Роман Кофман - Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов)

• Название: Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов)
• Автор: Роман Кофман
• Издательство: Дух і літера
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-966-378-197-7

«Меня не покидает странное предчувствие. Кончиками нервов, кожей и еще чем-то неведомым я ощущаю приближение новой жизни. И даже не новой, а просто жизни — потому что все, что случилось до мгновений, когда я пишу эти строки, было иллюзией, миражом, этюдом, написанным невидимыми красками. А жизнь настоящая, во плоти и в достоинстве, вот-вот начнется...

...Это предчувствие поселилось во мне давно, и в ожидании новой жизни я спешил запечатлеть, как умею, все, что было. А может быть, и не было».

Роман Кофман

«Роман Кофман — действительно один из лучших в мире дирижеров-интерпретаторов»

«Телеграф», Великобритания

В этой книге представлены две повести Романа Кофмана — поэта, писателя, дирижера, скрипача, композитора, режиссера и педагога. Обе повести объединены одной структурной идеей: в каждой из них читателю предлагается две — на первый взгляд, самостоятельные ниши; их взаимосталкивание и взаимопритяжение происходит на уровне, отдаленном от приземленной событийности, приводит в итоге к катарсису.

Благодарим посольство Федеративной Республики Германия за участие в издании книги

---

Важно и, единственно важно, другое: что сидящая рядом с вами на скрипучем фанерном стуле девушка — то есть, существо совершенно, немыслимо отличное от вас, непостижимое в этом отличии и беспредельное в своей гордости — эта девушка держит свою руку в вашей горячей ладони.

48. ДНЕВНИК САШИ КУНИЦЫНА. 29 ДЕКАБРЯ 1942 ГОДА

«...Я к себе, пожалуй, чересчур строг. Ведь все: и Игорь Тодоров, и майор Михнев, и Вовка Саркисянц — все считают меня „образцовым“, а Игорь, хоть и старше меня на полгода, сказал как-то (когда мы были на сенокосе): „Мне хочется быть тебе настоящим другом, но для этого я должен тебя беспрерывно догонять...“. Мы тогда нарушили дисциплину, выползли ночью из палатки и улеглись на стогу сена, навзничь, руки под голову; небо было белое от звезд — вот Игорь и расчувствовался.

Я тоже пребываю в элегическом настроении. Полная деградация личности: лежу на боку, рою саперной лопаткой окоп для стрельбы с колена — а в голове складывается нечто, похожее на стихи. Вот что сложилось.

День прошел. Проходит вечер.
Год пройдет и жизнь пройдет.
Путь мой труден и не вечен,
а со мною — все умрет;
все исчезнет: клочья ваты
в синем озере небес
молчаливые закаты,
полный тайны тихий лес,
влажная улыбка утра,
луч случайный на ковре,
солнце в каплях перламутра
на проснувшейся траве,
колоколенка кривая
и ленивый ветерок,
поле желтое без края,
без тропинок и дорог,
и знакомые до боли
каждой травки лепестки,
и повисшие над полем
паровозные свистки,
отдаленные раскаты,
трехминутная гроза,
перепуганные хаты
в шапках, сбитых на глаза;
до утра — сверчок за печью,
грезы в сумеречный час
и дремотный тихий вечер —
вот такой же, как сейчас...
А пока — война кручине;
грусти в сердце — места нет!
Правда, думать о кончине
глупо в восемнадцать лет?

(Пришлось годик добавить ради стихотворного размера).

Игорю и Вовке Саркисянцу понравилось, а показал Михневу — старик раскраснелся, раскричался: „Все вы, молодые, пишете о смерти так легко, потому что знаете: вам жить еще сто лет. Нечего со смертью кокетничать, она вам не подружка!“. Потом успокоился и сказал: „Со стилем у тебя, Куницын, пока неважно. „Капли перламутра“ и „кривая колоколенка“ — это из разных стихотворений... И, потом, что это за „травки лепестки“?“

Умный все-таки мужик — до невозможности!».

49. АНДРЕЙ КУНИЦЫН О ПРИНЦЕ, ПРОЖИВШЕМ ДВЕ ЖИЗНИ, И О ТАЙНЕ СОЛО ИЗ ЗАВТРАШНЕГО СПЕКТАКЛЯ

Вскоре я подружился с городским сумасшедшим Тимкиным, по прозвищу Принц. Собственно, каждый уважающий себя город имеет одного сумасшедшего, а в некоторых даже несколько, но обязательно есть один, которого знают все.

Принц был замечательный сумасшедший — умница, обаятельный и невиданно вежливый человек.

В мирное время он был хорошим музыкантом и остался им после того, как немецкая мина расколола его жизнь надвое. На прозаическом языке войны это важнейшее в его жизни событие называлось — уныло и бесцветно — контузией.

Принц продолжал играть на скрипке в оперном оркестре, и его любили все — от улыбчивых примадонн до угрюмых реквизиторов; однако время от времени, в самый неподходящий момент он вставал со своего стула и начинал играть соло, да еще из завтрашнего спектакля. Сначала все пугались, а потом привыкли. Не мог привыкнуть только дирижер, который однажды, дико вращая глазами, уведомил директора театра о том, что в городе скоро станет одним сумасшедшим больше.

И Тимкина уволили — несмотря на то, что его любили улыбчивые примадонны и угрюмые реквизиторы, а также розовощекие малограмотные басы, просвечивающиеся балерины и старушки билетерши с глазами монахинь.

Любил Принца и я, но любил требовательной любовью. Я пытался его лечить. Да, я, худой юнец в пальто, купленном навырост, пытался лечить человека, прожившего две жизни, Принца, который приобщился к великой тайне — тайне соло из завтрашнего спектакля.

Я говорил с ним о музыке, о довоенной жизни, о его детях (он полагал, что его жена и дети, хоть и расстреляны немцами, но все же живы и не хотят вернуться к нему — папочке и мужу — оттого, что он плохо одет и никак не скопит денег на новый костюм из польской, в рубчик, ткани). Мы гуляли по дощатым тротуарам, и я выслушивал до конца его жалобы на квартирных хозяек, выгонявших странного квартиранта. «Каждый месяц приходиться менять жен», — кротко жаловался Тимкин, и я знал, что женами он называет квартиросдатчиц.

А Принцем его прозвали, видимо, за обходительность и тонкую, грустно-снисходительную улыбку. Вскоре он умер.

50. ПИСЬМО КУНИЦЫНА Ф. А. 18 АПРЕЛЯ 1952 ГОДА

«Дорогие товарищи!

Не знаю, в который раз пишу Вам, сообщая сведения о разыскиваемом военнослужащем, нашем сыне Куницыне Александре Филипповиче. Сообщаю еще раз на Ваше письмо исходный номер 52423, надеясь, что после этого мы, наконец, получим от Вас долгожданную весточку о нашем сыне, чего мы ожидаем столько лет:

последнее письмо, полученное от него, было датировано 6-м октября 1943 года;

его воинский адрес: полевая почта № 32527-И.

С покорной просьбой и родительской благодарностью к Вам за Ваш беспримерный труд, ждем с громадным нетерпением ответа о судьбе нашего сына.

Родители».

51. АНДРЕЙ КУНИЦЫН ОЩУЩАЕТ ПРИБЛИЖЕНИЕ САШИ

Может ли недоставать человека, которого не помнишь? Я не помнил старшего брата и, если говорить строго, не знал его. Сначала был он, не было меня. Потом ему было одиннадцать, мне один; ему — семнадцать, мне — семь. Потом был я, пропал Саша. А когда мне тоже стало семнадцать, захлестнула меня тоска по человеку, который шел впереди меня. Он шел впереди и где-то в стороне; наши жизни катились, каждая по своей колее, и линии эти, тревожные и поющие, уходили за горизонт.

Но, теперь, прощаясь с детством, в предчувствии взрослой бесконечной жизни, я уже не сомневался: мы встретимся. Я увижу Сашу.

Я ощущал его приближение.

52. АНДРЕЙ КУНИЦЫН О ПРЕКРАСНОЛИЦЕЙ ЖЕНЩИНЕ И ЯБЛОЧНОМ ПЮРЕ

В светлый мартовский полдень я был вызван с урока истории. Кто-то ждал меня внизу, у гардероба. (Заграничное прозвище «гардероб» носил уютный, всегда темный закоулок с электроплиткой на табуретке — на ней баба Катя готовила себе чай. В укромном месте, далеком от стерилизующего взгляда директрисы, назначались свидания, оставлялись записки и, вообще, регулировалась частная жизнь многих из нас — не без активного участия бабы Кати).

Итак, я сбегаю по деревянным ступенькам и вижу перед собой нечто нереальное. У входа в гардероб, слегка прислонившись к косяку двери, стоит высокая прекраснолицая женщина с пепельно-седыми, забранными к затылку волосами, молодой белой кожей и огромными, спокойными голубыми глазами.

«Я пришла к вам», — сказала она... «Я прошу вас позировать. Я художница...». (Баба Катя была вне себя от волнения)... «Мне нужен юноша. Я видела вас на концерте». Женщина говорила спокойно, короткими точными фразами, и, приближаясь на следующий день к старому двухэтажному дому с облупившейся штукатуркой, я думал: если женщина не врет и если она вправду художница — она, наверное, и рисует так же — спокойными и точными мазками.

О, все было не так! Взяв в руки кисть, и даже до этого — готовя краски, устанавливая мольберт, бережно, но нетерпеливо подталкивая меня к наиболее освещенной точке, — совершая эти, на мой взгляд, простые, обиходные действия, женщина преображалась. Лицо ее еще больше бледнело, белые руки подрагивали, в глазах загорался огонек отчужденности и беспокойства.

Женщина писала отрывистыми, но скорей неуверенными мазками и время от времени взбиралась в тапках на старенький диван, на котором до того сидела, забивалась в угол и оттуда, отведя голову назад и чуть склонив набок, несколько секунд как бы рассеянно смотрела на холст.

Утомившись, женщина прикрывала глаза — и молчала; потом подходила ко мне, осторожно прикасалась к моей руке и, преобразившись, тихо, спокойно и коротко говорила: «Вы устали. Я угощу вас яблочным пюре. Это вкусно. Я люблю это с детства».

Привыкнув к смиренному натурщику, женщина рассказала кое-что о себе, и я понял, что в детстве ее меню было разнообразным.

Отец ее был крупным рижским фабрикантом, и, когда стройная белолицая девушка, вскормленная на яблочном пюре, взбитых сливках и тертом шоколаде, пожелала учиться живописи всерьез, фабрикант не стал упираться и отвез девушку в Италию. Она вернулась перед войной с дипломом Флорентийской академии художеств, взглянула безучастным взглядом на отцовскую фабрику, с кирпичной стены которой было стерто его жесткое имя, постояла минуту, не мигая и не плача, у его могилы и через год уже была здесь, в деревянном, небрежно оштукатуренном доме, среди вмерзших в снег нечистот, среди суровых, решительных и не всегда сытых людей. Потом война закончилась; выжившие жадно вспоминали свои профессии, за окном играли чужие дети, о Риге напоминало яблочное пюре, о Флоренции — диплом Академии...