Михаил Салтыков-Щедрин - Том 14. За рубежом. Письма к тетеньке

• Название: Том 14. За рубежом. Письма к тетеньке
• Автор: Михаил Салтыков-Щедрин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1972

Настоящее Собрание сочинений и писем Салтыкова-Щедрина, в котором критически использованы опыт и материалы предыдущего издания, осуществляется с учетом новейших достижений советского щедриноведения. Собрание является наиболее полным из всех существующих и включает в себя все известные в настоящее время произведения писателя, как законченные, так и незавершенные.

Книга «За рубежом» возникла в результате заграничной поездки Салтыкова летом-осенью 1880 г. Она и написана в форме путевых очерков или дневника путешествий. Замысел «ряда писем, касающихся исключительно современности» — «Писем к тетеньке», возник у Салтыкова сразу же после того, как он окончил, во второй половине июня 1881 г., печатание в «Отечественных записках» книги «За рубежом». В двух последних главах этого произведения, написанных под непосредственным впечатлением от событий 1 марта, Салтыков уже начал разрабатывать те вопросы, которые ставила перед русским обществом политическая действительность периода начавшегося вхождения страны в новую полосу реакции, оказавшейся одной из наиболее тяжелых в жизни России.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— Помилуйте! до догадок ли мне было! я, как ошалелый, бегал, денег искал…

— Ну, так вы вот что̀ сделайте. Напишите все по пунктам, как я вам сказал, да и присовокупите, что, кроме возложенного на вас поручения, надеетесь еще то-то и то-то выполнить. Это, дескать, уж в знак признательности. А в заключение: «и дабы повелено было сие мое прошение»…

— И вы полагаете, дадут?

— Не только полагаю, но совершенно утвердительно говорю: не могут не дать. Вот если б вы, при вручении паспорта, попросили — ну, тогда, может быть, вам сказали бы: а в таком случае не угодно ли вам получить подорожную в Пинегу? Но теперь… теперь, батюшка, ваше дело верное! Человек вы легальный и командированы на законном основании; а коль скоро все произошло на законном основании, следовательно, вы имеете право воспользоваться и всеми естественными последствиями этой законности. Вы уже теперь даже не Старосмыслов, а просто X., без выдачи прогонных денег которому дело в архив сдать нельзя.

— А что̀ вы думаете! ведь и в самом деле!

— До такой степени «в самом деле», что, даже в эту самую минуту, я убежден, сам столоначальник, у которого ваше дело в производстве, тоскует о том, какую бы формулу придумать, чтоб вам прогоны всучить! А тут вы как раз с прошением: вот он я! Капитолина Егоровна! да поддержите же вы меня!

— Что ж, попробуй, мой друг! — томно отозвалась Капитолина Егоровна.

Так мы и сделали. Вместе сочинили прошение, которое он зарукоприкладствовал и сейчас же отправил с надписью recommandé[148]. Признаюсь, я с особенной любовью настаивал, чтоб прошение было по пунктам и написано и зарукоприкладствовано. Помилуйте! одно то̀ чего сто̀ит: сидят люди в Париже и по пунктам прошение сочиняют! Чрезвычайность этого положения до такой степени взволновала меня, что я совсем забылся и воскликнул:

— Ну, а теперь возьмите малую толику подмазочки — и айда в земский суд прошение подавать!

Разумеется, все, а в том числе и я первый, рассмеялись моей рассеянности. Но я был и тому уж рад, что мне удалось хоть на минутку расцветить улыбкой лицо этого испуганного человека.

От Старосмысловых я направился к Блохиным и встретил совсем другого сорта людей. Передо мной предстал человек еще молодой, лет тридцати, красивый, крепко сложенный, с румяным лицом и пушистою светлою бородой. Словом сказать, во всех статьях «добрый русский мо̀лодец». Под стать ему была и жена его, Зоя Филипьевна, женщина рослая, сложенная на манер Венеры Милосской, с русским круглым и смугло-румяным лицом, на котором алели пунцовые губы и несколько чересчур пристально выглядывали из-под соболиных бровей серые выпученные глаза. С ними же была и старшая сестра Блохина, пожилая девица, сырой комплекции (в форме средних размеров кулебяки), одержимая легким удушьем, но замечательно добродушная, общительная и повадливая. Вообще при взгляде на эту семью думалось: вот-вот они сейчас схватятся руками и начнут песни играть. Сперва запоют: «Как по морю да по Хвалынскому, да выплывала лебедь белая»; потом начнут: «Во поле березынька стоя-а-ала», потом и еще запоют, и будут не переставаючи петь вплоть до заутрень. И спляшут при этом: она пройдет серой утицей, он — сизым селезнем. Но ка̀к и зачем они попали в Париж? — это была загадка, которую они и сами вряд ли могли объяснить. Во всяком случае, они адски скучали в разлуке с Красным Холмом.

— Главная причина, языка у нас нет, — сразу пожаловался мне Блохин, — ни мы не понимаем, ни нас не понимают. Надо было еще в Красном Холму это рассудить, а мы думали: бог милостив! Вот жена хоть и на пальцах разговаривает, однако, видно, бабам бог особенное дарование насчет тряпья дал — понимают ее. Придет это в мага̀зин, сейчас гарсон встречу: мадам! Понравится ей вещь — она ему палец покажет, а он ей в ответ — два пальца. Потом она полпальца прибавит, а он четь пальца отбавит: будьте, значит, знакомы! Смотришь — и снюхались. Ишь вороха натаскала!

Я огляделся кругом и действительно изумился. Вся комната была буквально загромождена картонками, тючками, платьями, мантильями и прочим женским хламом. Только и было свободного места, где мы сидели.

— Кабы не Капитолина Егоровна с Федором Сергеичем — и голодом, пожалуй, насиделись бы! — в свою очередь пожаловалась Матрена Ивановна.

— Да и с Федор Сергеичем нелады вышли. Мы-то, знаете, в Париж в надежде ехали. Наговорили нам, в Красном-то Холму: и дендо̀, и пердро̀, тюрбо̀…* Аппетит-то, значит, и вышлифовался. А Федору Сергеичу в хороший-то трактир идти не по карману — он нас по кухмистерским и водит! Только уж и еда в этих кухмистерских… чистый ад!

— А попробовали раз сами собой в трактир зайти, стали кушанье-то заказывать, а он, этот… гарсон, что ли, только глаза таращит!

— Да еще что̀ вышло! Подслушал этта наш разговор господин один из русских и заступился за нас, заказал. А после обеда и подсел к нам: не можете ли вы, говорит, мне на короткое время взаймы дать? Ну, нечего делать, вынул пяти-франковик, одолжил.

— Да вы бы в русский ресторан сходили?

— Были-с. Помилуйте — биток! Затем ли мы из Красного Холма сюда ехали, чтоб битки здешние есть?

— Ни в театр, ни на гулянье, ни на редкости здешние посмотреть! Сидим день-денской дома да в окошки смотрим! — вступилась Зоя Филипьевна, — только вот к обедне два раза сходили, так как будто… Вот тебе и Париж!

— Но отчего ж бы вам с Старосмысловыми в театр не сходить?

— То-то, что сердцами, значит, не сошлись, да и не та, чтоб сердцами, а капиталом они против нас как будто отощали.

Чудной ведь он! Ото всех прячется, да высматривает, какого-то, прости господи, Пафнутьева поджидает…

— Ах, боже мой! вот чудак-то!

— И я тоже пытал говорить. Как, говорю, возможно, чтоб господин Пафнутьев в Париже власть имел! И хошь бы что̀! «Бреслеты, говорит, на руки, и катай по всем по трем!» Оченно уж его там испугали, в отечестве-то! А человек-то какой преотличнейший! И как свое дело знает! Намеднись идем мы вместе, и спрашиваю я его: как, Федор Сергеич, на твоем языке «люблю» сказать? — Amo, говорит. «Ну, говорю, amo и тебя, и Капитолину Егоровну твою, и я, и жена, и все мы — amo!» Ну, усмехнулся: коли все, говорит, так уж не amo, a amamus! И за что̀ только такая на них напасть!

— Ну, бог милостив!

— И я тоже говорю. Только сердитые нынче времена настали, доложу вам! Давно уж у бога милости просим — ан все ее нет!

— Вам-то, впрочем, грешно бы пожаловаться.

— Мы-то — слава богу. Здоровы, при капитале — на что̀ лучше! А тоже и мы видим. Вот хоть бы на Федора Сергеича поглядеть — чего только он не вытерпел! Нет, доложу вам, и прежде строгости были, а нынче против прежнего вдвое стало. А между прочим, в народе амбиция в ход пошла, так оно будто и скучненько стало на строгости-то смотреть. Еще на моей памяти придет, бывало, к батюшке-покойнику становой-то: просто, мило, благородно! Посидит, закусит… Делов за нами нет, а по силе возможости… получи. А нынче он придет: в кепѐ да в погонах… ах, распостылый ты человек!

— Ну, это уж ваше личное чувство говорит.

— Нет, и не во мне одном, а во всех. Верьте или нет, а как взглянешь на него, как он по улице идет да глазами вскидывает… ах ты, ах!

— Ах, Захар Иваныч!

— Знаю, что нехорошо это… Не похвалят меня за эти слова… известно! Только уж и набалованы они, доложу вам! Строгости-то строгостями, ан смотришь, довольно и озорства. Все «духу» ищут; ты ему сегодня поперек что-нибудь сказал, а он в тебе завтра «дух» разыскал! Да недалече ходить, Федор Сергеич-то! Что̀ только они с ним изделали!

— Уж так нам их жалко! так жалко! — подтвердила и Матрена Ивановна.

— Истинно вам говорю: глядишь это, глядишь, какое нынче везде озорство пошло, так ѝнда тебя ножом по сердцу полыснет! Совсем жить невозможно стало. Главная причина: приспособиться никак невозможно. Ты думаешь: давай буду жить та̀к! — бац! живи вот как! Начнешь жить по-новому — бац! живи опять по-старому! Уж на что̀ я простой человек, а и то сколько раз говорил себе: брошу Красный Холм и уеду жить в Петербург!

— За чем же дело стало?

— Свово̀ места жалко — только и всего.

— Известно, жалко: и дом, и заведение, и все… — подтвердила и Матрена Ивановна.

— А вам жалко? — обратился я к Зое Филипьевне.

— Мне что! я мужняя жена! вон он, муж-то у меня какой!

— Ах, умница ты наша! — похвалила Матрена Ивановна.

— Вы долго ли думаете в Париже пробыть?

— Да свое время отсидеть все-таки нужно. С неделю уж гостим, еще недели с две — и шабаш.

— Так знаете ли, что̀ мы сделаем. И вам скучно, и Старосмысловым скучно, и мне скучно. Так вот мы соединимся вместе, да и будем сообща скучать. И заведем мы здесь свой собственный Красный Холм, как лучше не надо.

— И преотлично! — разом воскликнули Блохины.