Эмилиян Станев - Тихик и Назарий

• Название: Тихик и Назарий
• Автор: Эмилиян Станев
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1981

Мысль о новом историческом романе возникла у Эмилия на Станева, по свидетельству академика П. Динекова, после прочтения статьи последнего об Иване Рильском, самом популярном святом болгарского христианского пантеона. Писателя увлекла мысль создать образ, похожий на Ивана Рильского. «Хочу писать о величавом, о нравственной красоте, создать нечто подобное тому, что создавали истинные художники» — так, по словам Н. Станевой, говорил писатель. И далее она пишет: «Воображение рисовало ему человека светлого, очищенного от земной низости, полного любви к миру». Затем у писателя возникла мысль сделать будущую книгу продолжением «Легенды о Сибине, князе Преславском», и, видимо, динамичность, жизненность «Легенды» заставила его отказаться от задуманного было героя — святого отшельника. «Эти отшельники в сущности люди эгоцентричные. Человек создан для деятельности, для того, чтобы жить среди себе подобных, действовать. Бездействие — смерть. Жизнь — движение, борьба, дело». Отказавшись от мысли сделать своего Назария святым, он делает его художником, тем самым определив тему произведения — смысл и роль искусства в жизни человека и общества, его значение и влияние на самого художника. «Искусство не предназначение, — говорил Станев Сарандеву, — оно — потребность человека, заставляющая его стремиться к гармонии своего внутреннего мира с внешним». И вместе с тем он все яснее понимал, что истинное творчество ведет к глубочайшему познанию, которое может привести к не менее глубокому отчаянию и даже погубить дар художника.

---

Несколько минут спустя Назарий постучался в дверь покоя, поклонился и смиренно встал на пороге. Сквозь отверстия в покрывале Тихик всмотрелся в него, как всматривался во всех братьев, оценивая их с высоты своего нового положения.

Волосы у богомаза ниспадали на плечи шелковыми прядями, концы их завивались и блестели. Глаза под высоким, выпуклым лбом излучали лазурный свет. Казалось, этот свет струился из самой его души, прозрачной и лучезарной. Взгляд у Назария был кроткий, но зоркий, и Тихик еще пристальнее вгляделся в этого человека. У него мелькнула мысль, что эта лучезарность словно стеклянный щит, за которым скрывается либо скудоумие, либо какое-то особое помешательство.

— Ты украшал богомерзкие сочинения того грешника, брат, — сказал Тихик. — Это великий грех, за который нам надобно молить небесного отца о прощении. Раскаиваешься ли ты в сердце своем?

— Отчего же? В чем мне раскаиваться, владыка? Он повелел мне украсить книги, и я сделал это с тем тщанием и любовью, с какими сейчас пишу новое таро, — спокойно отвечал Назарий.

— Разве безразлично тебе, что ты пишешь — внушено ли оно духом святым или то враг человеческий ослепляет тебя?

— Я изобразил то, чего желал он, изобразил так, как виделось мне сердцем, владыка. Не есть ли художество сила божья, дарованная нам для того, чтобы вести к истине?

— Замолчи! Ко греху ведет оно, ибо искушает подобием истины. Принеси мне эти твои рисунки. Я должен посмотреть их, прежде чем определить меру твоего прегрешения, — сказал Тихик.

Назарий ушел, и Тихик подумал, что он вернется с одной из тех вредоносных книг. Однако вместо книги Назарий протянул ему выделанную заячью кожу с узором, перенесенным потом на страницы Сильвестров а Евангелия. Как Тихик ни расспрашивал, он так и не выведал, где же находятся книги. Художник уверял, что не видел их с того самого дня, когда передал их прежнему Совершенному, и Тихик не мог понять, ложь это или нет.

— Гляжу я, брат, как сверкают твои глаза, и спрашиваю себя: божественный ли то свет или отражение дьявольской силы, что сидит в тебе? Глаза христианина должны смотреть смиренно, а у тебя глаза расширены, словно видят они не то, что рядом, а глубоко сокрытое в твоей душе, и невдомек мне, что же это. Поразмысли, ибо никому не должно отличаться от прочих, дабы не рождалось ни зависти, ни соблазнов. А теперь ступай и моли господа даровать тебе разум и смирение, — сказал Тихик и, оставшись один, развернул на столе заячью кожу. Он размышлял, что за человек этот Назарий, и тщетно силился впустить его в свое сердце. Художник был ему чужд во всем, зоркость Назария внушала страх, и Тихик у вспомнилось, что точно так же был ему чужд и Сильвестр. "Вот она, самая великая пакость сатаны — не схож человек с человеком, оттого-то так трудно править людьми. О господи, разноязыко стадо твое и разночинно! Назарий и тот волхв Сильвестр схожи между собой. У Назария в глазах тот же пламень и та же зоркость. Надобно быть с этим чужаком настороже, мало ли что у него в голове… Но если тех книг он не брал, значит, унес их князь…" Успокоившись, Тихик стал размышлять о том, как поправить в общине пошатнувшиеся дела и ввести повседневную жизнь паствы в прежнее русло.

2

Если б он мог поглубже вникнуть в суть своей власти, то убедился бы, что всякая власть есть борение с господом, ибо человек носит в себе дух богоборчества.

Но Тихик не понимал того, дай не согласился бы принять за истину, потому что бог был до крайности необходим ему, чтобы править паствой. Хотя и смутно, он сознавал, что никакая власть не может существовать, если не опираться на нечто более возвышенное, чем она сама.

Вечером, после разговора с Назарием, он заперся у себя в покое, но, сидя в темноте и прислушиваясь к возне мышей на чердаке, так и не сумел сосредоточиться — ему все время чудилось, что из угла устремил на него свой страшный взгляд отец Сильвестр и, посмеиваясь, читает его мысли. Тихик понял, что тут он не сможет обдумать, как быть дальше, вышел из покоя и направился к землянке, где жил прежде. Там, под толстой балкой, что поддерживала кровлю, с которой клоками свисала солома, среди запаха папоротника и гнили, к которому примешивался запах и собственного его тела, он лег на топчан и вздохнул с облегчением. Теперь, наедине с собой и своим прошлым, он мог без помехи размышлять, не смущаемый сатанинскими очами того, кто помутил людской разум. Здесь он чувствовал себя отъединенным от других обитателей спящего селения не только потому, что был их владыкой и носил пояс познания, но и потому, что здесь Тихик был Тихиком и нынешним, и прежним — княжеским рабом, преданным и добрым экономом, спасителем, а под конец владыкой, накопившим житейской мудрости и недоверия. Лежа на спине, он вверил себя своему земному, трезвому рассудку. Мысль его блуждала от хижины к хижине, от лица к лицу и силилась проникнуть в душу каждого из его паствы. С какими думами, с какими надеждами отошли эти люди ко сну после изнурительных дневных трудов? Молились ли они с усердием этой непроглядной ночью, когда даже собаки примолкли и слышатся лишь стенания ночных птиц? Либо завтра в молельне будут лгать, что исполнили свой долг перед господом? Чем помогла им молитва? Побуждала ли чувствовать себя слабыми и виновными, покорными и смиренными? Не поверяли ли они друг другу нечестивые помыслы, которые овладевают ими во время бунта и беснований? Не сохранились ли в их сердцах корни дьявольских искушений, а те, у кого были жены, не предавались ли плотским утехам? Как вознамерились поступить те, кто лишился волов и жалкого скарба, — не готовились ли похитить у соседей недостающее? Сколь многосложно царство дьявола, какая тьма окутывает его и что за существо есть человек?

Такие мысли заставляли его вглядываться и в себя — выходило, что все известное ему о человеке он знает через самого себя. Тихик почувствовал, что его бросает в жар, и воскликнул: "Нет, нет, не я это! Это дьявол! Изыди, сатана!" И, отогнав сомнения и недоверие к человеку, обратив их против дьявола, Тихик испытал облегчение, подобно страннику, преодолевшему препятствия долгого пути. Он отдувался, сопел, закидывал ногу на ногу, ворочался на лежанке и, ожесточив свою волю для борьбы со злом, пришел к заключению: надо переписать всех христиан — и прежних, и тех, что прибыли в общину недавно, вместе с беженцами, отделить от них верных, приблизить к себе и велеть им доносить обо всем, что происходит в селении. Он рассудил: чтобы управлять людьми, надобно знать не только их дела, но и сокровенные помыслы, их тайны, даже сновидения, ведь человек подобен подземным ключам — никто не ведает заранее, когда и где они забьют.

Он решил завести строгий учет зерна и плодов, следить, кто исправно посещает моления и все ли молятся семижды в сутки, решил самолично изучить пороки каждого брата и сестры и безжалостно изгонять из общины неисправимых. Имея привычку всякую работу делать усердно, Тихик вслед за каждым принятым решением загибал свои толстые пальцы и под конец заключил, что покамест это меры наиболее разумные, а затем незаметно погрузился в мечтанья, как бывает с хозяином уже засеянной нивы.

Ему представилась благоденствующая, мирная община, с новыми жилищами, новыми нивами, отвоеванными у леса, он видел себя меж братьев и сестер, из благоговейного страха перед черным его облачением они уступают ему дорогу и следуют за ним, счастливые, в ожидании чистой радости от общей молитвы. "Братья, — шептал Тихик, упоенный и растроганный будущими своими деяниями, — как отрадно, что меж нами царит любовь и каждый из нас на пути к престолу ангельскому! Мы с вами — твердыня божья, и дьявол противу нас бессилен… О, не благодарите меня, благодарите всепобеждающего господа, что дарует нам просветление и блага, я лишь слуга его…" Столь трогательным предстало перед ним будущее, что слезы умиления навернулись на его глаза, а грудь распирало от любви к пастве. Он поклялся перед богом, что будет радеть людям не щадя себя, и любовь боролась в нем с ожесточением против грехов их и несовершенства, а мысль о грядущих трудах возвеличивала его в собственных глазах как страстотерпца. Под конец, успокоенный, убежденный в верности своих заключений и стойкости собственной воли, он покинул землянку, решив приходить сюда всякий раз, когда понадобится принять важные решения.

Он не хотел быть замеченным и точно тень проскользнул между лачугами, откуда доносился храп спящих людей. Голодные псы погнались за ним, летучие мыши ткали свои незримые сети, ночная птица пролетела, как нечистый дух, над самой его головой. Страшно было творение сатаны, но Тихик был крепок в вере. Ноги сами несли его к покою Совершенного, мысль о предстоящей схватке с дьяволом наполняла сердце мужеством, и ему казалось, что он шагает в саму преисподнюю, неколебимый и недоступный злому дух.