Эрнест Ялугин - Мстиславцев посох

• Название: Мстиславцев посох
• Автор: Эрнест Ялугин
• Издательство: Беларусь
• Жанр: Детская проза
• Год: 1971

Четыре с лишним столетия отделяют нас от событий, о которых рассказывается в повести. Это было смутное для Белой Руси время. Литовские и польские магнаты стремились уничтожить самобытную культуру белорусов, с помощью иезуитов насаждали чуждые народу обычаи и язык. Но не покорилась Белая Русь, ни на час не прекращалась борьба. Несмотря на козни иезуитов, белорусские умельцы творили свои произведения, стремясь запечатлеть в них красоту родного края. В такой обстановке рос и духовно формировался Петр Мстиславец, которому суждено было стать одним из наших первопечатников, наследником Франциска Скорины и сподвижником Ивана Федорова.

---

Но вот Амелька выпрямился, сухощавое лицо разъехалось в усмешке ― на кровлю поднялись дойлид и Апанас Белый. Амелька заторопился к ним, заскользил крепкими сапогами по еще не тронутому дождями и ветрами желтому, будто натертому воском, тесу. Петрок не слышал, что говорил артельщик дойлиду и купцу. Однако ему невдомек было, как могли те со вниманием слушать этого человека и кивать ему дружелюбно и поощрительно. Амелька же показывал на обтянутый подмостями высокий барабан, где работали Кузьма с помощниками, и дойлид Василь по-дружески взял артельщика за локоть.

«Не слухайте Амелъку!» ― хотелось крикнуть сейчас Петроку. Но кто внял бы его словам? И почему? А ежели бы Петрок ответил, что у Амельки взгляд вурдалака, над хлопцем только посмеялись бы дружно. Амелька ― никудышный мураль и звяглив подчас, не однажды свары затевал, однако расторопней его не сыскать артельщика в месте Мстиславльском. И услужлив, шесток свой крепко знает сын былого стольничего князей Жеславских.

К вечеру народу собралось перед барабаном ― не протолкнуться. Многих же артельщик Амелька, справедливо опасаясь за кровлю, не пустил наверх. Те на мураве вокруг храма расположились, бороды выставя.

Теперь и хлопцы убежище свое покинули, втерлись в толпу ― кто их тут примечать станет в многолюдье? Му-рали-мастера на солнышко поглядывают: как оно скатится за шатер Ильинского собора ― Кузьке шабашить пора. А не управится к тому сроку ― на себя пеняй. Ходить тогда Кузьме в подмастерьях аж до следующего лета.

И вот уж Харитон приставил ладони ко рту, крикнул, задрав голову:

— Годе, брате, уж свалилось солнушко!

— А нам еще добрый окраец видно,― отвечал сверху Кузьма, постукивая и поскребывая лопаткой.

Внизу засмеялись:

— Тебе, лешему, оно видно буде, покуль и за небо-край не утонет.

Кузьма сказал что-то помощникам, те отряхнулись, пошли вниз.

Кузьма покидал подмости последним, тесины глухо поскрипывали под его ногами. Вот он мягко, по-рысьи спрыгнул на кровлю, растрепанный, с разодранным воротом льняной рубахи. Стал рядом с помощниками.

— Пошабашил? ― строго загудел Клим Иванов, еще чернобородый кряжистый старик.― Али нам и глядеть-то не надобно?

— Воля ваша,― отвечал Кузьма с напускной покорностью.― Однако сполнено, как условлено.

— Ну, тогда господи благослови,― перекрестился Клим Иванов.― Пойшли, браты, работу глядеть.

Старые мурали чинно ступили на подмости. Смотрели придирчиво, колупали крепкими желтыми ногтями швы,― клеевит ли раствор, схватил ли плинфу.

Все, кто был возле храма, притихли: строги старцы, не раз случалось, посмотрят-посмотрят, а затем и скажут: «Как на подмастерья, то сошло бы, а майстру такая справа не к лицу: кольца-то верхние сымать надобно. Работай новый срок, брате».

Или еще беспощаднее: «Слабко весьма. Все разбирать и до основы аж. Не поднаторел, учись с прилежанием».

И тогда быть в позоре молодому муралю целый год, до нового испытания.

Долго ходили старцы, и ни похвалы из их уст, ни порицания, молча обглядывали. И только обратно вниз сойдя, стали в кружок, пошептались.

Клим Иванов выступил наперед, строго кивком подозвал Кузьму. И с той же строгостью на лице вдруг поясно поклонился ему.

— Ухваляем твою работу, Кузьма Пилипов.

И дойлиду, но уже коротко поклонился Клим Иванов.

— Прими работу нового майстра, батюхна.

Дойлид Василь скорыми шагами подошел к Кузьме, облобызал трижды.

Вот когда зашумели люди! И как ни отгонял, ни увещевал Амелька, полезли на подмости ― тесины трещали и гнулись, грозя вот-вот обломиться, рухнуть с многосаженной выси. Слышалось восхищенное:

— Ну штукарь!

— Узор-то плинфою он выложил уж от себя ― того в условии не стояло,― переговаривались мурали.

А уж к горе везли бочонки с хмельной брагою ― на последние, однако щедро угощал камнедельцев цеховых новый мастер. И Петрок с Филькой из ставца пригубили, хотя и грозился дядька Василь отодрать нещадно.

К дойлиду подошел Амелька. Он один не веселился, не причастился угощением Кузьмы.

— Тебя, Василь Анисимович, человек из замка городского видеть желает,― сказал он негромко.

Дойлид Василь насторожился. ―Что надобно ему, не ведаешь?

— Тот человек духовного звания, из монахов католицких. А пошто видеть желает, того не сказал. Да откос-нись, нечистый дух! ― Амелька с досадой оттолкнул деревянный ставец, который совал ему, обливая себе пальцы и грудь пенной брагой, захмелевший мураль.

— Так когда тебя завтра ждать прикажешь? ― спросил у дойлида Амелька.

— Утром тут буду,― буркнул дойлид Василь. Петрок видел, что настроение у дядьки омрачено,

И вновь захотелось сказать, чтоб не подпускал к себе Амельку, был бы с ним настороже.

ФРЯЖСКИЙ ПОДАРОК

На Спасов день, поутру, закропило дождиком. А к вечеру и полило. Только ребра и успели на барабан поставить. Кровельщик Матейка, шустрый, как мышь, третьего дня полез было на главу храма, да обшатнулся. Ладно, на подмости упал, плечо крепко повредил, однако жив остался. А вот мужики монастырские телегу с камнем белым тащили на гору, да не устояли на ногах от скользоты ― насмерть задавило телегой. Главу, чтоб воды внутрь не нахлестало, обтянули рядном ― издалека подобно на великана, повязанного с похмелья тряпицею.

Работали только внутри. От Ивашки Лыча голосники были привезены, их теперь камне дельцы вмуровывали, для того были в стене оставлены заранее глубокие отверстия. Петрок и Филька помогали Калине штукатурить алтарь. Левая сторона была уж готова, и Лука по влажной еще штукатурке поводил тонкой кистью ― малевал фреску.

Хоть и поставлены вдоль стены подмости, а гулко в храме: кашлянет кто, либо уронят что ― так и покатятся отголоски. И когда отворилась скрипучая, не смазанная еще дегтем дверь, все дружно оглянулись.

Вошли Амелька и с ним еще двое в черных одеждах.

— Ишь ты, ситом сеет, а грязи кадушки. Не была б то восень,― оживленно говорил Амелька, отряхиваясь и шаркая сапогами по разостланной в пороге охапке соломы.

Двое Амелькиных спутников, откинув мокрые башлыки, молча озирались, часто помаргивая.

— Вот, Василь-батюхна, люди, о которых я тебе говорил,― сказал Амелька, останавливаясь перед столом, за которым при свече сидел дойлид.

— Помнится, ты об одном говорил,― отвечал Василь Поклад недовольно.

Дойлид медленно поднялся, сворачивая в трубку желтый лист, который перед тем внимательно разглядывал.

Один из незнакомцев, высокий и благообразный, выступил вперед, коротко поклонился. На непокрытой голове блеснула тонзура.

— Ты, проше пана, прозываешься Василем, сыном Анисимовым? ― обратился к дойлиду высокий монах.

— Тако имя мне господь даровал,― дойлид Василь стоял, опершись левой рукой о стол. В правой держал свиток.

— Я Сигизмунд Кондратович,― продолжал монах, не смущаясь холодным приемом.― Наряжен в место Мсти-славское построением костела ведать.

Дойлид Василь снял руку со стола, выпрямился.

— ...А таксамо и монастыря ордена святого Франциска.

От такой новости все, кто был в храме, примолкли, встревоженные. Чуяли: грядут новые испытания людям мстиславльским.

— Тебе же, пан Василь,― поляк снова поклонился,― привез я поклон от зодчего венецийского ― брата Антонина.

Дойлид Василь первый раз за все это время улыбнулся, глянул на пришельца приветливо.

— Здравствует еще сей вольнодумец, любезный друг Антонин?

— И просил принять от него подарунок.

Высокий поляк повернулся к своему спутнику. Тот поспешно подал длинный, тщательно завернутый в холстину предмет и небольшую кожаную сумку с ремнем, чтоб можно было вешать ее на плечо.

Амелька по знаку дойлида Василя принес скамью, гостей усадили.

Дойлнд Василь развернул холстину, просиял. В руках его оказался новехонький мушкет с богатой чеканкой.

— Ведал чем повеселить любезный друг Антонин,― крякнул дойлид Василь, не скрывая своей радости.

— В суме же и припас к нему,― сказал поляк, с интересом разглядывая мстиславльского зодчего.

Мушкет пошел по рукам. Камнедельцы разглядывали заморское оружие, прищелкивали языками: дивную штуку прислал, такая еще разве что у княжичей сыщется.

— Просторно ставишь храм, пане Василь,― похвалил поляк.― Вижу в том руку Алевиза Нового.

— Ведом тебе сей муж? ― оживленно спросил дойлид Василь, которому пришлась по душе похвала поляка.

Дойлид Василь живо вспомпил свою беспокойную, полуголодную, но веселую юность, горячие, доходившие до спора беседы с черноволосым латинянином в его родном Милане. И тогда был Алевиз добрым мастером, однако славу добыл уже в столице русичей, в Москве.

— Знать не довелось,― отвечал поляк.― А работу его видел. Слух дошел, погиб тот Алевиз от взрыва порохового.