Сергей Воронин - Встреча на деревенской улице

• Название: Встреча на деревенской улице
• Автор: Сергей Воронин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В книгу лауреата Государственной премии имени М. Горького Сергея Воронина вошли новые повести и рассказы. Как и в прежних книгах — «Роман без любви», «Дом на бугре», «Камень Марии» и других, — писатель остается верен главной теме своего творчества, его привлекает своей неповторимостью внутренний мир современного человека, сложность и разнообразие человеческих взаимоотношений, судеб, характеров.

---

Вспомнив и в это утро, что Варвара Трофимовна давно не получала деньгу, Васька подумал: а вдруг чего лежит в ящике? И тут же спустился вниз. И достал конверт. «Ну что ж, и это сгодится. Письму старуха всегда рада. Что-ничто, а может двугривенный на кружку пива кинуть. Сейчас и кружка в самый раз». И он было побежал обратно, но посмотрел на конверт и присвистнул. Письмо было ему, Василию Ивановичу Снегиреву. От матери.

Мать жила в Псковской области, в маленькой, стоявшей на отшибе деревушке. Кроме Васьки, была у нее еще дочь. Но затерялась где-то на целине так, что мать даже и адреса не знала. Про сына же говорила, что он живет в Ленинграде и ему хорошо. Это она говорила с его слов. Он как-то приезжал с женой и хвастался. Жена у него была добрая, понравилась матери. Тогда Вася наготовил дров, подправил крышу. Побыли они недолго. Обещали наезжать. Но с тех пор прошло вот уже больше семи лет, а ни разу не наведались и писем не слали. И ничего она про сына и невестку не знала. И теперь бы не побеспокоила, но доняли болезни. Приближалась зима, а дров не было. И просила помочь ей, приехать или уж на худой конец прислать немного денег, чтоб купить дров у кого из мужиков.

Васька сначала и не понял, что письмо от матери. Он давно уже не вспоминал про нее. И хотел было тут же прочесть письмо, но уж больно трещала башка, да и досадно стало, что двугривенный сорвался, и сунул конверт в карман. Ладно, еще немного, и явится Ким Маркович, а как явится, так и жизнь пойдет нормально. Кинет бутылку «бормотухи». Только надо будет Кольке сказать, чтоб не пускал в ход руки. Черт дурной, как переберет, так и лезет в драку. А чего драться-то? На его «бормотуху» никто не претендует. Своей хватает.

Васька вышел во двор. Снег валил по-прежнему, мокрый, тяжелый. От асфальта несло мерзлой влагой. И воздух был серый, какой бывает в ноябре в Ленинграде. У дверей магазина высилась гора ящиков. Предстояла работенка перебросать их в машину. Это хорошо, «бормотуха» обеспечена.

Васька постоял, поежился. Закурил и тут же закашлялся. Это часто у него бывало, когда курил на воздухе. Кашлял долго, с надсадом, так что за грудь хватался. Сунул руку в карман, чтоб вытереть рот, но тряпки не было. Попало под руку письмо. Он вытер им и отбросил в сторону, совсем забыв, что оно от матери.

 

1978

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Она пришла к нам среди учебного года. Ее отец был военным, и его перебросили в гарнизон нашего городка. Потому Оля и оказалась у нас.

Сказать о себе, что я влюблялся в кого-либо до появления Оли Веселкиной, было бы неправдой. Я даже не смотрел на девчат и поэтому жил весело и беспечно. Ничто не туманило ни сердце, ни голову. Но когда появилась Ольга Веселкина, высокая, стройная, в коричневом платье с белым передником, с длинной косой на спине, такая красивая, что я замер, просто замер, когда увидал ее, — началось страдание. Да, я страдал. Я только и думал о ней. Мне ничего не шло на ум. И еще задолго до начала занятий в школе уже мчался туда, чтобы поскорее увидеть ее. Но там начинались муки. Я не мог равнодушно видеть, как ее окружали ребята, а они все время вертелись возле нее, наперебой что-то рассказывали смешное, шутили, и она смеялась...

А я страдал. Я даже не осмеливался к ней подойти. Знал — если подойду, то буду молчать как немой. И от этого буду смешон. А смешных презирают. Зато я мог сколько угодно глядеть на нее, правда украдкой, страшась, а вдруг она заметит, что я на нее гляжу, тогда бы я пропал от смущения. И я старался не глядеть на нее, и все равно видел. Она отражалась в морозных солнечных узорах стекла, ее смех звучал в школьном звонке — я ее видел всюду, куда бы ни отводил взгляд. Но самое непостижимое было, когда я закрывал глаза: тогда она представала передо мной смуглолицая, с вьющимися волосами, с поднятыми уголками изогнутых губ и смотрела на меня пытливо и ожидающе, лукаво улыбаясь.

Однажды мне показалось, что она чувствует такое мое состояние, потому, что, проходя мимо, замедлила шаг. Даже остановилась, но я не то чтобы ей что-то сказать, даже голову не посмел поднять, посмотреть на нее... Зато какой был находчивый и смелый, когда уходил из школы. Не торопясь шел по набережной Волги, видя, но не замечая большие дизель-электроходы, длинные баржи-самоходки, чадящие в небо маленькие катера, медленно плывущие плоты. Мимо меня проносились, названивая, трамваи, подымали пыль грузовики, шли люди, а я ничего и никого не замечал, мысленно разговаривая с Нею.

«Зачем ты позволяешь подходить к себе ребятам?»

«А что ж тут плохого? Они славные, веселые, с ними хорошо. А ты все молчишь».

«Это потому, что я люблю тебя. Я бы только смотрел на тебя, и больше мне ничего не надо. Зачем мне с тобой говорить? Но если ты хочешь, я тоже могу быть веселым и находчивым. Только когда я с тобой, то мне почему-то всегда грустно. Я не знаю, что со мной происходит...»

Я гляжу на небо и вижу там Олино лицо. В этом ничего странного нет — если любишь, то лицо любимой во всем и всюду: в облаках, в цветах, в знаменах, закатах, на снегу и в небе.

«Мне даже порой хочется, чтобы ты была чуть понекрасивей, тогда мне было бы легче. Ты же видишь, как я свободно разговариваю с другими девчонками. Я с ними могу и смеяться, рассказывать веселое, и это мне ровно ничего не стоит. Вот видишь, я же говорю с тобой. И еще ты знаешь, что мне хочется сказать тебе?»

«Что?»

«Я бы никогда не осмелился поцеловать тебя, хотя мне так хочется. Я даже не представляю, что со мной стало бы, если бы я тебя поцеловал! Это сверх всяких мечтаний. А мечтать я могу, я другой раз заношусь в такие края, в такие дали, что потом сам удивляюсь, как это я туда попал. Я бы и тебя с собой туда взял. Там только красивые. Но ты все равно была бы там всех красивее».

«Может, тебе только кажется, что я очень красивая? Другие мне так не говорят».

«Ты на самом деле очень красивая, но другие, может, не видят тебя такой. Видеть свою любовь дано не каждому. Я тебя вижу...»

Вот так я говорил с ней. Брал за руку, и мы шли, разговаривали, смеялись, и высокое небо, чистое, ясное, было над нами.

И все же однажды я подошел к ней. Это было после занятий. Я выбежал из школы и стал ее ждать в булочной, глядя в витринное стекло.

«Послушай, Оля, мне надо кое-что тебе сказать» — так бы начал я непринужденно, легко. Она бы остановилась и внимательно поглядела на меня. Дальше бы я сказал ей: «Идем, чего мы будем стоять». И мы пошли бы. «Ну как, тебе нравится наш класс?» — спросил бы я. Или что-нибудь в этом духе. Она бы ответила. И разговор бы завязался. Мне только трудно начать, а там бы я разошелся. Не такой уж я молчун...

Она вышла из школы с подругами. Я подождал, пока они пройдут, и на расстоянии пошел за ними. То одна, то другая сворачивала в сторону. Свернула и Оля в Цветной переулок. Тогда я догнал ее. И скорым шагом, будто очень занят своими мыслями, как бы и не замечая ее, прошел мимо. Я почему-то думал, что она окликнет меня. Спросит, куда я так спешу. Но она не остановила. Тогда, словно что-то вспомнив, ну, если бы что-то забыл и вдруг вспомнил, я резко остановился. И стал ждать, пока она поравняется со мной.

И она поравнялась со мной.

Взглянула.

Глаза у нее от синего неба были чисто голубыми, брови — как распахнутые крылья... Нет, никакими словами не передать, как она была красива, чуть порозовевшая на морозе. Да еще в пальто с пушистым воротником, в вязаной, надетой немного набок шапочке. Я глядел на нее завороженно, забыв все слова, все, что я хотел сказать. Наверное, было во мне что-то такое, что заставило ее остановиться и недоуменно поглядеть на меня.

— Что с тобой, Лукашин? — сказала она.

Я стоял и молчал, и чувствовал, как, помимо моей воли, открывается рот. И так вот, с открытым как варежка ртом я глядел на нее. Она передернула плечом и пошла дальше, все быстрее, быстрее, может даже испугалась меня. А я остался стоять.

На другой день она рассказала девчонкам, каким я был смешным накануне, и девчонки, глядя на меня, фыркали, а я не знал, куда деваться от стыда и обиды. И ушел после первого же урока. В этот день я долго сидел перед зеркалом и с открытым и с закрытым ртом и видел в нем некрасивого, узколицего парня, с запавшими, близко поставленными глазами. Но особенно был нехорош с глуповато открытым ртом. И от этого жгучий стыд испепелял меня. И тут впервые я понял, что я некрасив и что никогда-никогда не полюбит меня Оля Веселкина. Сознавать это было горько. С этого дня у меня появилось чувство зависти и неприязни к красивым ребятам, этим смазливым молодчикам, которым по слепому случаю судьбы было дано то, чего несправедливо лишены многие. Особенно я возненавидел Вальку Саблинова. И не только за то, что он был самым красивым в классе — высок, строен, с лицом голливудского актера, но особенно за то, что торчал возле Оли Веселкиной больше остальных ребят. И это ей нравилось. Я видел, как они весело смеялись. Как она ожидала его после уроков, если он задерживался. И как они шли рядом и заходили в парк, садились на скамейку и все о чем-то говорили, говорили. Я погибал от ревности. Я не мог найти в себе никаких сил, чтобы спокойно наблюдать за ними, и убегал чуть не плача, представляя, как они целуются.