Раиса Азарх - У великих истоков

• Название: У великих истоков
• Автор: Раиса Азарх
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1967

Страницы этой книги опалены дыханием революции и гражданской войны. Автор воспоминаний принадлежит к той славной плеяде людей, личные судьбы которых неразрывно связаны с историей Родины. Молодым врачом пришла Раиса Азарх в Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Активно участвовала в гражданской войне. В числе советских добровольцев, с честью выполнивших свой интернациональный долг, воевала в рядах республиканских солдат в Испании. Не осталась в стороне от событий в годы Великой Отечественной. Человеку, отметившему пятидесятилетие пребывания в партии, человеку, в биографию которого властно вторгались знаменательные события века, есть о чем поведать читателю в год великого юбилея.

---

— Мы разошлись. Михаил Васильевич после февраля стал новожизненцем. Он за полурезолюцию. Полурезолюция есть контрреволюция.

— В Калитниковском беженском поселке в бараке проживаем, — добавила санитарка и тут же осеклась, заметив неудовольствие своей начальницы.

Последовала команда собираться.

В передней, помогая доктору одеться, — теперь мне была понятна ее забота! — санитарка ворчала:

— Вот ведь на все находим время… Вчера на Казанском вокзале винтовки из вагонов в грузовики перегружали, потом с ними сквозь пулеметы юнкеров пробивались. А сегодня! Надо вам хоть часочка два передохнуть. Неровен час…

— Полно, Настя, — сказала доктор, — мы, женщины, народ выносливый.

Проводив гостей, я вернулся к мальчику. Чуть посапывая, он сладко спал. На сердце у меня было тихо, тепло: никакой устали, никаких желаний, кроме одного — думать!

Трудно сейчас восстановить строй моих тогдашних мыслей. Знаю одно: от них все поступки и действия, которые сделали меня участником сотворения Нового Мира…

И ведь как иногда запоминаются незначительные детали! До меня вдруг донесся душистый запах поджаренного сала! Я втянул в ноздри этот удивительный аромат. Давно уж мы, взрослые, жили впроголодь, все оставляя детям.

Послышалось урчание — так шипят на раскаленной сковороде основательно подрумянившиеся шкварки… Это уже было похоже на галлюцинацию!

— Пожалуйте к столу, — войдя в комнату, объявила, подбоченясь, хозяйка детского сада.

На мое укоризненное покачивание головой она с тем грозно-грациозным видом, с каким в балетах пляшут гнев цари и герои, сказала:

— Неужто вы могли подумать, что я оторвала кусок от детей?!. Там и белый хлеб, и рис, и сгущенное какао! Солдат, что принес мешок, передал мне отдельный сверток. «Грудочку сальца, фунтик колбаски, — говорит. — Я и товарищ с Полтавщины в часть возвращаемся. Вот и решили! Сами-то артиста раньше не видали, а другие говорят — отощал сильно! Его лично подкормите. Таких людей для революции особо беречь надо»… А какое блюдо-то получилось! Сальце молодое, с колбаской, с лучком, с укропчиком, с красным перчиком!..

Василий Иванович Качалов не зря считался непревзойденным мастером слова и жеста. Комнату заполнили живые, осязаемые образы. Казалось, сам великий артист вглядывается в них, удивляется, радуется… Говорит:

— Вот они, гуманисты!

Глава первая Борьба продолжается

1

На окраине Москвы, за Спасской заставой, приютились беженские[2] бараки. Целый городок со своим хозяйством, управлением, больницей. Около десяти тысяч человек размещены в пятидесяти бараках. Много больных, истощенных, простуженных. Скученность, грязь, духота. Тяжелей всего приходится детям. Зачатые и рожденные в скитаниях, они легко заболевают и, брошенные почти без призора, гибнут, как зеленые былинки зимой.

Я старший врач поселка; живу в двух клетушках, выделенных из семейного барака. Низкие окна клетушек смотрят на дорогу, что идет к Калитниковскому кладбищу.

Тревожно кричат грачи, и воздух, как бы расплесканный криком птиц, мерно покачивает деревья. Дорога извивается между полями могил. Могилы в крестах, могилы в утреннем тумане, могилы в чуть слышном шепоте желтеющих листьев. Госпиталь 128.

Утром меня ждет переполненная больница.

Дома беженцам делать нечего, идут потолкаться на приеме, пожаловаться докторице на действительные и мнимые болезни.

Завидев меня еще через дорогу, сидящие ближе к двери делают скорбные, страдальческие лица. Но из задних рядов доносятся отголоски не затихшей еще перебранки. Потом все перекрывает сильный голос:

— Докторица, докторица! Цыть, сороки!

С низким поклоном входит беженка лет тридцати, рано состарившаяся, но еще очень красивая худенькая брюнетка.

— Пани докторица, знову к вашей милости. Опять ребеночку плохо. Я б не шла, да один он у меня, один. Двоечко нас в целом свете!..

Сморщенное личико делает ребенка похожим на старичка. Он плачет тоненьким голоском, словно пищит галчонок, и не переставая жует высохшую материнскую грудь.

Потом на прием идут взрослые.

— Как побежали, как немец деревню поджег, как ударило жаром в спину, так с той поры не развести поясницу, — причитает постоянная посетительница, женщина лет пятидесяти.

— Говорю тебе, докторица, — басит хорошо одетый пожилой мужчина, — не могу я работать, а потому повинны мне паек давать. Дома работал, добро кое-какое было. Пришли попы — колокол сняли с церкви. А как его повезли, так за колоколом всей деревней. Выходит, насильно, а потому — государство корми. Пиши — нетрудоспособный!

Домой прихожу с темнотой. Передохнуть некогда: ночью вызывают к больным. Зато по ночам легче говорить с людьми, они и видны лучше, и кажутся сердечней, мягче.

Однажды слышу стук в окно. За стеклом огромный мужской силуэт.

Заболел ребенок.

В дальнем бараке тусклый свет. Через окно чудится — огонек потрескивает сверчком.

Начисто вымытый угол, прибранная постель.

— Ну не плачь, товарищ докторица поможет, — добродушно и чуть застенчиво утешает мой спутник высокую женщину с гладко зачесанными светлыми волосами.

Мальчику лет одиннадцать. У него острая форма дифтерита.

Когда ребенок после обтирания и прививок засыпает, мы долго беседуем с отцом. Фамилия его Грицевич. Он солдат, артиллерист, работает в мастерских Алексеевского военного училища, в Лефортове, сочувствует большевикам, но дома держится осторожно.

В поселке настроение враждебное. Были случаи избиения на митинге большевиков. Эсеровские молодцы из городского самоуправления запугивают жителей тем, что большевики, захватив власть, сразу лишат их пайков.

— В случае контрреволюционного восстания, — говорю Грицевичу, — вся эта спаянная совместной жизнью тысячная масса может стать большой угрозой рабочей Симоновке и заводам, к которым примыкает поселок.

2

Подбирается группа сочувствующих.

Вопрос о власти стоит уже так резко, что его понимает всякий.

За кого?

За генералов, за помещиков, за банкиров, за фабрикантов — это Керенский, это эсеры, это меньшевики, это дальнейшая война, это обнищание крестьян, это вымирание рабочих.

За рабочих, за крестьян, за мир, за землю — это большевики, это захват власти трудящимися, это прекращение войны, это немедленная передача земли крестьянам, это восьмичасовой рабочий день.

Подоспели выборы в районные думы. Нужно произвести первую перекличку, первый подсчет сил. Идут бурные митинги, все партии мобилизовали свои силы.

Воскресенье. Митинг в поселке. Из города приехали агитаторы Магжик и Бобинский. Знаем: польские социал-демократы, но примыкают ли они к нам?

Председательствует Грицевич. Мягко выговаривая слова, слегка растягивая согласные, он говорит застенчиво и немного сбиваясь, но собрание ведет отлично.

— Какой партии? — спрашивает у желающего выступить Магжика.

Тот заминается.

— Докторшу, докторшу! — слышны возгласы.

— Послушаем раньше, что скажут гости! — кричу из толпы.

Магжик и Бобинский переглядываются. Их удивляет организованность и дисциплинированность собрания, они боятся попасть впросак, они тоже просят выступить меня.

Начала со случая, который произошел после возвращения из Финляндии.

На Николаевском вокзале мне попался старый московский извозчик, сохранивший исконную традицию — беседовать с седоками.

Старик одинок, единственный сын в армии.

— Думали, после заварушки вернется. Не тут-то было. Опять воюет, и конца не видать. Убьют парня, ох, убьют, ироды! Пойдешь на старости с протянутой рукой. Как пить дать, пойдешь. Житья и сейчас нету. К овсу не подступиться, солома — и та гнилая. А дальше что? Говорят, еще хуже будет!

За разговором незаметно добрались до Сухаревой. На повороте заметили отряд человек в десять с шашками наголо. Солдаты вели трех молодых парней, с виду рабочих.

— Кого это ведут, дедушка?

— А кто их знает! Может, воры, может, разбойники, а может, большевики, — говорит старик, польщенный вниманием.

— Большевики? Что за люди такие?

Извозчик поворачивается на сто восемьдесят градусов и недоуменно глядит мне в лицо:

— Не знаешь? Да ты откелева? Не из лесу ли, родимая? Кто такие большевики? — И, почти задохнувшись, поясняет: — Это те, что против войны, чтобы, значит, сейчас замирение. От немцев, говорят, шпиены!

— Не хотят войны? Понимаю. Чтоб мир? И за это в тюрьму?.. А ты хочешь войны? Сейчас только клял наступление и богачей, которые цены на хлеб и на овес вздувают. И сына ждешь, чтоб домой вернулся. Выходит, ты первый большевик и есть, дедушка?..

— Помилуй бог! — крестится извозчик, испуганно озираясь по сторонам.

Тут уже инициатива переходит ко мне. Извозчик теперь знает, кто такие большевики, чего они хотят, за кого борются. Оглянулась — едем не по Чугунному мосту, через который мне прямая дорога в Замоскворечье, а по Крымскому.