лет.

И так поплыли мои родные на отсидку в Южкузбасслаг. Дед и Алеша. Алешу выпустили в пятьдесят третьем году по амнистии. А дед, которому при аресте было уже за пятьдесят лет, отбыл весь срок. Освободился, прожил несколько лет и помер.

Вот судьба непокорных. Их нагибала дьявольская безбожная власть в первую очередь, а если спины не гнулись, то их с хрустом ломали.10

"...По плодам их узнаете их..."

Язык отсохни у того, кто назовет советские расправы с порабощенным народом и непрекращающийся поныне геноцид - правосудием. В гены каждого живущего здесь человека, как в вечную заполярную мерзлоту, впаялся большевицкий концлагерь.

Тут хочется вспомнить строки двух больших русских поэтов советского времени.

"...Если не был бы я поэтом, значит был бы мошенник и вор." Это написал Сергей Есенин, убитый вместе с русской деревней и тамбовскими крестьянами, с раскулаченными и расказаченными..

"...Кто народ превратил в партизан?" - спросил через шестьдесят почти лет Юрий Кузнецов, живущий поныне, но потерявший на войне отца.

Что же творят безбожные власти с человеком, который по православному определению должен иметь трех отцов: отца родимого, отца государственного помазанника Божия и Отца Небесного, попранного и оскорбленного, Отца отцов!

У врагов рода человеческого множество личин. Вчера они были коммунисты. Сегодня - они либералы, демократы. А мы - все то же, источенное паразитами древо с подрубленными корнями.

Какая демократия? Какой капитализм? Какая свобода в концлагере, где начальство, если чего и боится, то лагерного бунта. А иногда, когда ему, начальству бунт выгоден, подогревает его. В политологии это называется стратегией и тактикой управляемых конфликтов. На какой стадии обезглавить массу недовольных - вот и вся задача.

Так что сушите сухари и мажьте лбы зеленкой, господа.

11

Из раннего детства - одно неизгладимое воспоминание: голод и нищета. Это фон, на котором рисуются все остальные картины.

Вся наша улица, все мои друзья росли без отцов. У кого-то из них они были расстреляны чуть раньше, чем родился я, у кого-то погибли во время войны сороковых годов. И окармливали нас матери - непроходимо нищие, вечно голодные и полураздетые во имя торжества коммунистической идеи.

Конотоп, как уже говорилось, всего лишь крупная узловая станция и вся производственная жизнь теплилась вокруг завода, где умельцы ремонтировали увечные паровозы и "больные" вагоны. Мама моя, Александра Михайловна, поднимала двоих детей: меня и сестру, которая родилась в сороковом, двумя годами раньше, чем я. Работы - никакой. Негде оторвать копейку. Торговать нечем и некому. Топить печь - забудь. Полы в хибаре глинобитные. Если б не те две козы-кормилицы, что изловчилась купить мама, то не писать бы мне этой книги. Но до сих пор я не могу переносить запаха козьего молока. Каково же было маме? Не напрасно говорят, что холод и голод в обнимку ходят. Мама, как и другие, надевала "беспалые" перчатки и в сорокаградусный мороз да с утра пораньше шла на дорожные тупики. Там выбирала несгоревшие куски угля из отбросов паровозного шлака, черные окатыши мерзлого бурака , который оставался на путях после грабительских ночных налетов голытьбы на товарные вагоны. Я хотел бы ей иной судьбы...

Почему она, а не жена коммуниста - начальника тюрьмы? Почему ее пальцы, а не пальцы жены коммуниста - начальника станции окоченевали до бесчувствия, до ломоты в суставах? Почему все дети в наших разоренных семьях переболели туберкулезом и пневмониями? Почему жена какого-нибудь честного работяги, а не жена картавого палача Надежда Крупская ползала у разграбленных ворами эшелонов, собирая мерзлый бурак, чтоб сварганить детям похлебку?

Не надо быть записным психологом, чтобы представить себе ту болезненную и взрывоопасную смесь эмоций, творящуюся в детском сознании. Ведь это коммунисты декларировали на словах аскетизм и отрекались от материальных благ во имя идеи строительства рая на земле. А на деле - всех обули и одели: обобрали трудягу почище, чем сто Шешеней вместе взятых. И то: зачем в раю еда, обувка и одежка?

К шестнадцати годам я с мамой объехал почти всю Россию.

А начал - в пять лет.

Со своего огорода и сада мы снимали сочные вишни, клубнику, яблоки, перебирали их с сестрою, затаривали и на себе таскали в багажный вагон. Тщедушные и голодные, грузим их, а менты посмеиваются, издеваются над беззащитными и безденежными. Даешь им, копеечникам, взятку и без билета едешь торговать. В грузовом вагоне или в паровозе. Несколько раз за лето едешь куда-нибудь на север: в Вологду, в Кандалакшу, в Сыктывкар или Мурманск, в Архангельск или Сегежу, Кандалакшу или Москву. Я таскал мешки и сторожил их на вокзале, пока мама в чужом городе искала грузовичок подешевле...

Я помню Бериевскую амнистию пятьдесят третьего года. Она застала нас с мамой в лагерном крае - в Карелии. Я видел, как изможденные зека громили станционные киоски Они отняли у меня, огольца, семечки. Они вырвались из ада. И теперь я понимаю, что они мстили режиму, который на каждой и самой захудалой станции имел своего Ильича, указующего путь к коммунизму. Видно, где-то в сокровенных глубинах детского сознания сама по себе приросла, а потом и дала свои горькие плоды мысль, что и там живут люди. И люди неслабые... Сколько ночей я проспал на Киевском вокзале Москвы на мешках, давленных картонках, на дорожном тряпье! Чем можно было меня испугать после этого?

Только нечаянной радостью. Вот с вырученных денег купит она мне, голубка, какую-нибудь футболку или рубашонку пошьет, а я боюсь: порвут в уличной драке. Однажды она купила мне магазинный игрушечный кортик: как я это забуду? Кортик этот запомнился потому, что не было у нас магазинных игрушек. Лыжи, санки делали сами. Сами строгали и, размачивая, загибали лыжи, мастерили какие-то пушки, автоматы, лимонки взрывчаткой начиняли. Те, кто остался жив после этих игрищ могут подтвердить мои слова. И мне было радостно и тяжело. Потому, что мама отрывала эти несчастные деньги от семьи, от своего скудного рациона. Вот что страшно вспоминать, а совсем не то, что зимой в школу приходилось бегать в тапочках.

В шестьдесят пятом, когда меня впервые посадили, маму оставил ее второй муж и мой отчим, бывший полковой разведчик Сергей Васильевич Пронкин. Хороший русский человек, он прошел всю войну до самого Берлина. Этот враг рейха стал другом нашей обездоленной семьи. В детстве он беспризорничал на Украине и, как русский, был лишен нормального человеческого общения даже среди себе подобных, поскольку национализм украинский особо крутого замеса.