Томас Бруссиг - Солнечная аллея

• Название: Солнечная аллея
• Автор: Томас Бруссиг
• Издательство: CЛOBO/SLOVO
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-85050-828-7

Томас Бруссиг (p. 1965) — один из самых известных писателей Германии. Бруссиг родился в Восточном Берлине. Окончив школу, работал грузчиком в мебельном магазине, смотрителем в музее, портье в отеле. После объединения Германии поступил в университет, изучал социологию и драматургию. Первый же роман «Герои вроде нас» (1995) принес ему всемирную славу. Вторая книга Бруссига, повесть «Солнечная аллея» (1999) блистательно подтвердила репутацию автора как изобретательного, остроумного рассказчика. За нее писатель был удостоен престижной премии им. Ганса Фаллады. Герои повести, четверо непутевых друзей и обворожительная девушка, в которую они все влюблены, томятся за Берлинской стеной, изредка заглядывая за нее в большой свободный мир. Они тайком слушают запретные песни своих кумиров «Rolling Stones», мечтают о настоящих джинсах и осваивают азы модной философии экзистенциализма.

---

А через несколько дней Миха и Мирьям опять встретились на улице. В том году это был один из последних теплых денечков. На Мирьям было только легкое летнее платье, а под ним сверху вообще ничего. Миха как раз разворачивал мороженое, эскимо на палочке, и когда Мирьям принялась вдруг изливать ему душу, он с этим эскимо так и замер, не отваживаясь лизнуть, вероятно, ему это казалось недостаточно круто, хотя само слово тогда еще было не в ходу. Так он и стоял, а тающее мороженое тягучей струйкой стекало по руке и капало с локтя.

У обоих на душе кошки скребли. Мирьям явно недооценивала сердечные раны, которые она Михе нанесла, а Миха понимал, что в своем безумном стремлении заполучить письмо чуть не погубил товарища. И не родись Волосатик в рубашке, Михе, может, сейчас бы и жить уже не хотелось. По крайней мере, вся его последующая жизнь была бы омрачена. Впрочем, к чему все эти если бы да кабы?..

Мирьям тем временем как бы невзначай перевела разговор на свой «западный комплекс». Ей ужасно жаль, что она причинила Михе столько страданий, встречаясь с западными ребятами. Она пыталась объяснить Михе, что «эти» всем, всегда и все норовят предписывать, что «эти» все норовят запретить. Под «этими» она, разумеется, имела в виду не западных парней, а родное начальство, начиная от Эрдмуте Лёффелинг и выше. Всех, кто имеет право приказывать.

— Они все хотят нам запретить, ни до чего не допускать! — возмущалась Мирьям.

Ну, вот у нее, из протеста, и возникло желание «этим» не подчиняться, как-то ведь надо ей почувствовать, что не могут ей все в жизни запретить. И когда она с западными ребятами гуляет, у нее что - то вроде гордости появляется, потому что не все в их власти, потому что…

Пока она с трудом подбирала слова, Миха чувствовал: еще немного — и эскимо с палочки упадет. Чтобы не допустить такого конфуза, он собрался с духом и перебил Мирьям вопросом: не хочет ли она сходить с ним в кино, «Вокруг света за восемьдесят дней». Мирьям, собиравшаяся еще долго рассказывать о своей тоске, о том, как вокруг тесно и как ее тянет из этой тесноты вырваться, испытала вдруг огромное облегчение:

— Наконец-то хоть кто-то меня понимает!

Миха, по правде сказать, ничего не понимал, но когда Мирьям, явно обрадованная, с ним попрощалась, Миха радостно махнул ей рукой, отчего жалкий остаток эскимо сорвался, наконец, с палочки и спланировал ему прямо на грудь, заляпав рубашку.

В кино они посмотрели приключения Филеаса Фогга и его верного слуги Паспорту, вволю насладившись танцами живота, маврами, джунглями и пустынями, пароходами и воздушными шарами, крокодилами и буйволами, а также слонами и паланкинами. И опять Миху охватила такая робость, что он не решился закинуть руку Мирьям за плечи, хотя фильм был длиннющий и Мирьям сама нежно прильнула к его плечу.

А когда они вышли из кино, по аллее Карла Маркса ползли танки. Это была всего лишь репетиция военного парада ко Дню Республики, 7 октября, но оба тотчас вспомнили, на каком они свете. Танки нещадно гремели и воняли, более страшного контраста к легкому, пестрому, беззаботному фильму невозможно было придумать. Мирьям в слезах уткнулась Михе в грудь, а Миха обнял ее, и так держал, и силился утешить. Но утешить ее было невозможно: фильм Мирьям так разнежил, а тут вдруг среди ночи танки — к столь суровому переходу она оказалась просто не готова.

На обратном пути Мирьям всю дорогу упорно молчала, в лучшем случае сокрушенно трясла головой. Дома она легла, тоже ни с кем слова не сказав. На следующее утро не встала с постели, только лежала и смотрела в потолок. Ни на кого и ни на что не реагировала. И на следующий день, и день спустя ничего не изменилось. Она лежала пластом, изредка соглашаясь выпить немного чая и проглотить пару ложек супа. Домочадцы, ясное дело, переполошились. Они ведь не знали, в чем дело и что с ней. Они и Михе не решились ничего сказать, знали, какой он впечатлительный и как сразу во всем себя винить начинает. И только участковый, повстречав Миху, посоветовал тому навестить Мирьям:

— Зазноба твоя что-то захандрила.

Оказавшись возле постели Мирьям, Миха сразу все понял. Он-то многих людей знал, которых жизнь в этой стране доканывала, а иных уже и доконала, и в сердце у него было только одно желание: спасти Мирьям. Да он давно мечтал ее спасти! Иногда даже хотел, чтобы пожар случился или война началась, лишь бы ее спасти. Но сейчас он понял: тут кто-то другой прийти должен, прийти и спасти Мирьям. И он решил во что бы то ни стало этим другим стать. Поэтому склонился к ней и тихо сказал:

— Знаешь, со мной часто вот этак же бывает, как с тобой, я тогда сажусь и пишу дневник. Ты не одна такая.

Мирьям не реагировала, даже когда Миха ей пообещал:

— Завтра, если хочешь, могу тебе кое-что прочесть.

И он попрощался и кинулся к себе домой, закрылся в комнате, повесив на двери записку «Вход воспрещен!», и принялся за работу. Загвоздка ведь в чем была: на самом деле Миха никогда никаких дневников не вел. А теперь отступать поздно было.

Первая тетрадь далась тяжелее всего, Михе пришлось писать левой рукой, чтобы почерк выглядел корявым и еще неумелым. Чем записи будут длиннее, думал Миха, тем они лучше подействуют на Мирьям. Поэтому он всю ночь сидел за столом и сочинял, пытаясь понять, что это вообще значит — жить вот тут, на нашем кончике Солнечной аллеи, где жизнь идет так, как она идет. А еще он писал, что любил Мирьям всегда, сколько себя помнит, потому что чувствовал, что она не такая, как все, она особенная, и что он любит в ней нечто такое, что больше нее самой, и что она всегда дарила ему надежду, и что он ей желает, чтобы все, все ей в жизни удавалось и удалось. Он знал, что все эти признания ему придется прочесть ей вслух, но ему и это было нипочем. Чтобы Мирьям встряхнуть, чтобы Мирьям спасти, любые средства хороши. Любые.

Наутро госпожа Куппиш обнаружила Миху за столом: над последней тетрадью своего дневника он заснул. Голова его покоилась на раскрытой тетради, пальцы перемазаны чернилами, и семь израсходованных чернильных патронов валялись тут же, рядом. Да-да, вы не ослышались: семь! Чингис-хан зачал за одну ночь семерых сыновей, а наш Миха за одну ночь исписал семь чернильных патронов.

Когда Миха пришел к Мирьям со своими тетрадками, та по-прежнему лежала пластом на кровати, уставившись в потолок. Миха вытащил первую тетрадь и показал ей:

— Вот, видишь? — сказал он. — Тут одни каракули, я тогда еще и писать толком не умел.

Мирьям не выказала к его словам ни малейшего интереса.

— Ну, хорошо, — не смутился Миха и откашлялся. — Я тебе сам прочту, вслух. «Дорогой дневник! — начал он. — Сегодня у меня важный день, мы проходили сегодня новую букву "ь" — мягкий знак. И теперь, я считаю, имеет смысл начать вести дневник, потому что я наконец-то смогу написать одно очень важное слово, которое прежде мог только думать: "ДЕРЬМО"!»

Мирьям улыбнулась. Однако Миха, опасаясь, что она прервет его в самом начале, ее остановил:

— Погоди, погоди, дальше интереснее будет… — Но тут он запнулся, потому что увидел: Мирьям уже оттаяла. Она снова воспринимала окружающее, она слышала, она отзывалась на его слова, она улыбалась! Миха от счастья просто обалдел.

— Значит, ты… Значит, я тебя…

Мирьям улыбнулась, просияла, а потом обхватила Миху руками за шею, притянула к себе и наконец-то сдержала свое обещание: показала Михе, как целуются на западе.

Младший братишка Мирьям стоял в дверях и наблюдал за происходящим. «Давно бы так!» — думал он.

Потом он отправился на площадку, милостиво соблаговолил принять редкую модель «скорой помощи», после чего рассказал Марио и экзистенциалистке, Волосатику и Толстому, Очкарику и Шрапнели, как Миха спас Мирьям.

— Пиплы, вот это любовь! — распинался братишка Мирьям, и все вокруг кивали и благоговейно молчали. А когда их накрыла тень пролетавшего по небу облачка, всех на секунду пробрал легкий озноб.

Когда Миха в тот же день, уже ближе к вечеру, ушел, наконец, от Мирьям и, как на крыльях, примчался домой, дверь ему открыла заплаканная госпожа Куппиш.

— Хайнц… Наш Хайнц… умер! — пролепетала она, указывая в сторону гостиной.

Хайнц, неживой, сидел в кресле.

— Рак легких! — глотая слезы, сообщила Сабина. — Врач так и сказал: рак легких.

Тут раздался звонок, госпожа Куппиш пошла открывать. На пороге стоял сосед из органов, он пришел выразить семейству Куппиш свои соболезнования. По такому случаю он был даже в черном костюме.

— Я о своей профессиональной деятельности никогда особо не распространялся, — произнес он, как будто извиняясь. — Но когда столько лет с людьми живешь, соседи все-таки… — И тут взмахом руки он вызвал с лестничной площадки двоих строгого вида мужчин, которые по его команде принялись затаскивать в тесную квартирку гроб. Так все семейство Куппиш узнало, что их сосед — похоронных дел мастер. Господин Куппиш до того опешил, что сам побледнел не хуже покойника. Сосед немедленно налил ему стопку шнапса.