Маркус Вольф - Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки

• Название: Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки
• Автор: Маркус Вольф
• Издательство: Междунар. отношения
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-7133-0958-4

Общепризнанно, что разведка ГДР, завоевавшая славу одной из лучших и наиболее эффективных в мире, во многом обязана своими достижениями ее бессменному руководителю — Маркусу Вольфу.

Эту книгу с напряжением ждали давно и во многих странах и особенно в нашей стране — самой близкой для автора, не говоря, конечно, о его родной Германии, стране, где он вырос и работал, с которой теснее, чем с кем-либо, был связан как шеф сильнейшей из дружественных разведок.

Уже нет ГДР, но борьба, в которой участвовал М. Вольф, продолжается — теперь уже против мстительной «юстиции победителей».

Публикуемая книга — это тоже часть его продолжающейся борьбы, а не сглаженные временем мемуары.

Резкая, драматичная, правдивая, полная достоинства книга Маркуса Вольфа займет одно из самых видных мест в мировой литературе о разведке.

Сын известного писателя Фридриха Вольфа, М. Вольф свободно владеет словом, его захватывающее, остроумное повествование будет интересно читателю любого возраста и профессии.

---

Интернационализм, в атмосфере которого мы жили в школе, во многом определил образ моих мыслей. Поэтому позже я никогда не мог понять националистические проявления в социалистических странах — ведь они резко противоречили всему тому, чему нас учили в школе Коминтерна, всей теории научного социализма. Часто мы, смертельно уставшие курсанты, поздно вечером сидели над книгами, преисполненные энтузиазма и идеализма. Многие мои сокурсники, как и я, стали убежденными коммунистами под воздействием родительского дома и школы. Конечно, среди нас считалась запретной литература, объявленная антисоветской или троцкистской, но мы, тем не менее, были не усердствующими догматиками, а любознательными и открытыми людьми, которые дискутировали о Боге и мире.

Внезапно нас грубо пробудили от мечтаний о будущем, сообщив 16 мая 1943 г. о роспуске Коминтерна и его школы, потому что различия “между странами, находящимися под игом нацистской тирании и свободолюбивыми народами”, стали непреодолимыми. Действительная причина состояла в том, что Сталину пришлось уступить давлению западных союзников, для которых Коминтерн стал бельмом на глазу. Нам объяснили, что теперь мы не будем сброшены с парашютом в Германии, нам предстоит работать только там, где действуют Советская Армия и партизаны. Многие годы спустя я узнал, что те, кто закончил школу раньше, были схвачены гестапо по прибытии в Германию и казнены, так как абвер расшифровал их радиокоды. Их судьба побудила заграничное руководство КПГ больше не посылать молодых людей на верную смерть, и это, несомненно, спасло жизнь большинству из нас. Но мои друзья по школе Йозеф Гифер и Рудольф Гюптнер погибли, выполняя задания в Польше.

Меня вместе с некоторыми сокурсниками руководство партии вызвало в Москву. Мы входили в узкий круг тех, кого намечалось использовать в Германии после войны. Так как мой отец был известным писателем, мне дали работу диктора и комментатора на радиостанции КПГ “Дойчер фольксзендер”. До тех пор я писал мои статьи и работы по-русски, теперь же пришлось учиться письменно излагать свои мысли на родном языке. Став тем временем членом партии, я участвовал в заседаниях, проходивших в знаменитой эмигрантской гостинице “Люкс” в комнате Вильгельма Пика — будущего президента ГДР. Во время этих встреч я познакомился с Вальтером Ульбрихтом, Антоном Аккерманом и другими, кому предстояло через несколько лет оказать самое серьезное влияние на политический облик этого государства.

Осенью 1944 года, незадолго до конца войны, я женился на Эмми Штенцер. Но она не могла оставаться в Москве, а была послана на фронт, чтобы вести через громкоговоритель пропагандистские передачи для немецких войск. Во время обстрела с немецкой стороны Эмми ранило, и после госпиталя она возвратилась в Москву. И вот наконец свершилось: 9 мая 1945 г. мы с родителями стояли среди ликующих москвичей на Каменном мосту недалеко от Кремля. Совершенно незнакомые друг с другом люди целовались и обнимались от полноты чувств. Навсегда остались в моей памяти и яркие огни салюта, и слезы на глазах мужчин и женщин, слезы радости и печали. Почти каждой семье было суждено оплакивать одного, а то и нескольких близких, павших на войне.

Мой брат Кони, девятнадцатилетний лейтенант Красной Армии, находился под Берлином. Не без грусти собрал я пожитки и стал прощаться с Советским Союзом, прощаться со своим детством и юностью. Меня ждала новая глава жизни.

В Москву я попал одиннадцатилетним, а в двадцать два года возвращался в Германию. Ступив на немецкую землю после столь долгого отсутствия, я сам себе казался иностранцем. Понадобилось несколько дней, чтобы привыкнуть к немецкой речи на улицах. Мне было трудно представить себе, что я буду жить среди людей, многие из которых с ликованием приветствовали Гитлера и Геббельса и были ответственны за неизмеримые страдания и бедствия или, по крайней мере, терпели этот строй. Казалось, что многие еще не поняли или не хотели понять, что сделали нацисты. Лишь немногие были готовы взять на себя вину или ответственность. Мои друзья-москвичи и красноармейцы, которых я встречал в Германии, были мне духовно ближе этих немцев.

Иногда по моему адресу отпускали шутку, порой с обидным подтекстом, что я-де стал “полурусским”. Я никогда не воспринимал это как обиду. Советская повседневность и русский склад ума воздействовали на меня в детстве и юности, русскую кухню я люблю больше любой другой, за исключением гречневой каши, которую слишком уж часто приходилось есть в детстве, и при всей моей скромности позволю сказать, что я — один из лучших мастеров по пельменям к западу от Урала. На протяжении еще многих лет я чувствовал себя в Москве как дома, и москвичи мне были ближе берлинцев.

Первое, куда я отправлялся в Москве, — это наш бывший дом в Нижнем Кисловском переулке, на котором в 1988 году установлена мемориальная доска в память о моих отце и брате. Потом шел на Арбат, где навещал друзей. Вместе с Аликом, который потерял на войне ногу, а впоследствии стал профессором германистики, я шел затем через наши бывшие “владения” до улицы Горького, которая теперь снова называется Тверской. Здесь школьниками мы терпеливо стояли в многочасовых очередях у МХАТа, чтобы достать билеты на “Анну Каренину” с прославленной Тарасовой в заглавной роли. Мы восхищались и Михоэлсом с Зускиным из Еврейского театра, который находился всего лишь в нескольких минутах ходьбы от нашей школы. Что это были за актеры! Мы любили русских классиков, а кроме них — Гейне, Бальзака, Голсуорси и Роже Мартен дю Гара. По-особому притягивал нас скупой и сильный стиль Хемингуэя. Встретившись в последний раз в Москве летом 1941 года, мы на веслах добрались до маленькой уединенной бухты Москвы-реки и декламировали там стихи Александра Блока и Сергея Есенина.

Многие годы каждое прощание с Москвой было для меня только прощанием на время, и, тем не менее, в отличие от некоторых друзей, у меня никогда не было желания вернуться в Москву навсегда. Несмотря ни на что Германия осталась моей настоящей Родиной, той страной, где мне предстояло решать будущие задачи, к чему я готовился, учась в школе Коминтерна и работая на “Дойчер фольксзендер”.

К чему я оказался неподготовленным, так это к повседневной реальности в стране, жители которой считали себя жертвами и жалели, что проиграли войну и жили в разбомбленных городах, тратя всю свою энергию на мешочничество. У них не оставалось ни интереса, ни сочувствия к тем, кто пережил концлагеря. Я был достаточно наивен, полагая, что большинство немцев будет радоваться освобождению от нацистского господства и приветствовать Советскую Армию как освободительницу. Вместо этого мне вновь и вновь приходилось видеть, что отношения людей друг с другом определялись затаенной враждебностью и приспособленчеством.

27 мая 1945 г. моя группа, в которую входила и моя жена, на маленьком военном самолете прилетела из Москвы в Берлин. Ульбрихт прибыл туда с первой группой уже в апреле. С воздуха можно было оценить всю степень разрушений, причиненных войной, — пустынный пейзаж, города и деревни, лежавшие в руинах. Сильнее всего потрясал вид той каменной пустыни посреди разбомбленной Варшавы, которая была еврейским гетто: нацисты сравняли его с землей при подавлении восстания. Когда мы заходили на посадку в аэропорту Темпельхоф, Берлин производил с высоты столь безотрадное впечатление, что восстановление города казалось совершенно невозможным.

Через несколько дней после прибытия нас одного за другим вызвали к Ульбрихту. Он кратко говорил каждому, что надо было делать. Меня Ульбрихт направил на Берлинское радио, может быть из-за того, что я работал на “Дойчер фольксзендер”. Я попытался отговориться, не испытывая ни малейшей склонности к работе за письменным столом, и это продолжалось до тех пор, пока Ульбрихт не обрезал меня замечанием, что каждому надо направляться туда, где он больше всего нужен.

В огромном здании радиодома в Шарлоттенбурге нас ожидало около семисот сотрудников, оставшихся от имперского радио времен д-ра Геббельса. Нас же, намеревавшихся создать антифашистское радио, было целых семь человек. Этот радиодом был неведомым миром. Расположенный в британском секторе, он представлял своего рода форпост начинавшейся холодной войны. Так как нашему партийному руководству, находившемуся в Восточном Берлине, было трудно добираться до этого здания, мы располагали такой свободой действий, о которой будущие радиожурналисты ГДР могли только мечтать. Мои первоначальные опасения быстро развеялись, работа оказалась интересной. Я писал внешнеполитические комментарии под псевдонимом Михаэль Шторм, иногда работал репортером и руководил различными политическими редакциями.

Время от времени я встречался с Ульбрихтом. В моей серии передач “Трибуна демократии”, в которой брали слово представители всех партий, он излагал точку зрения Социалистической единой партии Германии, возникшей в 1946 году в результате объединения Коммунистической и Социал-демократической партий в зоне, находившейся под советским управлением. Фальцет и саксонское произношение Ульбрихта весьма неприятно действовали на слушателей. У меня хватило бестактности с самыми лучшими намерениями предложить ему отказаться от выступлений и поручить читать его тексты опытному диктору. Его реакция не оставила сомнений в том, что лучше мне было этого не делать. В другой раз я спросил Ульбрихта, когда смогу завершить учебу в Москве, на что он безапелляционно ответил: “Делай, что делаешь. У нас хватает других забот, кроме самолетостроения”.