Сергей Самсонов - Кислородный предел

• Название: Кислородный предел
• Автор: Сергей Самсонов
• Издательство: ЭКСМО
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-699-38646-8

Новый роман Сергея Самсонова — автора нашумевшей «Аномалии Камлаева» — это настоящая классика. Великолепный стиль и чувство ритма, причудливо закрученный сюжет с неожиданной развязкой и опыт, будто автору посчастливилось прожить сразу несколько жизней. …Кошмарный взрыв в московском коммерческом центре уносит жизни сотен людей. Пропадает без вести жена известного пластического хирурга. Оказывается, что у нее была своя тайная и очень сложная судьба, несколько человек, даже не слышавших никогда друг о друге, отныне крепко связаны. Найдут ли они эту загадочную женщину, или, может, ей лучше и не быть найденной? Проникновенный лиризм, тайны высших эшелонов власти и история настоящей любви — в этом романе есть все, что может дать только большая литература!

---

— Да это ты себе уколы! — крикнул Сухожилову мужик. — Себе! Себе!

Но Сухожилов отвернулся, прочь уже пошел.

— Да что с тобой, Серег, такое, в самом деле? — настиг его Разбегаев. — Ты на взводе таком — почему, откуда? Бешеный. Вон, людей собаками травить.

— Тоска-а-а! — издал в ответ Сергей не то зевок тяжелый, трудный, не то утробный вой. — Собачий десант мне высадить не дают, вместо нормальных душегубов — вот эти, похоронная команда. Мне скучно, бес. Война хотя бы, что ли, поскорее началась.

— Слушай, а правда, что вы тогда на Ачинском заводе человека завалили?

— Не одного, а двух. Второй инвалидом остался. Нет, мы его потом в Швейцарию, и там ему в реторте мочевой пузырь.

— Слушай, Сухожилов, а тебе никогда не становится… ну, мысль такая, что платить когда-нибудь придется?

— Кому платить? — опять не то зевнул, не то простонал Сухожилов. — Российскому, прости господи, обществу? А что до Страшного суда, боюсь, его не будет. Потому что знаешь, почему он страшный? Страшный — это когда не перед кем отвечать. И никто тебе не скажет, прав ты или не прав. Никто не назовет твое деяние грехом или подвигом. Делай, что хочешь. Ты сам — мерило всех вещей и позволяешь себе все, что готов позволить. И никто тебе не скажет, ты урод или нет. Эй кто-нибудь! — крикнул Сухожилов. — Я урод? О! Молчание. Про «адвоката дьявола» слыхал? При всех средневековых церквях-монастырях цивилизованной Европы была предусмотрена такая особая должность. Когда кого-либо из проживших безгрешную жизнь прихожан собирались причислить к лику святых, этот самый адвокат собирал все улики, что могли бы воспрепятствовать канонизации. Мол, какой же из него святой, если пил, не просыхая? Выходил на большую дорогу? А на прачек на реке кто пялился украдкой, изнывая от вожделения, — вот у меня и свидетели есть, рыжая Берта, крутобедрая Гретхен, и они утверждают, что пялился. И вот если хоть малейшее пятнышко на репутации потенциального святого обнаруживалось, если где он потрафлял греху в себе, то не видать ему канонизации как собственных ушей. Ну, то есть никакого адвоката не было — был только обвинитель. Совершенно другая система координат. На протяжении тысячелетий человечество жило с комплексом невытравимой, неснимаемой вины перед Богом, всевидящим и карающим. С сознанием того, что человеческое тело — вместилище греха, а душа — клубок терний. В системе строжайших запретов — не смей, не прикасайся, не тронь. Все однозначно и все неподвижно. Ну а что, допустим, даже если и убийство. Вон Пушкин — наше все, — он убивал. Хотел убить. Страстно. С пулей в брюхе лежал, снег кусал, но все целился в Дантеса. Убивать-то, может быть, и можно, позволительно, иной раз выбора другого нет. Весь вопрос лишь в том, за что. А за Наташеньку свою, за Гончарову. А другие — за веру, царя и отечество, без стенаний и с предсмертным хрипом выдавливая из своего нутра только благодарность. А сейчас за что? За вот этот заводик? За Байкальский целлюлозный? За прожиточный минимум? Если нет Гончаровой, то тогда за кого? За себя самого. А на хера я сам себе? Чтоб иметь вот этот заводик и прожиточный минимум? Чтоб наслаждаться жизнью? А я нанаслаждался — хватит. Вот у меня все есть, и я ничего не хочу. Смотри, весь этот современный пиетет перед личностью, перед спасением рядового Райана, он не привел к изначально заявленному результату — к снижению количества невинных жертв, посланных на верную смерть солдат, ни за что пострадавших женщин, детей и так далее. Количество трупов осталось таким же. Просто если раньше эти жертвы приносились Петербургу, который только на костях и может быть построен, империи Российской, Николаю Второму, Христу, то теперь они приносятся частному лицу, а я, к примеру, этого частного лица не то что не боготворю — вообще его не знаю. Ради частного лица никто не готов умирать — пусть лучше сдохнет другое частное лицо, а не я. И повсюду этот вопль — не я, не я, не я. А мне надоело «не я». Эх, как же мне скучно, тошнотворно скучно, Разбегаев. Вопрос лишь в том, во имя чего умирать. А я совсем, совсем не знаю. И вот тут мне становится страшно.

9. Схлестнулись

Бежит вдоль бесконечного кирпичного забора Сухожилов, выгадывая место побезлюдней, побесшумней, в котором можно перелезть. Встает, цепляется, подтягивается, и вот уже он в парке специальных средств, в дурную бесконечность попадает, где на прожаренном асфальте черном — ряды машин пожарных новеньких, оранжевые джипы с мощными, в половину человеческого роста, рифлеными колесами, с горизонтальной синей полосой по борту, с шипастой «розой ветров» МЧС на капотах, дверях.

Кипит работа, механики в тужурках синих форменных свои машины прихорашивают, надраивают стекла, начищают зеркала, а на площадке травяной неподалеку игра кипит без поддавков, взлетают вверх пружинистые мокрые мужицкие тела и вертикально поднимаются над сеткой могучие, облитые железом мышц, коричневые руки; подача мощная идет «под заднюю» и точно в угол — всей силой от предплечья до запястья, — и кто-то мчится отражать, ныряет рыбкой, падает, но достает и в воздух поднимает мяч, и встречная, обратная тут начинается атака, и снова посылается над сеткой желтая комета, и ловкий сильный парень, взмыв, зависнув на мгновение в воздухе, наотмашь пробивает блок под одобрительные возгласы, раскат рукоплесканий; другой — под поощрительные крики знатоков — напротив, скорость гасит, меняет направление полета, искусно подправляет, выискав никем не занятый участок, неприкрытый уголок. И новые команды, по периметру площадки встав, нетерпеливо своей очереди дожидаются.

— Э, э, мужик, ты что, откуда тут? Нельзя здесь вообще-то.

— Парень, ты кто?

— Спасатель тоже, кто еще? — им отвечает Сухожилов.

— Не понял?

— Вы отдыхаете, а у меня в разгаре операция. Спасая рядового Райана, слыхали? — И на пути у них встает, без слов дальнейших фотографию показывает.

И присвист восхищенный, понимающий; коммуникатор по рукам пошел.

— Вот это Райан твой? Ну-ну. Я б тоже за такого Райана… хотел бы познакомиться поближе. Ну и от нас чего?

— А вы мне одно — вы на «Красных холмах»? Ну, в гостинице? Позавчера ведь вы?

— Ну, наши, да. А что ж ты к нам? Ведь списки, по больницам надо — к нам-то что?.. Да не, мужик, шерсти по спискам, а так вот — это как иголку в стоге сена, должен понимать. На Первом наконец-то грамотные сводки, там и погибшие, прости, и неопознанные, все фотографии, смотри — опознавай, так толку больше будет.

— Все это мимо, сводки и больницы — мимо. И я теперь, откуда ноги — то есть к вам.

— Ну, хорошо, вон видишь на площадке. У них поспрашивай. Мож, в самом деле видел кто, участвовал. Недолго только.

Он среди зрителей уже и за руки разгоряченных дергает, за плечи — предвкушающих свой час парней.

— Тебе чего, мужик?

— В гостинице на Павелецкой вы? Входили? — глазами Сухожилов в них впивается, не отпускает, молит, давит, вымогает.

— Ну-ка дай-ка. Да не, пойми, нам не до лиц там было. Там разве разглядишь? А то и вовсе про лицо нельзя с уверенностью… ну, понимаешь, все в ожогах. Не видел, нет. А ну-ка посмотрите, мужики. Степаныч, Ваня.

— А поконкретнее, мужик? Или ты сам не знаешь? Где была-то?

— Шестой или пятый этаж. На реку окна. В номере она случайном.

— Ну вот, уже конкретнее. Кто там у нас? Кирьяк? Самойленков?

— Бессонова, Бессонова ребята. Кирьяк, иди сюда. Знакома? Нет? Отель на Павелецкой, пятый и шестой, по номерам, по люксам как у вас там было?

— Да нет, тут разве вспомнишь? Пойми, тут точно разве скажет кто? Вадюха! Чуркин! Глянь-ка.

— Ну-ка, ну-ка, а пониже можно?

— В купальнике тебе не надо часом?

— А в ванной, в ванной ведь она предположительно, — тут Сухожилов по лбу хлопает себе. — В воде по горлышко.

— А ты откуда знаешь? Тоже там?

— Там, там, — выталкивает Сухожилов.

— Ага, а сам как?

— Не знаю, выпал из окна. Очнулся — жив.

— Внимание, внимание, говорит Германия, — Бессонов в мегафон вещает; спасателей азарт как будто даже охватил охотничий, всем позарез вдруг стало нужно след найти. — Отель на Павелецкой. Шестой и пятый, номера, кто молодую бабу прям из ванной? Есть что-нибудь такое где — нибудь?

И голову тут поднимает кто-то прямо на площадке и к ним бежит — мустанг, огромный, бесподобный; такой, пока ораву ребятишек в охапке из огня не вынесет, не успокоится, природа будто собственная иного не позволит, и Сухожилов уже и в морду его расцеловать готов.

— Была такая, да. Дюймовочка.

— Витьку любая каланча — Дюймовочка.

— А ну-ка, Витек.

— Ну, верно, рыжая. Она, по ходу… Боюсь, конечно, обнадеживать. Да че ты, че ты, дурик? Живая, только без сознания. И мокрая по самые трусы. Была в чем? — уточнение.

— Ну платье… серое такое, по колено, — хрипнул Сухожилов.

— Ну, серое — не красное, не розовое, точно. Короче, наглоталась дыма, огонь туда не проникал. Я как — вошел и никого, а тут уж, я не знаю, надоумил кто, но только дверь я в ванную как будто по наитию, ну и белеется там что-то, личико.