Жедеон Таллеман де Рео - Занимательные истории

• Название: Занимательные истории
• Автор: Жедеон Таллеман де Рео
• Издательство: Наука
• Жанр: Европейская старинная литература
• Год: 1974

В истории французской литературы XVII в. имя Таллемана де Рео занимает особое место. Оно довольно часто встречается и в современных ему мемуарах, и в исторических сочинениях, посвященных XVII в. Его «Занимательные истории», рисующие жизнь французского общества эпохи Генриха IV и Людовика XIII, наряду с другими мемуарами этого времени послужили источником для нескольких исторических романов эпохи французского романтизма, в частности, для «Трех мушкетеров» А. Дюма.

Относясь несомненно к мемуарному жанру, «Занимательные истории» отличаются, однако, от мемуаров Ларошфуко, кардинала де Реца или Сен-Симона. То были люди, принадлежавшие к верхним слоям потомственной аристократии и непосредственно участвовавшие в событиях, которые они в исторической последовательности воспроизводили в своих воспоминаниях, стремясь подвести какие-то итоги, доказать справедливость своих взглядов, опровергнуть своих политических врагов.

Таллеман де Рео был фигурой иного масштаба и иного социального облика. Выходец из буржуазных кругов, отказавшийся от какой-либо служебной карьеры, литератор, никогда не бывавший при дворе, Таллеман был связан дружескими отношениями с множеством самых различных людей своего времени. Наблюдательный и любопытный, он, по меткому выражению Сент-Бева, рожден был «анекдотистом». В своих воспоминаниях он воссоздавал не только то, что видел сам, но и то, что слышал от других, широко используя и предоставленные ему письменные источники, и изустные рассказы современников, и охотно фиксируя имевшие в то время хождение различного рода слухи и толки.

«Занимательные истории» Таллемана де Рео являются ценным историческим источником, который не может обойти ни один ученый, занимающийся французской историей и литературой XVII в.; недаром в знаменитом французском словаре «Большой Ларусс» ссылки на Таллемана встречаются почти в каждой статье, касающейся этой эпохи.

Написанная в конце семнадцатого столетия, открытая в начале девятнадцатого, но по-настоящему оцененная лишь в середине двадцатого, книга Таллемана в наши дни стала предметом подлинного научного изучения — не только как исторический, но и как литературный памятник.

---

Но вернемся ко Вдове. Я полагал, что она встретит меня с необычайной радостью, и был весьма поражен, когда она обошлась со мною суровее чем когда-либо и стала упрекать меня, что по моей вине оказалась в крайне горестном положении. Дело в том, что после моего отъезда она пришла в такое отчаяние при мысли о том, чем для меня пожертвовала, что у нее вдруг прекратилось то, о чем вы догадываетесь. Хотя я отнюдь не подвергал ее опасности забеременеть, она решила, что понесла, и открылась своему врачу, дабы вовремя принять нужные меры. Я разбранил ее за то, что она растревожилась попусту и рассказала обо всем постороннему человеку. «Это почему же? — возразила она, — он отлично знает, что здесь нет ничего дурного, и я сказала ему, что вы обещали на мне жениться». Полагаю, но не поручусь, что как-то в шутку, а может быть, и в минуту нашей близости, она спросила меня: «Ты ведь мне муж?» — на что я, возможно, ответил: «Да, конечно», — и эти слова она приняла за чистую монету. И вот мы поссорились. Серилас, отнюдь не воспользовавшийся моим отсутствием, застал ее более печальной, чем когда-либо. Конгрегация Креста тем временем изгнала его из своих рядов, и с тех пор он преклонялся только перед Девой Марией. Бедная девушка из Лиона умерла в пору нашего разлада, и Вдовушке, которую я уже почитал в душе капризницей, это было на руку, чтобы меня удержать; уже никого не любя, я пошел ради того, чтобы примириться с нею, на многое такое, чего бы никогда не сделал в ином случае.

Приобретя со временем опыт, я вздумал приударить за некоей девицею, которой того очень хотелось. Она приходилась родственницей жене Лизиса и была камеристкой одной из теток. Все эти родичи, так же как и мой отец, жили неподалеку от Вдовы, где благодаря просторному саду мы развлекались больше, чем в любом другом месте. Я шутил с этой девушкой на глазах у моей дамы сердца; ту это окончательно со мной примирило, и все опять пошло на лад. Девица звала меня своим муженьком и любила всем сердцем.

Я как-то уже упоминал о доме, куда мы частенько хаживали, хотя Вдова в этом нам компании не составляла. Все меня очень любили. Среди своих я слыл присяжным остряком, и меня чертовски уважали. Однажды с нами оказалась госпожа …, вдова Советника Парламента, высокая, прекрасно сложенная и весьма рассудительная женщина, но с кое-какими причудами по части своих родственных связей. Она была дочерью сестры хозяина дома, проживавшей со своим братом. Эта женщина всегда мне нравилась: ей свойственна была такая приятность, которую я редко встречал у других. Мой пылкий нрав, моя жизнерадостность тоже пришлись ей по вкусу. В шутку мы заключили с нею союз и тоже стали играть в мужа и жену. С той поры я стал навещать ее более усердно; но в доме ее приемного отца, где она жила, нельзя было позволять себе никаких вольностей. Девица, упомянутая мною выше, заметив, что я всегда появляюсь в доме, когда у них обедает та, другая, стала меня немного ревновать и надулась. Назавтра я отправляюсь в ее комнату и долго уговариваю сказать мне, в чем я перед нею провинился; в ответ она берет меня за руку и целует. «Полноте, — говорит она мне, — этого вы никогда не узнаете, но любить я вас буду от этого не меньше». Видя ее расположение ко мне, я попытался было воспользоваться сим благоприятным моментом. «Нет, — сказала она, — будь я способна на глупость, я пошла бы на нее из любви к вам; довольствуйтесь этим и любите меня такою, какова я есть, ежели вы на это способны». С нею у меня дальше дело так и не пошло, и мы еще по сей день связаны доброю дружбой.

Вдовушка сильно выговаривала мне за эти небольшие отлучки, а я в ответ спрашивал, не хочет ли она, чтобы я ради нее порвал со своими братьями, невесткой и всей ее семьей. Ее сестра не упускала случая всякий раз коварно обратить ее внимание на то, что я де никогда так не наряжаюсь, как в те дни, когда иду навестить другую вдову, которая в ту пору съехала от своего приемного отца и поселилась с матерью где-то неподалеку от Маре. Все, что она и ее муж говорили в мое осуждение, привело к тому, что на них стали смотреть как на шпионов.

Однажды мы присутствовали на музыкальном вечере у одной из родственниц Вдовы, где танцевали под песенки; Вдова держала меня за руку и вдруг запела:

Ах, я люблю Гийо,
Хоть он мишень издевок;
Сокровище мое
В любовных играх ловок!
Меня целует он — я хохочу,
О том, что дальше — умолчу…

По правде сказать, общество на этот раз вдоволь посмеялось, а мы оба были несколько смущены.

Вдова, которая по характеру была довольно капризна, стала еще более блажить из-за подозрений, которые ей внушали. Однажды я застал ее одну возле камина, но она убежала в небольшую комнатку за камином, на двери которой висела гирька, благодаря чему она быстро захлопывалась. Вот так щелчок по носу! Я нажимаю плечом, я умоляю — она не открывает. Я ухожу, у выхода на улицу я передумываю, а затем, тихо возвратившись, прячусь с другой стороны камина и хлопаю изо всех сил обитой сукном дверью, чтобы она подумала, будто я ушел: это удается. Она выходит, я ее схватываю и … Этот каприз придал нашему свиданию особую остроту. Женщина эта по природе своей была отнюдь не бесстыдной и уступала только порыву страсти, а потому никак не могла решиться назначить мне свидание: ею всегда приходилось овладевать силою; но обычно труден бывал лишь первый шаг, и как-то днем она отдавалась мне столь долго, что у меня, поскольку я все это время стоял, сильно перехватило поясницу. Коль скоро всякий раз приходилось все начинать сызнова, мы не могли постоянно соблюдать меры предосторожности, и ее горничной все было известно. Много женщин я видел, по никогда не встречал столь бескорыстной: по моем возвращении из Италии она не пожелала от меня принять даже пары перчаток.

Постепенно Вдова стала такой ревнивою, что ревновала меня ко всем знакомым женщинам, но особливо к одной моей родственнице. Она всегда ревновала меня больше к тем, кто мне не нравился, нежели к тем, кого я любил.

Тем временем я увлекся этой другой вдовушкой, ибо первая уж слишком часто меня журила. В доме ее матери все чувствовали себя более свободно. Однажды, когда мы сидели за столом, эта женщина угостила нас абрикосовым вареньем и рассказала, что, полагая его более вкусным, нежели варенье матушки, написала на банках «Абрикосовое варенье по моему рецепту». К сожалению, ее варенье засахарилось, между тем как варенье ее матушки отлично сохранилось; и вот в одно прекрасное утро она сменила все обертки на банках и сказала: «Взгляните, как хорошо сохранились мои абрикосы». У нее была дочь, которую нельзя было назвать хорошенькой. «Ей-ей, сударыня, — сказал я ей однажды, — ваша добрая матушка искуснее вас и по части дочерей, и по части абрикосового варенья: по сравнению с ней вы не более как миловидная служанка!».

Как-то на полу возле камина я заметил чьи-то плевки. «Боже мой, — воскликнул я, — что это?». — «Увы, — ответила она, — это г-н Местреза устроил здесь Женевское озеро». (Он был родом из Женевы и всегда плевался.) Я часто дарил ей стихи; но когда она заметила, что я в нее влюблен, она со мной нарочно повздорила, чтобы не звать больше своим мужем; я разгадал ее хитрость и притворился, будто немного этим встревожен. Так как она жила очень далеко, я не мог видеть ее достаточно часто и потому пришел в восторг, услышав; что ее уговаривают переселиться в наши края. Но это трудно было выполнить, потому что ее мать уже успела внести плату за полгода в том доме, где они жили, и, переезжая в другой, она бы эти деньги потеряла; а на это милая женщина никак не могла решиться. Я подослал к ней одного из своих друзей, который тайно условился с ней, что снимет этот дом на полгода, якобы для одной знакомой, коей будто бы негде жить. Мне удалось уведомить об этом мою даму, которая весьма этому обрадовалась, и устроить таким образом, что ее переезд не стоил ни гроша ни ее матери, ни мне, так как она уговорила домохозяина поселиться там самому. Тем не менее я оказался в дураках, ибо ее тетки и кузины постоянно находились подле нее и я мог говорить с этой дамой в десять раз реже, чем прежде. Наконец она решила выйти замуж за одного престарелого вдовца, знатного дворянина, уповая на то, что у нее не будет от него детей, поскольку первый его брак был бездетен; однако она рожала каждый год. Он был в числе моих друзей и называл меня своим питомцем; я стал даже наперсником в его любовных делах и иногда писал для него стихи. Она же долгое время выказывала ему суровость и даже презрение. «Увы! — восклицал я. — Бедняга! ему ничего не остается, как седеть!». Он был слишком стар для нее. Как только они поженились, я решил о ней больше не думать и однажды сказал: «Бьюсь об заклад, сударыня, что вы сожгли все стихи, которые я вам подарил». — «Отнюдь, — отвечала она, — я могу их вам все показать». — «Хранить их уж нет смысла, — сказал я, — вы стали женой моего друга; советую вам их сжечь». Она поняла, почему я так говорю, и ответила, краснея: «Я сделаю так, как вы желаете». Не знаю, что произошло потом, но мы с нею навсегда сохранили взаимное уважение.