Николай Гарин-Михайловский - Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

• Название: Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895
• Автор: Николай Гарин-Михайловский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1957

В третий том Собрания сочинений Н.Г. Гарина-Михайловского вошли очерки и рассказы 1888–1895 гг.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Алена, приказав парнишке спать и укрыв его с головой, возвратилась и, сев опять на скамью, стала посматривать на Волкодава так, что у того кровь стыла в жилах.

— Что смотришь?

— Смотрю…

Какая-то последняя надежда охватила с новой силой Волкодава.

— Слышь, Аленка… Помнишь, как прежде было у нас?

— Ничего не помню.

— Не помнишь?!

И Волкодав так завыл на всю избу, что парнишка стал всхлипывать под кожухом.

— О, будь ты проклят! Ну, так идем в огород, — проговорил Волкодав, останавливая на Аленке свои безумные глаза.

Огород зажег немного Алену.

— Водку допей, — нехотя ответила Алена.

— Там в огороде, — ответил, стиснув зубы, Волкодав, дрожа и забирая с собой водку.

Его лицо начинало перекашиваться каким-то нечеловеческим ужасом.

Алена уж ничего не замечала.

— Ну, иди — выйду… — шепнула она.

Волкодав выскочил во двор.

— Будь же ты проклята! Чур, чур приворотная сила моя! — дико шептал он, судорожно вынимая заветный порошок в тряпке, — пропадай, проклятая.

Волкодав успел уж всыпать порошок в бутылку, когда в калитке сарая показалась маленькая фигурка Аленки. В огороде Аленку быстро охватила всегда сжигавшая ее страсть. Она уж превратилась вся в огонь, смотрела страстно и нежно своими глазами в глаза Волкодава, а Волкодав то судорожно обнимал ее, то лил ей торопливо в рот из бутылки. Аленка покорно пила.

Алена уж выпила до дна бутылку и с новой страстью еще сильней жалась к Волкодаву. С диким ревом: «О будь же ты проклята!» — Волкодав с лицом, исковерканным и болью и ужасом, бросился от нее на улицу.

Он бежал, и все казалось ему, что летит за ним Аленка страшной птицей и вот-вот схватит его своими крыльями и начнет выклевывать ему глаза.

В страшных мучениях на другой день к вечеру Алена отдала богу душу.

Может быть, и догадались которые, что неспроста, но кому какое дело было до Аленки.

Бабушка Драчена говорила:

— Ладно, догадались еще конек-то на крыше приподнять, а то и до сей поры мучилась бы. Уж ежели ведьма помирает, так уж так тяжело душа с телом расстается — страсть! и ежели сейчас конек не поднять, ни за что не расстанется.

Детей Алениных разобрали, а ее похоронили по христианскому обычаю, хотя батюшка и отказался ей дать причастие, так как ее все рвало.

На несколько дней Волкодав почувствовал успокоение, но затем муки совести проснулись.

Напрасно старался он залить водкой свою совесть.

Водка жгла и только сильней растравляла ее. Как ночь, появлялась, из земли словно, Аленка и стояла неподвижно у притолоки. В диком ужасе, всклокоченный, Волкодав, пригнувшись, впивался в страшное лицо ведьмы. Ведьма смотрела своими зеленоватыми глазами прямо в глаза онемевшему Волкодаву. Ужаснее всего, что Аленка смотрела грустно, грустно, и сердце Волкодава ныло от какой-то невыносимой, безысходной тоски.

Каждую ночь стала Алена из гроба шататься к нему. Напрасно Волкодав творил заклинанья, молитвы, ездил к знахарям. Напрасно и кол осиновый вбил в ее могилу. Как только надвигалась ночь, громадный Волкодав делался сам не свой, судорожно щелкал зубами и дико поводил глазами.-

Робкая душа в этом большом теле только тогда нашла успокоение, когда Волкодав покаялся попу и по его совету чистосердечно заявил следователю о своем преступлении. Алену отрыли, проанатомировали, а Волкодава судили, приговорили, и так и исчез он навсегда по пути этапов, тюрьмы, каторги.

Старик Алексей, вспоминая зарок, когда похоронили Алену, сказал жене:

— Вишь ты как. Знал бы, бог с ними и с деньгами…

— Молчи уж, — угрюмо оборвала его жена.

III

В сущности хуже всего отразилась пропажа теткиных и дядиных денег на молодом племяннике Матрены, Николае.

Высокий, худой, с плоскими карими глазами и желтым маленьким лицом, безбородый Николай смотрел и на людей и на жизнь таким растерянным взглядом, каким смотрят дети, которым говорят добродушно: рот закрой, а то ворона влетит.

Молодая жена его Авдотья вздыхала и думала:

«Робкий, ничего не смеет».

Соседи тоже говорили про Николая:

— Робкий, ничего не смеет.

И сам Николай про себя:

— Робкий я… Другой хуже моего и в работе и во всем, а живет. А у меня нет ничего, ничего и не будет.

Иной раз, сидя на крылечке своей кое-как сколоченной избушки, глядя на свое хозяйство без лошади, без коровы, без овечки, Николай так проникался сознанием своей робости и бессилия, что начинал, как баба, плакать:

— Нет у меня ничего, ничего и не будет.

— Известно, не будет, — утешали его люди, — вишь, простой ты… без сноровки живешь.

А за глаза говорили об Николае:

— Этак жить — вшей кормить.

Брат у Николая есть — Лавр, помоложе его, в солдаты этой осенью уйдет.

Тоже тихий, покорный. Николай и вырастил брательника: отец с матерью рано у них умерли. Перед смертью отец избу свою продал. Собирался все новую строить, да так и помер.

Лавр ростом поменьше брата, в плечах широк, смотрит серыми глазами спокойно, доверчиво. Любит равнодушно носом подтягивать: все, мол, ладно. А Николая все огорчает. Что старший брат прикажет — делает Лавр, а плакать начнет старший брат, и Лавр глядит на брата и тянет носом. Любят Лавра на деревне: грамоте от дяди Василия выучился.

Придут к нему. Лавр пишет письмо, а его похваливают.

— Даром, что мал, а смышлен к этому делу…

А Лавр тем временем пишет да пишет: только носом тянет да языком от правой к левой щеке усердно водит.

— На службу пойдешь, в писаря угодишь.

И по бедности и ввиду солдатчины Лавр решил не жениться.

— И так проживу, — с затаенной грустью говорил он.

Обещала было Матрена дать племяннику Николаю денег на лошадь, которую проел он в два голодных года.

Все так и водила, а тут, как деньги пропали, прибежал к ней Николай.

— Видно мне, тетенька, лошадки теперь не будет уж?

— Видишь сам, — говорила Матрена, стоя у ворот с племянником, — наказал господь…

— Та-ак, — протянул Николай и засмотрелся куда-то своими ошалелыми глазами.

Знает он, что много денег у тетки, так ведь силой не вырвешь.

Отказала Матрена в деньгах племяннику, а придет к ним в избу и тужит вместе с ними.

— У вас хоть детей нет, а у меня вон трое, а старик только деньги терять умеет.

— Этак, тетенька, — кивает ей Николай.

Третий брат Матрены Корней тоже метил на деньги сестры для свадьбы своего сына, но поступил похитрее Николая. Корней жил в этой же деревне, и жил хорошо. Но зато другое горе донимало: вся семья была в негодной хвори. Старик, тесть Корнея, живший в его избе, заживо гнил. Большой пухлый нос, вздутый, громадный красный глаз весь разъело — сплошная язва. Так на печи безвыходно и сидел. Воздух в избе и летом даже был невыносимый. У старика был брат Маркел, от того еще хуже разило: к тому и на улице близко не подойдешь. А в избенке у Маркела, маленькой гнилой избенке, было еще семь человек таких же в язвах: и безносых, и глухих, и идиотов. И жили они ужасной, непередаваемой жизнью скотов, но с человеческим сознанием и в условиях неизмеримо худших, чем скотина, — ту хоть кормят и жизнь на воздухе проводит она. У Корнея поэтому была сравнительно благодать. Один сын у него всего и был, Андрюшка, восемнадцати лет, такой же крупный и большеносый, как и дед. Парень тихий, с длинным лицом, маленькие слезливые глаза смотрят так, точно кто наклеил ему его большой красный нос, и совестно ему, и словно все только и думает он о своем большом носе. Корней хоть и заботливый крестьянин и с достатком, а тоже подбился и он последними голодными годами. Хлеб в этом году хоть и уродился, да цен никаких не было. Надеялся и он для свадьбы Андрюшки прихватить у сестры деньжат. Когда он узнал, что потерял Алексей семнадцать рублей, то сразу и не тревожил сестру. Дал ей время сперва успокоиться и только недели через две снова завел речь о деньгах искусно, осторожно, и сестра согласилась. Ну, да и богатство Корнея не чета было николаевскому. Были и хлеб, и скотина, да и сам надежный, — сам же и богатства добился. Сеяли тогда исполу у одного соседнего барина гречу. Уродило ее в тот год видимо-невидимо: хлеб уж такой греча, — пятнадцать лет нет с нее толку, а на шестнадцатый триста пудов даст десятина. А он их пять тогда посеял с барином. Надзор слабый был: днем молотит народ, а ночью из общей неделенной кучи возят к себе потихоньку. Возил и Корней. Остаток разделили: все-таки каждому по сто пудов и барину и себе с десятины пришло сверх того, что раньше увез. В тот-то год цены на этот хлеб вовсе не было, но Корней удержался, тогда не продал, а на другой год ничего не уродило гречи — пуд и выскочил сразу на шесть гривен. Пришло Корнею тогда на руки с лишком шестьсот рублей, — с того и жить пошел. Деньги-то уж, положим, вышли все, но хозяйство осталось еще: две лошади, корова, пять овец, семь, а прежде и десять десятин посеву. Сенокосов в степи снимает две-три десятины. Матрена, конечно, не сразу дала деньги — протянула, подумала, посоветовалась с своей старой вороной, Алексеем, и решили они: ничего не поделаешь, надо помочь — родной да и надежный.