Сэмуэль Шэм - Божий Дом

• Название: Божий Дом
• Автор: Сэмуэль Шэм
• Жанр: Современная проза

Это классика «медицинской» прозы. Роман о том, что вам лучше не знать о больницах и современной медицине, и о том, что вам не расскажет ни один врач.

...Шесть интернов отправились на стажировку в больницу. Они считали, что их призвание — спасать людей. Они были выпускниками Высшей школы, а стали низшим медицинским персоналом, на который валятся все шишки. Они должны выдержать год гонки на выживание — интернатуры, традиции, освященной веками. Им придется спасаться от гнева начальства, отвечать на заигрывание медсестер и терпеть капризы пациентов в глубоком маразме.

И только Толстяк, всезнающий резидент, сможет поддержать их в этой борьбе — борьбе, цель которой остаться в здравом уме и полюбить свою профессию.

---

— Это очень странно, — сказал Легго, когда я уселся в его офисе, который по их мнению был самым безопасным для меня местом, — да, очень странно... — И он уплыл куда-то через окно, туда, где находятся ответы на странные вопросы. — Я хочу сказать, ты же не угрожал убить, нет, конечно нет! — его смущение превратило фиолетовую родинку во что-то поистине страшное.

— Как я мог, сэр?

— Именно. Это невообразимо.

— Могу я рассчитывать на конфеденциальность?

— Выкладывай, — скаазал он, готовясь к еще одному потрясению.

— Мне кажется, что доктор Поцель болен.

— Болен? Частник Дома болен, Рой?

— Переработал. Должен отдохнуть. А кто нет, сэр? Кто нет?

Шеф замер, удивленный, а потом просиял и нашел решение:

— Именно, а кто нет? Кто нет? Я скажу доктору Поцелю, что ему надо отдохнуть, как и остальным. Спасибо тебе, Рой, и продолжай стремиться.

— Стремиться? К чему?

— К чему? Ну... К наградам. Да, продолжай стремиться к наградам.

Я чувствовал себя отлично. Возможно, даже превосходно. Единственное, что вызывало во мне намек на сожаление — я выступил в одиночку, без Толстяка и Бэрри, тех, кто утверждал, что заботятся обо мне, на кого я рассчитывал.

17

Ярость довлела над тем Уотергейтским мартом и многие Великие Американцы дали выход эмоциям. Джейн До вздулась от введения антибиотика Ассоциации ветеранов, начав с пискливого пука, замеченного следящим с секундомером Толстяком, а затем, когда мы все наблюдали, разразилась яростной какафонией пуков, а затем жидким пердежом, перешедшим в то, что казалось потоком стула из тонкой кишки. Ричард Никсон, вздувшийся от власти и сомнений, начал с тявканья, когда Судья Сирика представил его неназванным начальником Уотергейтских Мальчиков, которое перешло в яростный пердеж на национальном телевидение, убедившем практически всех Великих Американцев ненормальной реакцией и параноидальными сентенциями в его несомненной вине. Мы все вздохнули с облегчением, так как независимо ни от чего, Никсона будут пинать и над ним будут смеяться еще достаточно долго. После Вьетнама, это было как раз то, в чем нуждалась страна: президент настолько лишенный изящества.

В Городе Гомеров терны давали выход ярости, как и все в стране. Первым сломался Глотай Мою Пыль. Придавленный своим собственным садо-мазохизмом, он не выдержал. Он объявил ООП на всех гомеров у себя в списке, которых теперь вел его студент. Эдди же про гомеров говорил только, исходя из вопроса: «Смогу ли я им сделать сегодня больно?» и «Некоторые хотят вас уничтожить, а некоторые — нет, лучше бы они определились.» Его студент не выдержал давления и начал следовать извращенным идеям Эдди и, однажды, когда особенно упрямая гомересса начала кричать: «ПОЛИЦИЯ! ПОЛИЦИЯ!», они одолжили форму и появились в ее палате, представившись: «Да, мадам, патрульный Эдди и офицер Кац к вашим услугам.»

— Зачем вы над ними издеваетесь? — спрашивал Толстяк.

— Потому что они издеваются над нами, — отвечал Эдди, — они поставили меня на колени, слышишь? НА КОЛЕНИ!

***

В день, когда у его жены начались схватки, все пошло наперекосяк. Когда она родила, Эдди появился в больнице, одетый в свою байкерскую атрибутику: шлем, ботинки, отражающие солнцезащитные очки и кожаная косуха с надписью:

*ГЛОТАЙ МОЮ ПЫЛЬ*

*ЭДДИ*

серебряными буквами на спине. Он принес фотоаппарат со вспышкой и отправился фотографировать своих гомеров «на память». Отделение начало распадаться на части. Перепуганные гомеры вопили. Отделение начало звучать и пахнуть, как зоопарк. Представители всех иерархий примчались посмотреть на происходящее, а мы обнаружили Эдди сидящим в гримерке, улыбка от уха до уха, читающим «Роллинг Стоун». На все вопросы он отвечал: «Они меня сломали. Я — ООП». Позже он спросил, не кажется ли мне его поведение неоправданным, и, вопреки своему суждению, думая, что сказал он, когда я долбился в дверь лифта, я сказал:

— Неоправданным? Ха! Я думаю, что они это полностью заслужили.

— Он сошел с ума, — сказал я Толстяку.

— Да. Иллюзии. Параноидальный психоз. Это ужасно для наблюдателя. Ну что ж, Баш, они должны дать ему отдохнуть.

— Они не могут, — сказал я. — Его некем заменить.

— Всем нужен отдых, — сказал Легго Рыбе, когда они спорили о том, что делать с Эдди. — Абсолютно всем. Посмотри на несчастного доктора Поцеля. Я скажу Эдди, что ему нужно отдохнуть, как и всем остальным.

— А кто будет за него работать? — спросил Рыба.

— Кто?! Да все остальные. Все мои парни будут помогать.

На следующий день Эдди отсутствовал на обходе, а когда я ему позвонил, сообщил:

— Я — ООП на какое-то время. Простите, что сделал это с вами, парни, но Легго не пустит меня назад в Дом. Он считает, что еще чуть-чуть, и я бы убил одного из гомеров, а Дому пришлось бы отвечать в суде. Возможно, он прав.

— Да, — сказал я, — признай, ты был к этому близок.

— Все-таки было бы неплохо, согласись?

— Это незаконно. Как младенец?

— Ты имеешь в виду гомерессу?

— Гомерессу?

— Ага, гомересса: недержание мочи и кала, не в состоянии ходить или говорить и спит ночами в пеленках. Гомересса, палата 811. Не знаю, как она, так как они не пустили меня в Дом на нее посмотреть.

— Они не разрешили тебе посмотреть на собственного ребенка?

— Да. Я сказал, что хочу ее сфотографировать, и они забрали у меня камеру, так что я теперь ООП от собственной дочки-гомерессы.

Рыба заявил нам с Хупером, что они с Легго посовещались и нам придется заполнить дыру, оставленную уходом Эдди, и мы будем дежурить через день в нашу последнюю неделю в Городе Гомеров, но к нам будет особый подход.

— Господи, — простонал я, — надеюсь, не снова самые тяжелые?

— Нет, — сказал Рыба. — Особое отношение!

Особое отношение заключалось в том, что наша команда пропускала одно из новых поступлений во время дневной смены. Звучало неплохо, но, оказалось, что, пропустив поступление днем, в три утра нас будили, чтобы принять гомера, переведенного из Больницы Святого Нигде через Взрывоопасную Комнату приемника в Город Гомеров, благодаря заботе Марвина и Пуловеров. Через ночь этот специальный подарок в три утра стал худшим в нашей жизни. После недели этого особого отношения я, Умберто и Хупер были почти такими же сумасшедшими, как Эдди. Тедди сдался первым. Его язва вновь проснулась. Бормоча что-то о «болях» или «лагерях», он ушел.[175]

Затем от меня ушла Молли. Задушенный Городом Гомеров, мой роман с Молли бледнел последние несколько месяцев, и, когда особое отношение оставляло меня в Доме на тридцать шесть часов, а вне — на двенадцать, все, что я делал вне — спал. Иногда я встречал Молли в отделениях шестого этажа и было ясно, что она теряет во мне интерес. Однажды я увидел, как Говард помогает ей застилать койку. Это был шок! Масло и мирт для Говарда? Я спросил у Молли, что происходит.

— Да, я встречаюсь с Говардом Гринспуном. Он сейчас терн в нашем отделении. Рой, мне кажется, что я тебя больше не понимаю.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты стал слишком циничен. Ты издеваешься над этими несчастными пациентами.

— Все над ними издеваются!

— Только не Говард Гринспун. Он обращается с ними уважительно. Я хочу сказать, что это, как издеваться над тем, что делаю я. Помнишь, ты ушел во время остановки сердца у этого пациента, умирающего от миеломы?

— Но это же было омерзительно!

— Возможно, но Говард остался до конца.

— Говард! Мы же вместе смеялись над Говардом.

— Может быть, и так, но люди меняются. Послушай, я тяжело работала, чтобы оказаться там, где я сейчас. В отличие от тебя, которому все легко достается и которого просто течением принесло в медицину. Там, где тебя гладили по головке, мне доставалось по шее от монашек. Представляешь, насколько кажется страшной монашка в черном маленькой девочке? Наверное, нет. А Говард говорит, что представляет.

— Представляет? — поразился я, думая, что возможно Говард и не такой уж безмозглый шнук.[176]

— Абсолютно точно. Он искренний. Тебя так никто не назовет.

— И что, я должен сдаться?

— Ох, Рой, — сказала она, вспоминая любовь и тепло, — я не знаю. Ты все еще для меня важен. Наверное, это зависит от того, что скажет Говард.

Иисусе! Мой мирт зависел от Говарда? Говарда, терна, ощущавшего себя героем, засунув назогастральную трубку для кормления чьей-нибудь слабоумной бабушке? Говарда, который разбухал от гордости, войдя в лифт, заполненный недокторами и услышав: «О, это один из врачей». Говард, который изобрел теорию, что врачи — не просто люди, а «лучшие» люди. Говард, который соблазнит Молли и проделает с ней все те штуки, о которых он только мог мечтать, думая, что любит ее и женится на ней, представив ее своим родителям, как медсестру-шиксу[177], родит с ней троих детей, а потом, потом, пятнадцать лет спустя, Молли очнется и поймет, что вышла замуж за Говарда просто чтобы досадить монашкам, и какого черта, почему не трахнуться с этим мачо, который пришел починить сушку, и не оставить Говарда, а он, пятнадцать лет спустя, осознает, что как отец-муж-любовник был уничтожен неистовым посвящением себя медицине, и что даже там он не смог никого спасти, и он въедет в одиночестве в комнату в мотеле и впервые в жизни, потрясенный, будет взвешивать самое главное решение: проглотить ли пять грамм фенобарбитала, которые он подцепил в аптеке больницы, узнав, что его жена и дети сбежали.