Сэмуэль Шэм - Божий Дом

• Название: Божий Дом
• Автор: Сэмуэль Шэм
• Жанр: Современная проза

Это классика «медицинской» прозы. Роман о том, что вам лучше не знать о больницах и современной медицине, и о том, что вам не расскажет ни один врач.

...Шесть интернов отправились на стажировку в больницу. Они считали, что их призвание — спасать людей. Они были выпускниками Высшей школы, а стали низшим медицинским персоналом, на который валятся все шишки. Они должны выдержать год гонки на выживание — интернатуры, традиции, освященной веками. Им придется спасаться от гнева начальства, отвечать на заигрывание медсестер и терпеть капризы пациентов в глубоком маразме.

И только Толстяк, всезнающий резидент, сможет поддержать их в этой борьбе — борьбе, цель которой остаться в здравом уме и полюбить свою профессию.

---

Гипер-Хупер и я ломались не так, как Эдди. Хотя смерть и Хупер все также были неразлучны, а с Эдди на отдыхе, Хупер гнал в одиночку за Черным Вороном, но под напряжением Города Гомеров он стал вести себя, как гомер. Он похудел, высох, плевал на личную гигиену. Он начал раскачиваться, как шизофреник или старый еврей на молитве. Потеряв жену, он начал терять свою резидентшу из патологии. Иногда он засыпал в кресле в отделении со ртом, изображающим знак О, а когда Рыба заставлял нас обходить всех пациентов, Хупер ездил на инвалидном кресле, издавая звуки из диапазона Джейн До. Если Рыба делал ему замечание, он отвечал: «Врач, прокати себя сам». Серьезные неприятности случились, когда Хупер решил спать связанным в электрокойке для гомеров, и однажды утром я увидел, что его лодыжка была в гипсе. Я спросил, что случилось, но все, что он ответил: «ГОМЕРЫ СТРЕМЯТСЯ ВНИЗ». Он сделал это, перелом одной из костей лодыжки позволил ему кататься в инвалидном кресле во время обходов.

Наша последняя эскапада имела место на обходе с Социабельными П. Раскачивающиеся, болтающие, смеющиеся мы с Хупером умудрились досадить практически всем иерархиям Дома. Мы дрались с Лайонелом по поводу извращенца Сэма, Человека, Который Ел Все, которого, когда он начал поедать наши запасы, мы СПИХНУЛИ прямо на ледяные улицы и отказывались принять обратно. Пуловеры отправили его на восьмой этаж и пытались заставить нас взять его назад. Когда удивленная Сельма спросила, кто там заботится о его диабете и его сексуальных извращениях, Лайонел ответил: «Мы — сотрудники ПОМОЩИ.»

— Вы? — удивилась Сельма. — ПОМОЩЬ лечит его диабет? Это незаконно!

— Из того, что я знаю об этих петуниях из ПОМОЩИ, — встрял я, — они вряд ли спасут его от диабета, но точно помогут разобраться с его извращениями. — Лайонел вскочил и, хлопнув дверью, выбежал, а я, бросаясь ему под ноги закричал: — ПОМОЩЬ, Сельма, ПОМОЩЬ, все, что я вижу — Голубые Пуловеры. — Мы ругались с Салли и Бонни, которые остановили СПИХ Королевы Вшей, так как Эдди не заполнил трехстраничную форму, а мы несколько раз, походя, использовали слово «пизда», из-за чего они, а также наша студентка из ЛМИ вылетели из комнаты. Наконец, митинг превратился в вакханалию, когда мы с Хупером, раскачиваясь забормотали: «Аутоэротизм — единственный выход». Рыба, с глазами как у лосося, объявил немедленный выезд в китайский квартал на обед.

Откуда нам было знать, что во время нашего китайского обеда в Божьем Доме разворачивается борьба, вызвавшая к жизни давние, глубокие распри нашего шефа, Легго. Каждая рассерженная иерархия позвонила Легго, и он был взбешен. Вернувшись в Дом, веселые и сытые, представьте наше удивление при виде Легго, несшегося к нам по коридору. Приблизившись, мы заметили на его лице улыбку, улыбку, которую никто до этого не видел. Трясущийся Рыба сказал нам с Хупером: «Берегитесь, ребята, теперь вы точно доигрались!» Изумленные, мы переглянулись, глаза отражали непонимание, чего мы такого сделали, что Легго на нас взъелся.

Мы приготовились к удару. Скованной походкой он приближался, яростная гримаса искажала лицо, казалось, что оно сейчас расколется надвое и обрызгает нас и Город Гомеров чем-то, скрывающимся под родинкой. Когда он был настолько близко, что я мог различить название изготовителя его стетоскопа, который спускался в джунгли его гениталий, и я подумал, что странным образом под родинкой может скрываться что-то вроде китайского МСГ[178]; он обнял одной рукой Толстяка, а другой Рыбу. Глядя на них, Легго требовательно спросил:

— Кто в ответе за это? В ответе за этих несчастных интернов, за эти катастрофы в отделении? Мое дело узнать, кто виноват. Вы двое — пойдемте со мной.

— Я сделал все, что мог, — после рассказал Толстяк, — и я смог его успокоить, по крайней мере, большей частью. Логически, он попал в ловушку. У него был выбор: либо свалить вину на вас, интернов или на тех, кто за вас отвечает. Уже потеряв Эдди, он не мог выместить все на вас. Он должен был выместить все на ответственных за вас. Хотя я и несу за вас ответственность, но ясно, что Рыба отвечает за меня, а угадайте, кто отвечает за Рыбу?

— Шеф.

— Именно. Итак, мы в тупике. Я смог направить его по пути этой логики, но не смог изменить то, что он чувствует. Понимаете, Легго плевать, что вы сделали с Королевой Вшей, голодным извращенцем-Сэмом, Поцелем, Пуловерами, медсестрами, студентами, Тиной, Джейн, Гарри, Розами, которых убивает Хупер. Он даже не возражал, что вы поставили рекорд Дома по самой низкой температуре, зарегистрированной у человека, рекорд по количеству органов, пораженных одной иглой или о рекорде по количеству тестов пред кишечным пробегом за ночь. Во многом, он удовлетворен вашей работой, особенно в смысле разрешений на вскрытия. Но что-то он нес по поводу вашей к нему нелюбви. Он даже считает, что вы над ним издеваетесь за глаза, представляете? Когда вы показываете, что он вам не нравится, вы задеваете болезненный нерв, а, когда это происходит, он становится безумцем. Никто не может уболтать безумца. — Толстяк продолжал задумчиво: — Конечно, за мою долю ответственности, он отложил написание моего рекомендательного письма. Боюсь, что он направит меня на Самоа. Последнее, что он мне сказал было: «Что бы вы не делали, не делайте больше ничего. Ничего! Понятно?!» Представьте, что он сказал это мне?

— Ты, конечно же, сказал ему, что ничего не делать и было твоим величайшим вкладом в искусство врачевания? — спросил я.

— Конечно. Зачем останавливаться в Самоа и не отправиться в ГУЛАГ.

Он замолчал. Хупер ушел, и я спросил Толстяка, о чем тот думает.

— Что ж, возможно, что это все серьезней, чем я думаю. Возможно, это — неприятности. Весь этот путь из Бруклина, все эти экзамены и усилия, приземлившие меня здесь, на краю большлго голивудского «Здорово, Толстяк!», и вдруг мне показалось, что все это рушится. Мне это не нравится. Это, может быть, прощай Лос-Анджелес, прощай мечта. Кажется, что иногда выходит не по-нашему, не так ли, Баш?

— Что выходит?

— Мечты. Желания.

Потс стоял напротив меня в темноте двух часов ночи в Городе Гомеров, и отражением его серого лица был, как всегда, Желтый Человек.

— Что ты здесь делаешь в такой час? — спросил я, но он не ответил, просто стоял и смотрел. Я снова спросил, что происходит.

— Желтый Человек только что умер.

Я почувствовал озноб. Потс был бледным и озябшим, его глаза безжизненны, мертвы, и я сказал:

— Мне очень жаль. Действительно, очень жаль.

— Да, — сказал Потс так, будто мы с ним находились в разных мирах. — Да, в любом случае он был обречен, это был лишь... вопрос времени.

— Да, это так, — сказал я, думая о всех муках, через которые прошел Потс, пока Желтый Человек был жив. — Как ты?

— Я? А, да, я в порядке. Немного тяжело... Я не попросил об аутопсии. Я этого не хотел, — сказал Потс, почти умоляя меня признать его правоту.

— Это нормально. Я знаю, что ты чувствуешь. Я не попросил об аутопсии доктора Сандерса. Садись и давай поговорим, а?

— Нет, я думаю, что поднимусь, взгляну на него еще раз, а потом, может быть, прогуляюсь.

— Правильно. Я буду здесь, на случай, если ты передумаешь.

— Спасибо. Знаешь, я должен был дать ему стероидов.

— Прекрати. Ничего бы не помогло.

— Да, но все-таки стероиды могли помочь. Но неважно, нам было весело с Отисом вчера вечером, не так ли?

— Конечно, Уэйн. Обязательно повторим, а?

— Да. Скоро. Если я смогу выкроить время.

Глядя, как он шел к лифту, я думал о том, как нам было весело. Я пришел к нему и, несмотря на бардак, депрессию и заряженный револьвер, мы с Потсом взяли Отиса и пошли на пробежку на мартовском холоде, разговаривая о Юге. Потс рассказал мне о Танцевальных Уроках Миссис Бэгли, которые проводились в городском клубе каждую пятницу. Миссис Бэгли, эмигрантка, надевала шифоновое платье с высокой талией, закалывала пучок иглой и начинались танцы. Они учились танцевать, зажав грецкий орех носами, а главное событие происходило, год за годом, в последнюю пятницу, где Потс и его менее изысканные, но все равно аристократичные, приятели начиняли дробью полированный дубовый пол во время безумной, «Раз-два-три, раз-два-три, выкатили пушку», польки. Я подумал, что, на удивление, в тот день Потс ни разу не упомянул умершего насильственной смертью отца.

Вдруг я понял, что должно произойти! Идиот!

Я подбежал к лифту и начал бить в двери, но он не двигался, тогда я побежал вверх по лестнице на восьмой этаж, проклиная себя за то, что вовремя не сообразил и молясь об ошибке.

Я не ошибся. Пока я кутался в его воспоминания о миссис Бэгли, Потс поднялся на восьмой этаж, открыл окно и выбросился навстречу смерти. Из окна я видел кровавое мессиво на асфальте парковки, и, задыхаясь и дрожа от холода, я услышал звуки первых сирен, прислонил лоб к холодному стеклу и зарыдал.