Николай Гарин-Михайловский - Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

• Название: Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895
• Автор: Николай Гарин-Михайловский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1957

В третий том Собрания сочинений Н.Г. Гарина-Михайловского вошли очерки и рассказы 1888–1895 гг.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— Эх, кума, — качала головой Драчена, — в богатом доме бабе хуже. У тебя вот коровки нет и нет, а там их пять, — выдой их, да масла сбей, да кудели не перепрядешь в две зимы… Тоже и в богатстве!..

Драчена пренебрежительно качала головой.

На смотринах у невесты видный Алексей показался — показалась и невеста. Угощенье выставили родители невесты: орехи, несколько пряников и полштоф хорошей водки: бедные люди.

Молодых, по обычаю, в чулане запирали на короткое время, чтобы ознакомились.

Они сели по разным углам и, бойкий в кабаке и в своем кругу, Алексей сидел скромно и не испытывал никакого поползновения подсесть поближе к невесте.

Только, когда уже шаги раздались, он быстро с каким-то удивленным любопытством спросил:

— Пойдешь, что ль, за меня?

— Не знаю, — тихо ответила девушка.

Вероятно, самолюбие Алексея все-таки страдало, что за него никто не хочет идти: и вот, нашлась-таки, и лицом из себя чистая. Любопытство и интерес Алексея были задеты. Он ехал назад и с удовольствием думал о том, что только что с ним случилось. Что-то приятное, в чем собственно приятное — не знал и не думал Алексей. Веселый, сидя боком на телеге, он удовлетворенно посвистывал и машинально смотрел на Бурко. Бурко бежал и упрямо вытягивал вожжи. Бур-ко была деревенская лошадь, не любил он, чтобы взнуздывали его, не любил, чтобы вожжи чувствовались: надо повернуть — дерни, а что тянуть без толку? Акулина-то хорошо его сноровку приметила — у нее зато и шел он.

И все трое ехали, смотрели на Бурко и все думали: хороший конь Бурко. А Бурко точно смотрел на них боком, бежал и, читая их мысли, только прибавлял ходу.

— Добились конька…

— За сто рублей не отдам… тысячи не надо… Ей-богу, — страстно говорила Акулина.

И то ведь, Бурко да она, — вот и все работники в доме. Те-то малы, а эти двое — хоть на базар их вези. Бурко и Акулина и были настоящие друзья: они без слов понимали друг друга, уважали и любили. Бурко была самая умная крестьянская лошадь: к своему, например, возу, во время сева, возу, где лежали семена, ни за что не подойдет, а все норовит к чужому, да еще где какой-нибудь глупый парнишка сидит; тот на него машет, а Бурко на него и прямо без разговоров: давай, и конец. Там мужик с конца загона кричит — Бурко и ухом не ведет. Уж когда вплоть подоспеет мужик, Бурко лягнет ногами и отбежит. В таких случаях и Акулина, конечно, бросалась ловить своего коня, но они хорошо понимали друг друга. Акулина звонко ругалась, а Бурко, пригнув голову к еще голой земле, точно собирался траву есть, смотрел лукаво на свою хозяйку. А только домой ехать — глядишь, сам Бурко тут как тут… Или, например, когда с праздника какой-нибудь соседней деревни доставить осторожно пьяных хозяев — всегда доставит и с дороги, будь какой буран, не собьется ни за что.

Сыграли свадьбу. Молодой приехал за невестой на тройке, и Бурко шел в корню, гордо развевая гриву. Ковер достали. Молодой в мерлушковой шапке, в новом тулупе, в цветном поясе сидел, краснел, парился в жаркой избе рядом с невестой, и не смели прикоснуться ни он, ни она к еде. Такое правило: жениху и невесте до венца есть нельзя. Зато ели и пили дружки и гости. Дружка угощал и старался говорить стихами. Гости сидели за маленьким столом в темной, жаркой, набитой людьми избе, пили водку и не спеша брали руками с блюда то кусок пирога, то жирную ножку поросенка, то разваренную говядину. А в окнах и сенях все народ, народ, давят, жмут друг друга, и кажется совершенно непонятным, как не развалится гнилая изба под напором всей толпы.

Пока доехали, пока причт собирался — поезжане успели отрезвиться и только громкая отрыжка то у одного, то у другого давала знать, что поезд приехал не с пустым брюхом.

У ворот церкви позвякивали упаренные тройки, а в пустой холодной церкви жались, переступая с ноги на ногу, выпуская белый пар, — поезжане. Уже день темнел, и неуютные холодные тени ночи задвигались по церкви.

Ропота не было, но смотрели чаще на входную дверь и, наконец, в наступившем унылом молчании все до одного, сбившись в кучу, уставились глазами на дверь и ждали, когда появится причт. Но вот и он: батюшка, псаломщик и староста церковный. По каменным плитам звонко застучали кожаные калоши батюшки и глухо замерли в алтаре.

Сверкнула свечка на клиросе, зажгли пред аналоем, отворились царские врата, и свадьба началась.

Десяток-другой баб, молодух и девушек прибежали поглядеть на молодых.

Пара с виду была хоть куда: Алексей высокий, румяный, статный, хотя и рыхлый немного. Молодая с тонким продолговатым лицом, серыми прямыми глазами, с каким-то неуловимым выражением в лице не то злости, не то железной воли, не то отвращения ко всему, что происходило кругом.

Вот и венцы надели.

И пошли они, цари своего мгновения, под пытливым взглядом всех.

Да, три момента в жизни таких: крещение, день свадьбы, да опять, когда в гробе понесут: снимут опять шапку даже самые сильные и гордые люди села.

Кончилась свадьба, и возвратились к жениху в дом. Здесь уже пошло настоящее веселье: пили, ели, пели, девушки с парнями катались по селу с песнями, и звонко неслось их пение и дикое гиканье парней. Как в темноте да в грязи никто не вывалился, не убился, трудно объяснить: вероятно, за пьяных хозяев их бурки да каурки удваивали свое внимание.

Главная дружка, здоровая рябая девка, Маланья, по обычаю, вскочив верхом на коня, лицом к хвосту, проехалась по улице,

 и понемногу закончилась свадьба.

Снова потекла обычная жизнь. Не совсем обычная в семье Акулины: что-то творилось между молодыми.

Алешка был, как говорится, не в своей тарелке, напускал на себя беспечный вид, но то, что прежде ему без всякой натяжки удавалось, теперь выходило неестественно, и беспокойство, тревога, смущение, даже раздражение сквозили ясно. Молодая была бледна, глаза стали еще неподвижнее, она молчала, но в то же время от нее веяло каким-то могильным холодом души.

Иван угрюмо супился, а Акулина вздыхала так всей своей грудью, что казалось, того и гляди, разлетится ветхая избенка от ее вздохов.

Стали и в народ проникать какие-то неясные слуха: одни говорили, невеста порченая, другие — жених, третьи — и невеста и жених.

— Слышь ты… эти тех, а те этих искали надуть: оба и надулись.

Все сильнее, однако, брал верх слух, что Алешка, слышь, порченый.

Иван совершенно переменился. Куда девалась его тихость! Он ходил мрачный, раздражительный, а на сноху без ненависти и смотреть не мог. Однажды молодая, как была в одной рубахе, выскочила ночью и спряталась у Варвары в хлеву. Варвара, случайно выйдя во двор, увидала ее, сперва испугалась, а затем ввела в избу.

Молодая дрожала, безумно поводила глазами и, когда успокоилась понемногу, рассказала страшную драму. Она показала своё тело все в мелких-мелких подтеках: это Алешка со злости все ее руками щипал.

— А то учнет кулачищами в живот тискать… тискат, тискат, тискат… моченьки нет… А тут сгреб за косы да бить зачал, старик к нему на помощь, и зачали вдвоем меня… больно били… видишь…

На шее, на лице, между волос, на плечах — везде были следы побоев.

— Старик-то в руки чего-то зажал, да им меня… бо-о-льно…

Наутро отыскали беглянку и водворили назад.

— Бегать, — шипел Иван, — бегать вздумала…

Алешка за обедом под столом ухватил жену за мякоть двумя ногтями и сжал до судороги.

Рыкнула было жена каким-то захлебнувшимся голосом, но Иван уж совсем страшно зыкнул:

— Цы-ыц!..

А Алешка, с — налитыми глазами, знай глотает щи ложку за ложкой да нет-нет и ухватит проклятую за мякоть. Та только головой рванет, как лошадь.

Пробовала было Акулина мужиков своих образумить, но отстала: убьют и ее.

Ад сущий пошел в маленькой семиаршинной избе с девятью обитателями и десятым теленком. Лучше всех было последнему. Его никто не бил, и вопли жертвы не смущали его душевного покоя.

«Чтой-то, господи, хоть бы сбежала, что ль? — думала Акулина, — дома не житье — каторга, на улицу стыдно показаться… Ох ты, господи!.. Вот где грехи!..»

Однажды молодая, не вытерпев, бросилась на барский двор и, ворвавшись к управителю, так и кинулась ему прямо на шею.

Это было в кабинете, как раз в то время, когда его величественная половина, Марья Ивановна, сидела на диване.

— Прочь, дрянь, прочь! — взвизгнула Марья Ивановна.

Ивану Михайловичу и лестно и смешно было.

— Что ты, белены объелась? — проговорил он, пятясь и оттопыривая толстые свои губы.

В помощи ей наотрез отказали.

— Э… твой Алешка… э… такой разбойник… нельзя нам… он тут и всю усадьбу, и все сожгет… подлец! Ты сама видишь, что он за человек, — что ж, хочешь, чтобы и мы узнали? Знаем!..

Убежала опять молодая. Подождали до вечера и поехали к ее родным, но там ее не оказалось.