Александр Шёнбург - Искусство стильной бедности

• Название: Искусство стильной бедности
• Автор: Александр Шёнбург
• Издательство: Текст
• Жанр: Психология
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-7516-0627-2

Граф Александр фон Шёнбург знает, о чем пишет, так как его род постепенно беднел на протяжении пяти веков. Автор остроумно и убедительно доказывает, что совсем не­обязательно тратить много денег на одежду, жилье или маши­ну. Качество жизни повышается за счет правильного отноше­ния к так называемым приоритетам. Настоящая роскошь заключается не в обладании множеством вещей, а в умении отказаться от ненужных. Книга А. фон Шенбурга — это про­тест против мании потребительства и рассказ об умении быть счастливым, когда кошелек почти пуст.

---

Способность играть тесно связана с умением хорошо провести свободное время. Меня с детства учили что досуг — это святое. Во время него человек остается один на один с самим собой. Лишь в свободное время, в соб­ственное удовольствие люди делают действительно ве­ликие вещи. Эйнштейн придумал теорию относитель­ности, плавая в лодке по Капутскому озеру. Лампочку изобрел немецкий часовщик, мастер на все руки, а Ин­тернет — два компьютерных фрика, соединившие свои ЭВМ ради прикола. В книге «История культуры Ново­го времени» Эгон Фридель пишет, что многими велики­ми открытиями человечество обязано игре изобрета­тельного ума, простому дилетантскому удовольствию (diletto).

Мой школьный учитель латыни, д-р Дойч — неза­бываемый старик, пережиток эпохи телесных наказа­ний, щедро раздававший ученикам подзатыльники за незнание глагольных форм и заканчивавший каждую вторую фразу утвердительным «не так ли», — всегда го­ворил, что в мире существует лишь две отвратительные вещи: лень и завышенная самооценка. Однако для де­тей обедневших аристократов завышенная самооценка была синонимом сословного сознания, нашего единст­венного козыря. А способность хорошо провести сво­бодное время, так называемая лень, позволяла получать удовольствие от тех вещей, которые по-настоящему любишь.

К счастью, умение хорошо провести досуг и склон­ность к игре я впитал еще с молоком матери. Слишком часто за последнюю сотню лет мои предки ходили на охоту и играли в карты. Надо сказать, что в ФРГ восьми­десятых годов у обедневших дворян охота уже не счита­лась феодальным развлечением. Для моего отца охота состояла из подъема среди ночи, долгого пути до владе­ний знакомого или родственника, сидения на морозе в кустах и, наконец, спустя три дня, когда он уже насквозь пропах еловыми шишками, возвращения домой с гордой улыбкой и подстреленной вороной, которая приносила не меньше счастья, чем какой-нибудь носорог. Ничто не могло сравниться с охотой для мужчин из нашего рода. Второе место занимала карточная игра. Если где-нибудь встретятся четверо моих родственни­ков — дяди, тети или кузены, — без карт не обойдется. Если же до четырех не хватает одного, тут уж никому не отвертеться — за стол садятся даже люди с физически­ми недостатками. Например, тетя Ойле, у которой из-за болезни почти не поднимались веки. Она играла с за­крытыми глазами и изредка бросала короткий взгляд, чтобы оценить ситуацию. Отец играл, даже всерьез хво­рая болезнью Паркинсона, вплоть до самого конца. Не­задолго до смерти, когда он уже плохо говорил, отец от­правился навестить своего младшего брата Георга и там сказал, что хочет сесть за «Gartentisch» (садовый стол). Когда же дядя повел отца во двор, тот не на шутку рас­сердился: разумеется, ему нужен был «Kartentisch» (лом­берный стол).

Подростком я не находил в охоте и карточной игре ничего особенного. Но теперь мне кажется, что у этих занятий есть какой-то глубокий смысл, который до кон­ца мне пока не открылся, но который, видимо, обеспе­чивает душевное спокойствие. Обедневший отпрыск французских аристократов Монморанси, потерявших состояние во время экономического кризиса 1929 года, работал дворником на парижских улицах. Сложенные про него истории повествуют о счастливом человеке, благодарном судьбе за то, что может трудиться на свежем воздухе. Среди них есть особенно поучительная. Однаж­ды кто-то спросил Монморанси, почему ему так нравится профессия дворника, ведь подметание бесконечно длинных улиц — дело скучное и утомительное. Тогда Монморанси объяснил собеседнику алгоритм своей игры: он мысленно разделял улицу на участки, которые надо было подметать в строгой последовательности. Таким образом, ему удавалось сосредоточить все внимание на небольшом отрезке улицы, переходя от одного участка к другому.

Без всякого сомнения, Монморанси работалось лег­че, чем многим его коллегам. Знаменитый венгерский психолог Михали Шикжентмихали разработал понятие «flow», которым обозначается состояние полного погру­жения человека в какую-либо деятельность: время оста­навливается и человеку больше ничего не нужно. Счита­ется, что состояние «flow» положительно влияет на психику. Оно может возникать во время работы, но ча­ще всего появляется во время игры. Поэтому чем боль­ше игрового начала мы привносим в работу, тем она нам приятней.

Долгое время считалось, что работа — это долг. В конце XIX века, когда подобное восхваление работы до­стигло апогея, американский экономист Торстейн Веблен, сын норвежского эмигранта, написал знаменитую книгу «Теория праздного класса» (1899), которая крити­кует высшее общество, проводящее время в играх и раз­влечениях. Однако сегодня мы знаем, что склонность к игре и развлечениям — наше единственное спасение, так как, кроме нее, у нас ничего не осталось.

Несколько лет назад Фонд Михаила Горбачева со­брал ведущих экономистов, политиков и предприни­мателей мира в роскошном отеле в Сан-Франциско и предложил обсудить тему «Будущее трудоустройства». Единогласное решение экспертов, среди которых были Маргарет Тэтчер, Джереми Рифкин и несколько нобе­левских лауреатов, было таким: чтобы поддерживать мировую экономику в XXI веке, хватит двадцати про­центов работоспособного населения. «Большее количе­ство рабочей силы не потребуется».

Тогда же Джон Кейдж, топ-менеджер американской компьютерной компании «Сан Майкросистемс», во время публичных дебатов заявил: «Мы нанимаем толь­ко тех, кто нам нужен, сейчас это чаще всего талантли­вые индусы. Зачисление на работу производится с по­мощью компьютера, люди работают за компьютером, и же их увольняет. Мы оставляем себе только самых умных. Благодаря этому наш капиталооборот за лет вырос с нуля до шести миллиардов долларов».

Другой участник этих дебатов, Дэвид Паккард, один из основателей «Хьюлетт-Паккард», спросил Кейджа:

—   Скажите, Джон, сколько незаменимых работников в вашей компании?

— Шесть. Может быть, восемь, без них нам при­шлось бы худо. И для нас не имеет никакого значения, в какой стране они живут.

— А сколько всего работников сейчас в «Сан Сис­теме»?

— Шестнадцать тысяч. И каждый из них — наш ра­ционализаторский потенциал.

Когда Томас Мор в 1516 году писал свою «Утопию», дав­шую имя целому жанру литературы, то мечтал, что на­станет время, когда людям не придется работать. Сего­дня эта утопия почти осуществилась. Но есть один маленький нюанс: если меньшинство населения облада­ет постоянным доходом, то лишь у этого меньшинства остаются деньги на покупку товаров и услуг. Ханна Арендт еще в 1958 году, задолго до того, как сегодняш­нее положение дел стало предсказуемым, писала в своей книге «Vita Activa»: «В будущем нас ждет общество, в котором закончится работа, тот единственный вид дея­тельности, благодаря которому общество существует. Что может быть ужаснее?»

Поэтому настоятельно рекомендуется найти себя и получить признание в том, что не имеет никакого отношения к оплачиваемой работе. После увольнения или во время душевного кризиса люди отчаянно пытаются жить так, словно ничего не изменилось. Когда я бываю в районе, где раньше находилась моя контора, между станцией «Фридрихщтрассе» и бульваром Унтер-ден-Линден, то вижу молодых людей, собирающихся вместе, чтобы перекусить. Они ведут себя так, словно спешат обратно на работу, хотя очевидно, что они просто придумали себе перерыв на обед, а после разойдутся по домам.

В Берлине живет около десяти тысяч безработных журналистов. Если еще принять во внимание тех, кто потерял работу после провала «новой экономики», слу­чившегося примерно за год до волны сокращений в СМИ, и жертв из родственных сфер (рекламщиков и пресловутых пиарщиков), то у столицы появляются шансы вновь стать городом богемы. Хотя вместо счаст­ливых, немного потрепанных художников, провозгла­шающих в кафе свои гениальные идеи, видишь лишь дурно воспитанных и жалующихся на судьбу или в луч­шем случае меланхолично настроенных коллег. Они на­столько заняты составлением высокохудожественных прошений в службу социальной помощи и заполнением прочих формуляров, что у них просто нет времени на бо­гемный образ жизни.

Мой бывший коллега, некогда работавший в теперь уже закрывшейся газете, до сих пор старается выдать се­бя за чрезвычайно занятого журналиста. Дни свои он проводит в правительственном квартале и ходит на все­возможные пресс-конференции, где объявляют о слия­нии двух капелек. Обедать он не обедает. А в разговорах всеми силами пытается не выдать, что у него нет рабо­тодателя. Порой его можно увидеть на телевизионном экране — он стоит среди журналистов и что-то сосредо­точенно записывает.

Причина возведения подобных фасадов — ложная вера в то, что общественного признания можно достичь лишь за счет работы. А вот со времен Античности и до Реформации работа, напротив, считалась помехой на­стоящей жизни. Смысл и цель работы заключались в по­лучении свободного времени. Именно такой подход пригодился бы нам сегодня! Работа снова должна вос­приниматься как неизбежное зло, а не как целительное средство, даже если без нее у нас в кошельке будет мень­ше денег. Надо снова вспомнить о том, что на протяже­нии длительных периодов нашей истории работа отнюдь не была достойным занятием. Достойным считалось помогать людям, лечить их, учить и защищать. Работали из-за нужды или из-за скупости. Лишь после Реформации у работы появилась моральная составляющая. Лютер был одним из тех, кто допустил роковую ошибку, смешав для последующих поколений смысл слов «про­фессия» и «работа».