Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

• Название: Собрание стихотворений
• Автор: Георгий Шенгели
• Жанр: Поэзия

Хронологически собранные стихотворения и поэмы «ученого поэта», стиховеда, переводчика Георгия Шенгели, пришедшего в русскую поэзию на излете Серебряного века и запечатлевшего его закат, являют собой образец культуры, эрудиции и отточенной литературной техники эпохи.

На основе электронного сборника сайта «Век перевода» (http://www.vekperevoda.com/books/shengeli/).

---

1920 (29.I.1937)

«Здесь пир чумной; здесь каша тьмы и блеска…»

Здесь пир чумной; здесь каша тьмы и блеска;
Смесь говоров; визг, хохот, плач и брань;
Мундир, голландка, френч, юбчонка, рвань,
Фуражка, шляпа, кепи, каска, феска.
А там — дворец вознес над морем резко
Своих колонн дорическую грань.
Что там сейчас? Военный суд? Железка?
Иль спекулянт жмет генералу длань?
Уставя желтых глаз камер-обскуры,
Толпу пронзает академик хмурый
И, в дрожи сев, чеканит: «Во дворец!»
И липнет некий чин к нему, как сводня, –
Бочком… О чем поговорят сегодня
Ландскнехт продажный и поэт-мертвец?

1920 (29.I.1937)

ДОМ

(Диптих) 1

Столетний дом. Его фанариот
В античном стиле выстроил когда-то.
Мавромихалис иль Маврокордато
Оттуда воскрешали свой народ.
Туда входил корсар эгейских вод
Попробовать на зубе вкус дуката, –
Чтоб через месяц Пера и Галата
Пашам пронзенным подводили счет.
Порою для него везли фелюги
Те зелья, что придуманы на юге,
Чтоб женщину пьянить избытком сил.
Порой там бал плыл на паркете скользком
И Воронцов, идя с хозяйкой в «польском»,
Взор уксусный на Пушкина цедил.

2

Теперь там агитпроп. Трещат машинки
Среди фанерных, сплошь в плакатах, стен;
В чаду махры — мохрами гобелен;
И заву — борщ приносят в грубой крынке.
Сошлись два мира в смертном поединке;
И слово правды, гаубицам взамен,
Слетает с легких радиоантенн,
Как радия бессмертные крупинки.
Носящий баки (Пушкину вослед)
Здесь, к символу камина, стал поэт
И думает, жуя ломоть ячменный,
Что стих его — планету оплеснул
И, подавляя голос папских булл,
Как брат грозы, стремится по вселенной!

1920 (1937)

«Когда свеча неспешно угасает…»

Когда свеча неспешно угасает,
Торопит мысль и подгоняет стих, –
Кладу перо, гляжу, как воск свисает,
И тихо жду, чтоб огонек затих.
И странная вдруг возникает радость:
Не досказать и утаить хитро
Всё то, о чем поет живая младость,
Чем зыблется послушное перо.
И вижу я, как смерть меня торопит.
Не выскажу, лукаво промолчу.
И пусть меня летейский мрак утопит,
Как топит ночь и стих мой, и свечу.

1920

«В звездный вечер помчались…»

В звездный вечер помчались,
В литые чернильные глыбы,
Дымным сребром
Опоясав борта
И дугу означая
Пенного бега.
Слева
Кошачья Венера сияла,
Справа
Вставал из волн
Орион, декабрем освеженный.
Кто, поглядев в небеса,
Или ветр послушав,
Иль брызги
Острой воды ощутив на ладони, –
Скажет:
Который
Век проплывает,
Какое
Несет нас в просторы судно,
Арго ль хищник,
Хирама ли мирный корабль,
Каравелла ль
Старца Колумба?..
Сладко
Слышать твой шепот, Вечность!

1920

ЕРМОЛОВ

Он откомандовал. В алмазные ножны
Победоносная упряталася шпага.
Довольно! Тридцать лет тяжелый плуг войны,
Как вол, упорная, влекла его отвага.
Пора и отдохнуть. Дорогу молодым.
Немало думано и свершено немало.
Чечня и Дагестан еще дрожат пред ним,
«Ермоловъ» выбито на крутизнах Дарьяла.
И те же восемь букв летучею хвалой
В Кавказском Пленнике сам Пушкин осеняет.
Чего еще? Теперь Ермолов пьет покой,
В уединении Ермолов отдыхает.
И злость безвластия лишь раз его ожгла,
И птицы старости ему лишь раз пропели,
Когда июльским днем с Кавказа весть пришла
О том, что Лермонтов застрелен на дуэли.
Он хрустнул пальцами и над столом поник,
Дыбились волоса, и клокотали брови,
А ночью три строки легло в его дневник:
«Меня там не было; я бы удвоил крови.
Убийцу сей же час я бы послал в поход
В передовой огонь, в дозоры и патрули,
Я по хронометру расчислил бы вперед,
Как долго жить ему до справедливой пули».

1920

«С головой под одеяло…»

С головой под одеяло.
В простыне прохладной быстро
Накопляется тепло.
Достаю из-под подушки
Электрический фонарик, –
Засияла пыльным светом
Полотняная пора.
Здесь уютно, здесь не страшно:
Саван белый отделяет
Полый мрак от глаз моих.
Ах, как жаль, что не придется
Мне тогда подумать сладко,
Что земные привиденья
Все исчезли для меня.

1920

РУЧКЕ

Да, кажется, пора тебя сменить.
Ты преданно мне восемь лет служила,
И пальцы твердые мои тебя,
Как золотую, отполировали.
А нынче я тебя стыжусь. Да, да…
Ты бегло выводила рифмы «Гонга»,
Над «Раковиной» медлила ты тяжко,
«Поэм еврейских» возносила плиты.
Сальери орлий клекот, резкий голос
Нечаева, весенний бриз Нимфеи, –
Всё закрепляла ты в округлых знаках, –
И было ведь, что закреплять. А ныне…
Другая пусть, неопытная ручка
Дрожит в моей руке окоченелой,
Неверные выводит строки, резко
Зачеркивает и отбрасывает их…
Так старики бросают жен своих,
От них принявших юный трепет силы, –
На девочек неопытных и робких,
Перед которыми безмолвен стыд.

1920

КУВШИН

(Сон)

Старый еврей продавал мне кувшин,
Плохо муравленный, грубый, как ступка:
«Вылеплен он из особенных глин;
Это чудесная будет покупка!»
И, размахнувшись, его он швырял
О стену, об пол, с размаха, с разгона,
И отзывался гончарный закал
Медом и золотом долгого звона.
«Вы поглядите: ни трещинки нет,
Вы лишь послушайте: это же скрипка;
Я вам открою старинный секрет:
Если не купите — ваша ошибка».
И рассказал он, что в черной стране,
В недрах болот меж Евфратом и Тигром,
Черное небо, доныне в огне,
Сходит грозой к человеческим играм,
Что раскаленный архангелов меч,
Архистратига военная риза,
Пламя клубя вкруг адамовых плеч,
Блещут поныне у врат парадиза;
Что в старину хитроумный раввин,
Хоть гончаром он и не был умелым,
Сделал «вот это» из розовых глин,
Бывших когда-то адамовым телом,
И, подстерегши архангелов меч,
Грозно витающий вправо и влево,
Он ухитрился «вот это» обжечь
В бешеном пламени горнего гнева;
Что обладатель кувшина того
В мире бесцветном, скупом и суровом
Будет звенеть необузданным словом…
«Что ж вы предложите мне?» — «Ничего!»

1920

ПОЕДИНОК РОКОВОЙ

Я тихо спал. И в мой пригретый хлев
Вошла, шатаясь, пьяная старуха
И прыгнула. И, на плечах почуя
Костлявый груз, я вымчался из хлева.
Луна ударила в глаза. Туман
Затанцевал над дальними прудами.
Жерлянки дробным рокотом рванули.
И тень моя горбатая, как пух,
Комком по светлым травам покатилась.
И чем сильнее острые колени
Мне зажимали горло, чем больнее
Меня язвил и шпорил хлыст колючий,
Тем сладостнее разбухало сердце
И тем гневнее накалялась мысль.
И длился бег. Выкатились глаза.
И ветер пену с губ сдувал. И чую:
Бежать невмоготу. И, сжавши ребра
И в корче смертной зубы раскрошив,
Я вывернулся вдруг прыжком змеистым,
И захрустела старческая шея,
Мною придавленная. Свист гремучий
Взвился над взбеленившимся хлыстом.
И — понеслись. Не успевал дышать.
И тень отстала и оторвалась.
Луна и ветр в один звенящий крутень
Смешались, и невзнузданная радость
Мне горло разнесла. И вдруг старуха
Простонет: Не могу… и рухнула.
Стою. Струна еще звенит в тумане,
Еще плывет луна, и блеск, и трепет
Не отстоялись в сердце и глазах.
А предо мной раскинулась в траве
И кроткими слезами истекает
Исхлестанная девушка, — она,
Любовь моя, казненная безумцем.

1920