Григорий Ряжский - Наркокурьер Лариосик

• Название: Наркокурьер Лариосик
• Автор: Григорий Ряжский
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-8370-0003-8

Кинематографическая природа остросюжетной прозы Григория Ряжского очевидна — как несомненны и ее чисто литературные достоинства. Мир страшен и кровав — и страшнее всего, пожалуй, в заглавной повести «Наркокурьер Лариосик», — но и не восхититься его красотой нельзя.

В литературу — с парадного подъезда престижной серии — входит зрелый мастер.

---

Дама улыбнулась, благодарно качнула головой, изящным жестом перехватила стакан и выпила легко, без последующего звукового сопровождения.

— Стеганого? — уточнила она. — Вы что имеете в виду?

— Я имею, — попросту стал объяснять Мотор, — что он стеганый, стакан этот вон, — он перехватил у дамы пустую посуду и провел пальцем поперек граненых ребер, — потому, что еще голый есть. Гладкий который, без ребер, как в поезде дают, в скором. Тот хуже — ломкий.

Женщина клюнула носом, не довыяснив последней особенности тарной характеристики.

— Теперь спать, — сказал Мотор и жестом остановил собравшегося что-то сказать Ваучера. — Вон туда, вон, — он приподнял брезентовый полог, взял даму под руку и пропустил вперед. — Ложитесь и отдыхайте с богом, одеялку возьмите, там она есть…

— Спокойной ночи, дорогой, — раздался изнутри гостьин голос, и она сразу затихла.

Коллеги по приключению посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, закурили. Ваучер — через дыру, в бок, а Мотор — прямо, по-обычному.

— Ну, ты дае-е-е-ешь, — изумленно протянул Ваучер. — Ну, прям народный арти-и-и-ист. Этот, как его… У которого баба пропадает… Кио, бля! Вспомнил!

— У него пропала, а у нас появилась, — среагировал без тени юмора Мотор. — Только, я прикидываю, помутнение у нее, — серьезно додиагностировал он ситуацию, — сильное… Разума… Она ж как звать ее не знает даже. Если не косит под ебанько только.

Ваучер задумался… Ситуация анализу не поддавалась совершенно. И поэтому предложение его, родившееся в ходе непредсказуемого мыслительного процесса, не отличалось логикой и разумом, а стало лишь проходным разовым результатом включения одного из органов системы высшей нервно-страдальческой деятельности человека, обогнувшего прямой и понятный путь прогнозируемых химических реакций, протекающих по линии чердака.

Ваучер подумал и сказал:

— Ебанько не ебанько, косит не косит — пусть с нами живет. С тобой и мной. Сразу. Но без Аусвайса. А он — только с нами, как обычно, но у себя в брезентухе и без ее. Как всегда. И вообще: я — придумал, ты — привел. Все…

Аусвайс проснулся к четырем, высунул фотокарточку из палатки и спросил:

— Суп варили? С этими… А то у меня чего-то в голове, со вчера еще…

Мотор протянул ему стакан «Завалинки» и ответил:

— Не привозили еще. На, покамест, заправь голову…

Аусвайс выпил залпом, потом добавил еще полстолько, его сразу пробило, но до того как упасть по новой, к себе, в брезент туристический, он успел все же отдать честь и хрипло крикнуть:

— Хайль Гитлер! Гитлер капут!

Ни женщина в белом, ни Аусвайс так до утра и не проснулись, каждый — по своей непутевой причине.

Ваучер с Мотором, когда потемнело уже сильно, осторожно забрались слева и справа от спящей незнакомки и долго еще лежали в темноте с открытыми глазами и молчали. Тоже по причине — каждый по своей…

Несмотря на оглоушивающую близость свалки, соловьи вблизи нее жили бессчетные и с удовольствием. Этот факт птичьего присутствия становище каждое лето определяло по ранним утрам, если организм по вменяемости соответствовал этому неудобному времени дня. Первый транспорт прибывал обычно не раньше полдесятого-десяти, это в лучшем случае, потому, пока — путевка, наряд, взять, ехать. Да и вывалить — тоже в очередь, если по-хорошему. И других причин просыпаться, кроме эстетических и красоты искусства, не было. Но это — если очень было надо. Если облава, к примеру. Хотя это было только раньше, еще при большевиках. Или, если привозили, опять же, воду. Которую пить. Пить и если кому по медицине, включая помыться. Воду привозил раз в неделю, по воскресеньям, Максимка, местный пожарник, с электроугольного депо, сержант на пожарной машине. До этого все сдавали старшому деньги, за каждого пьющего члена, надо не надо — все одно деньги он брал и отдавал Максимке. А Максимка — половину деповскому механику, старшине, за безопасность тайны, а другую половину — себе. Но все равно, приезжал он еще до шести утра, до начальства, в самые соловьи, если дело летом, и сливал в баки, на краю. Зимой воды было не надо, кто жил здесь и в холод — плавил снег самолично, и хватало на пищевую потребность, а для помыться — ждали первого весеннего Максимкиного привоза. И старшой строго следил потом, чтоб каждый — по ведру, а если кто не сам приходил, а присылал кого, то не давал взять за того воды из принципа справедливости должности. И в такие ранние дни соловьи получались по нужде. По водной нужде окружающей природу среды…

Незнакомка спала тихо, как нутрия, и совершенно не храпела. А Мотор с Ваучером, наоборот, крепились почти до утра, каждый тайно, а под утро захрапели все равно и разбудили соловьев. Соловьи разбудили незнакомку. Она осмотрелась по сторонам, обнаружила спящих рядом слева и справа от нее мужиков и вспомнила…

…Все вспомнила. Все совершенно. Она вспомнила всю свою жизнь по крупицам и мельчайшим деталям. Она хорошо видела и могла воссоздать каждое движение тела и души в этой жизни. Но, поскольку телесных движений, так же, как и внезапно вспомнившихся душевных порывов с начала ее сознательной жизни накопилось не так уж много, всего ничего — со вчерашнего полудня, то ощутить себя в новом, так неожиданно открывшемся пространстве, оказалось для Юлии Фридриховны Эленбаум — матери, жены, бабушки двух внуков — одного в Торонто, другого — в Нью-Йорке, а также — издательского редактора, преподавателя и переводчика с немецкого — вполне по силам, несмотря на ее пятьдесят шесть.

Она выбралась наружу и посмотрела наверх. Шести еще не было, но утренний свет был уже такой яркой силы, что заставил ее зажмуриться. Разбудивший ее соловей сидел на веточке, совсем рядом, быстро крутил головой и часто-часто перепрыгивал с места на место, не обращая на нее никакого внимания, а просто радуясь майскому утру, позволившему, ни от кого не завися, щелкать и петь сколько вздумается. Юлия Фридриховна скинула лодочки, которые в связи со вчерашним белым так и оставались на ней всю ночь, и сладострастно растерла ступни руками.

«А где же зеркало? — пришло ей в голову. Она вынула заколку из пучка на голове, волосы рассыпались по плечам. Она тряхнула головой. — И зубная щетка…»

Настроение было отличным, хотелось радоваться жизни. В поисках предметов гигиенической необходимости она заглянула внутрь постройки, туда, где было ее лежбище, и повторно обнаружила мужиков. Оба лежали уже на спине и дружно похрапывали. Лица их были родными и хорошо знакомыми. Слева спал Мотор. Она протянула руку и подергала его за штанину:

— Мотор! Мото-о-ор!

Мотор открыл левый глаз, пошевелил им туда-сюда и остановил на объекте. Потом попытался открыть второй, но тот плохо разлеплялся, и тогда он помог ему рукой. Какое-то время оба глаза смотрели вперед, на темный, явно женский контур, освещенный загадочным сиянием, но ничего, объясняющего такой феномен, так и не смогли придумать…

Внезапно он вспомнил… Вспомнил! Вспомнил и хлопнул себя по лбу, соединив в этом ударе все накопившиеся и переработанные за ночь чувства: смесь восторга, удивления, недоверия, горделивого самоуважения, остатков страха, легкого похмелья и жжения в мочевом пузыре.

— Бля-я-я… — тихо протянул Мотор себе под нос и посмотрел на Ваучера. — Бля-я-я… — он приподнялся на локте, шмыгнул носом, втягивая внутрь организма утренние сопли, и указал материализовавшемуся привидению пальцем на Ваучера: — Это Ваучер. Помнишь?

Женщина в белом улыбнулась.

— Естественно, а кто же еще? — она на секунду задумалась. — У меня такое чувство, что с памятью не все в порядке, — она пожала плечами. — Представляешь, не могу вспомнить, где у нас все лежит: полотенце, паста, белье и… кстати, вода где у нас, тоже не понимаю. Отфильтрованная.

Момент, когда она перешла с Мотором на «ты», совершенно никак не отразился на работоспособности ее коммуникационных систем, и новое обращение это мягко и органично опустилось рядом, на землю, вернее, чуть выше — на апельсиновые картоны лежбища.

Мотор толканул Ваучера. Тот раздирал глаза приблизительно по той же схеме — последовательно, с промежуточным результатом адаптации в действительность окружения. А когда разодрал и, тоже вперив их в Юлию Фридриховну, подержал на ней немного, то сказал лишь одно, и тоже впопад:

— Бля-я-я…

— Доброе утро! — совершенно не придав значения лингвистическим премудростям, поздоровалась вчерашняя незнакомка. — Как спалось?

Ваучер приоткрыл было рот, но оттуда выполз слюновой пузырь, крепкий, потому что сделан был из ночной, густой, не сменившейся еще слюны, и не позволил его обладателю развернуть вразумительный ответ по существу спрошенного. Пузырь лопнул, и из Ваучерова рта прорвалось лишь то, что сумело просочиться без перекрывавших его помех: