Эрнест Ялугин - Мстиславцев посох

• Название: Мстиславцев посох
• Автор: Эрнест Ялугин
• Издательство: Беларусь
• Жанр: Детская проза
• Год: 1971

Четыре с лишним столетия отделяют нас от событий, о которых рассказывается в повести. Это было смутное для Белой Руси время. Литовские и польские магнаты стремились уничтожить самобытную культуру белорусов, с помощью иезуитов насаждали чуждые народу обычаи и язык. Но не покорилась Белая Русь, ни на час не прекращалась борьба. Несмотря на козни иезуитов, белорусские умельцы творили свои произведения, стремясь запечатлеть в них красоту родного края. В такой обстановке рос и духовно формировался Петр Мстиславец, которому суждено было стать одним из наших первопечатников, наследником Франциска Скорины и сподвижником Ивана Федорова.

---

Перед полуднем к дойлиду пришел Харитон.

— Работать стало нечем, Василь-батюхна,― сказал мастер со злостью.― Ту плинфу да камень, что с вечера наготовили, все дочиста уложили, а болей не несут. Вот и на подмостях, подивись, мурали кукуют.

— Что ж мужики Апанасовы? ― дойлид махнул Петроку, чтоб собирал снасть.

— Не видать никого,― Харитон пожал широченными плечами.

— И землекопов вот нету. На, держи,― подал дойлид Петроку свиток.― Никак, мудрит что-то купец Апанас?

Все вместе пошли к пологому западному склону горы, где устроена была дорога. По склону, будто сонные, двигались мужики, подряженные поднимать к храму камень.

— Остатние-то где? ― спросил дойлид Василь у приземистого и по-татарски плосколикого мужика, который, отдуваясь, едва тащил литовский кирпич.

— А в хате полегли,― мотнул мужик бородой, положил к ногам свою ношу и, ни слова больше не говоря, как не допытывались у него, почему это остальные полегли в избе, стал со странною неприязнью, исподлобья глядеть воспаленными слезящимися глазами на дойлида Басили.

Мужики все были из деревни Ананаса Белого.

— Скачи до купца,― приказал дойлид Петроку.

...Во двор к купцу Апанасу Петрок не пошел ― собаки забоялся. Пес на все Замчище силой и злобой славился. Трижды стравливали его с лучшими волкодавами радца Фомы Мохова, и все три раза кобель Белого одолевал.

Косясь на ворота, которые псина, взвизгивая от ярости, драл лапами, Петрок постучал в крепкую калитку.

— Лихо их ведает, чего не пришли,― пожимал купец плечами, наблюдая как паробок впрягает в двуколку лошадь.― Небось бражничают еще, с Николина свята. Ну, я их ужо вздрючу, а конопатую харю, артельщика Тишку ― особно. По новые веники помнить будет.

Купец отослал паробка в избу, сам взял вожжи. Петрока подсадил в возок единым махом ― силен купчина!

Поехали они на выгон, на новый посад. Там была наскоро ставленная селитьба. Избы стояли кучно, четыре или пять, на две трети врытые в землю,― землянки. Кругом понавыплескано помоев, загажено. На вешалах моталась еще влажная ветошь ― кто-то устроил постирушку. Из отворенной на пяту двери и двух узких оконец ближней землянки сочился жиденький дымок ― печи в избах были ставлены «по-черному», без дымоходов.

Еще до селитьбы оставалась добрая четверть версты, как навстречу двуколке вышел человек, издалека снял с головы магерку. Петрок удивился, узнав во встречном Амельку.

— Ты не ехал бы далей, пан Апанас,― сказал Амелька, поклонившись.― Не пристала бы хворь.

У купца дрогнули руки.

— Ай чума объявилась? ― голос у Апанаса Белого вдруг сел, с сипом вышел.

— Лихэ ж ее ведает,― развел руками Амелька.― А тока по всем землянкам объявилась хворь. И которые холопи из вески твоей ― ропщут сильно.

— Да хворь-то какая из себя? ― купец спрыгнул с возка.

— Сперва у человека кашель да из носа дрянь идет. А опосля у которых огневица грудь хватает. Побьется, болезный, в жару ден четыре да богу душу и отдаст.

— Хворых много ли?

— В которых землянках все в покат лежат, воды принести некому. Холопи твои и ропщут. Там странник объявился. Бает, неверно знак Ильи-пророка уразумели. Не потребно было храм на идоловой горе ставить. Поганое место.

Купец Апанас вынул из-за пазухи головку чесноку, отломил зуб, величиною с большой палец, дал Петроку.

— Жуй-ка. Не то и к тебе хворь пристанет. Шибко вы с Василем до хлопов льнете.

Петрок, морщась, захрустел чесноком. И купец захрустел.

— Ну пошли,― сказал он.― Странника того поглядим, послухаем.

Весь обратный путь Петрок пешком шел. Не захотел в возке рядом с Амелькой сидеть. Купцу же Апанасу сказал, что к Фильке побежит.

— То как ведаешь,― отвечал равнодушно Апанас Белый.― А о людях сам Василю передам. Теперь и поедем.

Перед наполненным тухлой водою рвом, окружавшим городской замок, Петрок пристоял, глазея на стражу. Мордастые гайдуки из поляков, все в медных шапках и колонтарях, важно, как гусаки, расхаживали у ворот, держа на плечах алебарды. Особенно же пристально разглядывал хлопец небольшие пушки-гаковницы, которые виднелись в бойницах над воротами. Гаковницы привезли недавно. А с ними пришел большой отряд жолнеров конных и пеших. Гаковницы поблескивали новой медью.

Вдруг внимание Петрока привлек раздавшийся неподалеку стук топора. Стучали так, будто топором в землю вгоняли колья. Петрок повернулся на стук. На возвышении по левую руку от Замчища Петрок увидел того самого высокого поляка, что недавно приходил к дойлиду Василю. С поляком было несколько мужиков. Трое из них стаскивали в огромную кучу вырубленный кустарник, а еще двое других что-то меряли длинной веревкой и там, где показывал поляк, вбивали колья.

«Эге, и Зыкмун-то, видать, поспешает»,― подумал Петрок, подходя поближе.

То и дело дойлид-поляк заглядывал в свиток, который держал в руках. Петрок еще приблизился: было ему любопытно ― так ли малевано в этом свитке, как у дойлида Василя. Мужик в монашеской скуфье, однако в сапогах и коротком армяке, приметил Петрока, крикнул:

— Кши! Пошел!

Дойлид-поляк оторвал взгляд от свитка, увидел Петрока, наморщил лоб.

Хлопец уже намеревался дать стрекача, когда его остановил негромкий оклик поляка.

— Погодь, хлопчик! Эй!

В голосе поляка Петрок не уловил ничего угрожающего. Наоборот, в этом неуверенном «Эй!» звучало даже нечто похожее на просьбу, что-то располагающее к себе. Петрок остановился.

— Подь ближей! ― позвал поляк.

Однако Петрок решил за лучшее оставаться на месте ― кто его, ляха этого, ведает.

— То не тебя ли я видел на горе с паном Василем? ― спросил тогда поляк и сам пошел к Петроку.

Петрок насторожился.

— Може и меня.

Дойлид-поляк махнул мужикам, чтоб отошли, проследил, как сели те на хворост, разглядывая слегка подтаявшую к вечеру осклизлую черную землю, и только тогда тихо спросил:

— А скажи мне, хлопчик, ты кто будешь поважаному пану Василю?

— Племянником двоюродным. Моя мати...

— То добра, добра,― перебил поляк.― А пан Амельян пану Василю велика родня?

Петрок хмыкнул.

— Той Амелька нашему паробку кумов сват, во какая родня.

— Эге ж,― кивнул поляк.― То я и попрошу, хлопчик-чтоб ты поважаному пану Василю передал тихо два сло ва от меня. Весть у меня недобрая...

ХВОРЬ

Вечером Петрок напрасно мерз у ворот дойлидовой избы. Купец Апанас как увез дядьку Василя к себе на угощение, так откланялся тот после третьих петухов, не помня уж, в каком он и месте. В провожатые гостю отправил купец паробка ― велел ему везти Василя на гнедом да и оставить на дойлидовом подворье и лошадь, и возок в придачу. Наутро Василь Поклад долго недоумевал, разглядывая щедрый сей подарок, однако обратно отправить не отважился ― поди, толкуй теперь купцу, что принял-де понарошку, по хмельной дури. «Вот уж истинно ― пей, да дело разумей,― с досадой рассуждал Василь Поклад.― Теперь как откажешься принять залежалую плинфу, что подсунул Апанас? Ах, наваждение!»

Хмурый, Василь Поклад выхлебал два ставца квасу и с тем отправился на Дивью гору, так и не притронувшись к еде, поданной на стол расторопной сестрой.

С утра нагрянул на гору отец Евтихий с попами да дьяконами ― храм смотреть. Петрок уж и так и эдак норовил со своей вестью к дядьке Василю пролезть, а тому все было недосуг. Сначала и почнет будто слушать, да тут же отмахнется от племянника, морщась, и опять знай свое долгогривым ведет.

Попы долго оглядывали царские врата, которые серебряник Пахом Сытый чеканил. Остались довольны. А затем к фрескам приступили. И тут поп Евтихий нахмурился.

— Се чье рукоделье? ― повернулся он к дойлиду. Лука-иконописец, опередив Василя Поклада, скоренько, по-монашески смиренно подступил к попу Евтихию.

— Котора часть ближей до алтаря ― мойго ученика, Калины-отрока, работа, отче,― сказал иконописец самодовольно. ― А уж каков поначалу увалень был! Кистью водил, что метлой, прости господи.

— Мирского зело премного,― поп ткнул клюкою в мужиков.― Тут ангелам божьим место, а мазилка твой смердов толстопятых малюет. Переиначить надобно.

Лука смиренно промолчал, однако видно было ― обижен и от своего не отступится.

Евтихий сильно стукнул клюкою об пол, но на переделке не стал больше настаивать ― Лука упрям, а у него преподобный Никон покровителем. Отошел Евтихий к алтарю. За ним, спотыкаясь о битую плинфу и куски дерева, свита поповская двинулась, косясь на лохани с красками и подбирая по-бабьи долгополые рясы.

Тут Петрок и приблизился-таки к дойлиду Василю.

— Дядька Василь,― тронул того за рукав.― Я вечор Зыкмуна-ляха видал, тот колья с мужиками вбивал под костел.― Петрок наморщился и крепко, так, что вздрогнули попы, чихнул.