Владимир Соколовский - Антология современной уральской прозы

• Название: Антология современной уральской прозы
• Автор: Владимир Соколовский
• Издательство: Фонд «Галерея», Издательство «Автограф»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-87772-044-3

---

Мохов замолчал. Я подумал и спросил:

— Почему же вы думаете, что здесь всё дело в вашем настое? Ведь и само по себе так могло получиться.

Старики переглянулись и задумались. Качали головами, разводили руками. Наконец Мохов сказал неуверенно:

— Почему не могло? Оно, конечно...

Старика выручил Дементьич. Он ткнул его в бок локтем, похихикал и убеждённо проговорил:

— Не слушай ты его, Гришка, углана! — ехидно закосил в мою сторону: — А кто мне меринка зимой вылечил?

Григорий повеселел, оживился:

— Это верно. К лошадиному роду особую странность с детства имею. Отпоил, отпоил конишку.

Дым от костра постепенно растворялся в светлеющем небе. «Вот и новый день настал, — думал я, — Утром на работу, а я не выспался.» Мохов засуетился, снимая котелок. Потом поставил его на пень, поклонился на четыре стороны света и воскликнул, выбросив руки в сторону восхода:

— Стану-пойду не из избы дверями, не с крыльца воротами, в чисто поле, в широкое раздолье. Пойду я не под синее облако, не под красное солнце, не под светел месяц, не под частые звезды, а пойду я в запад-западную сторонушку. В запад-западной сторонушке есть-стоит крутая гора, на той крутой горе стоит проклятое дерево, горькая осина. Отпускаю я возле неё скорби и болезни, тоску-тоскущу, сухоту-сухотущу по семидесяти ветрам, по семидесяти вихрям. Буйные ветры, буйные вихри, внесите эту тоску-тоскущу, сухоту-сухотущу в молодицу Валентину: в ретивое сердце, в лёгкие, в печень, в сладкий мозг, в сладкую кость, в ясные очи, в чёрные брови, в русые кудри. Затосковала бы молодица Валентина, ни дня, ни ночи не знала бы, ни часу, ни минуты не миновала бы, в еде не заедала бы, в питье не запивала бы, в гульбе не загуливала бы, в уме не задумывала бы, веником не спаривала бы, водой не смывала бы, лекарством не отлечивала бы, цветным платьем не одевала, златом-серебром не отсыпала. Как маленький ребенок о соске плачет, так бы и обо мне, молодце Геннадии, молодица Валентина плакала и рыдала; как белый лебедь клыкчет, так бы и обо мне, молодце Геннадии, молодица Валентина клыктала. Как рыба-белуга не может без воды жить, так бы и без меня, молодца Геннадия, молодица Валентина не смогла ни жить, ни быть!

Голос его, такой хилый вначале, теперь рокотал и срывался. Страх и очарование проникли в мою душу. Слова ударялись в сердце и набатным звоном разносились по всему миру.

— Я дыхать — ты по мне вздыхать.
Я поминать — ты по мне тосковать.
Ни днем, ни ночью покоя не знать.
Мой вздох — твой ох.

Так бы и было, как сказано, крепко-накрепко завязано. Будьте, мои слова, крепки и лепки, крепче камня, лепче булата; как камень-булат на воде не тонет и в огне не горит, так и мои слова на огне бы не горели, в воде не тонули. Словам моим замок, замок-приговор, а ключ в море, на самой глубине...

Мохов замолчал, постоял немного, затем повернулся ко мне и, хлопнув по плечу, сказал:

— Ну, вот! А ты говоришь — не полюбит. Разве можно?

Я, как заворожённый, кивнул головой:

— Да, полюбит, конечно!

Вдруг неистовый петушиный вопль взвился над поляной. Хриплый, дикий и бесконечно печальный. Дементьич переглянулся с Моховым и неодобрительно покачал головой.

— Блажит, — сказал тот. — Это ещё ничего. А то этта днем на насест забрался и орал до тех пор, пока без памяти не упал. Ладно, Голендуха прибежала, позвала, а то и окочурился бы. Кровь у него, видать, спекается от лесных пространств.

— На похлебку его определи, — предложил Дементьич. — А Машке твоей я другого мужика найду.

— Ладно, чего об этом зря толковать...

Вдвоем они стали осторожно сливать варево в наш бидон. Хозяин сунул его мне:

— На, неси!

Мы попрощались с Моховым и, провожаемые дурным воем Питирима, отправились домой. Уходя с поляны, я оглянулся на то место, где провёл ночь. Догорал костер; стоял маленький одинокий человек и тоскливо глядел нам вслед.

Мы с Дементьичем шли молча, тихо. Тропочка была тяжёлая: приходилось перескакивать с кочки на кочку, шагать через корни деревьев, через поваленные стволы; но бережно нес я бидончик с непонятной жидкостью. Только перелезая через забор, отделяющий городскую черту от поскотины, зацепился за верхнюю жёрдочку и вместе с бидоном покатился в траву. Подошёл хозяин, с сожалением поцокал языком:

— Пролил всё ж таки. И зачем ты это сделал, глупая твоя голова? Ведь нарочно — признавайся?!

Я ничего не ответил старику, отвёл глаза. Дементьич покряхтел, погоревал, и — может быть, мне показалось? — в голосе его слышалось одобрение.

Что же напишу я Вам, Олег Платонович, по этому поводу? И в чем здесь дело — сам не могу до сих пор понять. Случайно ли скользнула моя нога с жёрдочки? А может быть, душа моя пришла к выводу, что нельзя препоручать такое тонкое чувство, как любовь, неизвестным науке инородным силам?

По поводу моих теперешних настроений могу сказать строчками из песни:

Прошла любовь, прошла любовь,
По ней звонят колокола...

Хотя чувство к милой Вале не могу изгнать из сердца, но в разговоры с ней уже не вступаю, а только, приходя на обед, вежливо приветствую, а один раз даже спросил, как её здоровье. Она ответила, что здоровье неплохое, да вот недавно перекупалась, и теперь болит горло. Я посоветовал полоскать его шалфеем, но в это время сзади в очереди закричали, что задерживаю, и я вынужден был прекратить разговор.

Ну что же, Олег Платонович, жизнь есть жизнь, и надо быть готовым ко всяким трудностям. Олимпиада Васильевна говорит, чтобы я не огорчался, что ещё придет время, когда я встречу хорошего человека. Но пока мне больше никто не нравится. Неужели же жизнь моя, внешне так наполненная событиями, пройдёт бесполезно и не исполнятся в ней две самые заветные мои мечты: любовь Валентины и встреча с изумительным пением знаменитой жабы Хухри?

Товарищ Тюричок, мой уважаемый начальник, по-прежнему очень добр и старается выказать своё расположение. Так, например, позавчера он посетил наше совместное с Егором Дементьичем жилище. Он очень тщательно осмотрел весь дом, заглянул в хозяйский флигелек и очень расстроился, увидав пустые бутылки. Побывал в ограде, проведал баню и зачем-то даже слазил на чердак, где его чуть не хватил удар, когда он узрел новенькую комнатную антенну с развешенной между рогов для просушки рыбой. Затем обследовал мою комнату, долго сидел там, интересовался, часто ли я пишу домой, просмотрел книги, которые я читаю, и сделал замечание, что мало видит книг по специальности и вообще нужно уже всерьёз подумать о том, как упорядочить свое личное время. Я согласился, но сказал, что, к сожалению, в моей жизни существуют факторы, препятствующие этому: то баня поёт, то водяные к себе тащат. Товарищ Тюричок после этих слов очень разволновался и стал кричать, что не хочет даже и слышать о такой дикости, а мне за неё должно быть стыдно. И если я не прекращу своего нынешнего поведения, то он вынужден будет вынести его (т. е. поведение) на общественность. Затем он начал выговаривать хозяину за то, что изба его находится в антисанитарном состоянии, везде на полу какое-то сено, и это ещё вопрос, можно ли допустить пребывание подобных Дементьичу личностей под одной крышей с представителем молодого поколения. Дементьич слушал это, озадаченно хмыкал и топотал по избе. Когда же начальник мой, устав от бестолковости нашей жизни, собрался уходить и уже вышел на кухню, я заметил, как пальцы правой руки старика дрогнули, и в то же время сорвавшаяся с корчаги массивная крышка сама по себе поднялась и мягко шлёпнула товарища Тюричка по заду. Он вскрикнул и метнулся в сени; я выскочил за ним, но лишь увидал, как Аким Павлович быстрым шагом заворачивает за угол. Я вернулся в избу расстроенный и начал пенять хозяину за его необдуманные действия, но старик и сам перепугался: охал, ахал, сокрушался, что его теперь лишат пенсии, так что пришлось его успокоить, ибо лишить пенсии за такие дела не имеют права. На следующий день мне пришлось несколько раз по вопросам службы встречаться с товарищем Тюричком, но он ничем не намекнул на имевший место накануне инцидент. Однако по тому, как таинственно мерцали и увлажнялись его глаза при взгляде на меня, я понял, что он что-то затаил.

И пора уже заканчивать это письмо, любезный мой друг. И так получилось оно слишком длинным. А писал я его подряд два вечера, потому что хозяин мой безудержно впал в рыбалку, и мне никто не мешал.

Засим до свиданья, будьте здоровы и счастливы.

Ваш Тютиков

ПИСЬМО ЧЕТВЁРТОЕ

Любезный друг!

Ах, как хорошо в моём положении иметь столь сердечного и внимательного собеседника! Письма Ваши читаю с наслаждением, все советы принимаю к сведению или неуклонному исполнению, кроме, пожалуй, одного. Вы пишете, чтобы я критически относился к окружающим меня явлениям — как естественным, так и неестественным. Я поначалу так было и делал, но ничего из этого ровным счетом не произошло: явления как происходили, так и продолжают происходить своим чередом. Видно, критическим отношением здесь дело не поправить, нужны какие-то иные меры, но какие — не знаю.