Эмилиян Станев - Иван Кондарев

• Название: Иван Кондарев
• Автор: Эмилиян Станев
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988

Роман «Иван Кондарев» (книги 1–2, 1958-64, Димитровская премия 1965, рус. пер. 1967) — эпическое полотно о жизни и борьбе болгарского народа во время Сентябрьского антифашистского восстания 1923.

---

Через неделю его приняли в партию.

На собраниях он напрягал мозг, чтобы понять, о чем говорят люди. Он слышал много незнакомых, непонятных слов: революционный пролетариат, синдикаты, балканская федерация, коминтерн, экспроприация. Никто их ему не разъяснял, и Сана начинал отчаиваться, а порой говорил себе, что все это обманные слова для простых людей, такие же, как царь, отечество, долг перед родиной и прочие слова, которыми в казарме забивали им головы. Его злили ораторы, которые много говорили. «Вот как закручивает не по-нашенски. Если бы он сам понимал, что к чему, то и рассказал бы по-простому. Посмотрим, что получится в России, а наши пускай себе болтают».

Но интерес к России усиливался, и Сана начал аккуратно читать газеты. Своим огромным указательным пальцем с толстым ногтем он медленно водил по строчкам; кожа на лбу его собиралась меж бровей в складки, а губы произносили по слогам слова. Имена генералов, царя и министров, которых он видел во время войны и о которых столько слышал, переплетались теперь в его воображении с именами незнакомых правителей, революционеров, премьер-министров, банкиров. Ведь каждый народ добивается своего, потому и происходят войны, думал он. Но если капитал имеет общие интересы, тогда почему французы и англичане дрались с германцами, итальянцы воевали с австрийцами, американцы выступали против немцев? Темное дело! Шоп пытался ему разъяснять это — долго и пространно. Верно, есть еще другой мир — бедноты. В России беднота победила окончательно в прошлом году, и теперь в Болгарию прибыло много врангелевских белогвардейцев. Сана своими глазами видел их, но от этого факта мировой порядок яснее не стал. Сказано же: «Ум без денег — чистое безумие». Коль не понимаешь что к чему, так и с коммунистами нечего водиться!

19

В праздничные дни в маленьком дворике сапожника Шопа собирались обычно до обеда четверо-пятеро человек выпить ракии. Регулярно заходил подмастерье скорняка Дако маляр Канжов, квартирант Шопа — учитель из деревообделочного училища Грынчаров — и изредка Сана.

Они усаживались на покосившиеся, грубо сколоченные из жердей скамейки под высокими яблонями-петровками. В чешме охлаждали ракию, а жена сапожника приготовляла им на закуску салат. Шоп не скупился ни на ракию, ни на яблоки. В десяти шагах от них текла река, и хоть от ее грязных берегов несло вонью — днем, правда, дурные запахи перебивал горьковато-сладкий запах крапивы и бузины, — зато веяло прохладой. В сыром дворике, затененном яблонями, пестрели солнечные пятна, журчала чешма, скворцы, уже выведшие птенцов, целыми стаями налетали на шелковицы и вишни в соседних дворах. Наступала та обеденная празднично-сонная тишина, когда отчетливо слышалось, как чешется и стукается рогами о ясли корова соседа, как сопит в хлеву свинья. Над почерневшей кровлей, разъеденной желтой сыпью лишайника, трепетал зной, в листве ореха верещали цикады, немилосердно терзая слух.

В самой лучшей комнатке дома Шопа, в окошко которой глядело синее небо и просовывались тем но-зеленые ветви яблони, учитель Грынчаров, только что выбритый, одетый в праздничную белую рубашку с отложным воротничком, строго и критически разглядывал в зеркальце свое тронутое оспой лицо. Он стал прислушиваться к разговору, происходившему на дворе. Дако, Канжов и хозяин дома рассуждали о связях Стамболийского с белым триумвиратом — Масариком, Пилсудским, Авереску.[114]

— Панская Польша и помещичья Румыния заключили союз, — сказал Шоп, очищая острым ножиком яблоко. — Стамболийский втянет и нас.

— О войне не может быть и речи, — буркнул Сана. Для воскресного дня он вырядился в черный грубошерстный костюм, надел старую, но чистую кепку.

— Четыре года, как окончилась война, а русских пленных все еще не отпускают, — сказал Дако.

— Врангель записал их в белогвардейцы, — заметил Шоп и, подняв голову, одобрительно взглянул на него.

Сана, качнув головой, сказал:

— Вздор!

Увидев, что из дому вышел учитель, он нахмурился и умолк.

Грынчаров был в новом шевиотовом костюме и юфтовых башмаках, которые сильно скрипели. На его рябом лице сияла покровительственно-снисходительная улыбка, белки глаз казались молочно-синими, а над распахнутым воротом рубахи торчал внушительный кадык. Он заговорил глухим басом:

— Бай Петко прав. Малая Антанта — это агент Англии и Франции. Стамболийский не зря ездил по этим странам.

Засунув руки в карманы брюк, учитель остановился напротив сидящих собеседников.

Сана кашлянул. Честолюбивый Грынчаров бросил на него косой взгляд — ему не понравился этот кашель, он не любил, когда его прерывают.

— Тебе, бай Ради, это не ясно?

— Войне не бывать. Не так-то это просто, — буркнул Сана.

Полные губы Грынчарова растянулись в усмешке.

— Никто и не говорит, что она начнется завтра. Союзы и тайные соглашения будут заключать на годы. Капиталисты грызутся между собой за рынки и колонии, но, когда приходит необходимость выступить против пролетариата, как вот сейчас в России, они сразу становятся союзниками.

— Деньги-то ведь разные, как же так? — заметил Сана.

Дако презрительно ухмыльнулся.

— Золото — всегда и всюду золото!

— Теперь нет золотых денег! Не болтай ерунды: еще не знаешь, на каком дереве хлеб растет!..

Учитель сперва не понял, потом рассмеялся.

— Нет, это не так уж просто и глупо, — сказал он. — Бай Ради задал этот вопрос с полным основанием. Вопрос важный, но никто ему не разъяснил его. Для международного капитала стоимость различных денег определяется одной основной единицей — золотом, золотым обеспечением. Есть еще и кое-что другое — биржа… Тебе, бай Ради, надо почитать какую-нибудь книжку, тут нельзя 546 верить, что называется, в кредит. Постой-ка, я тебе сейчас дам такую книжку…

Вечером Сана принялся читать книжку, которую ему дал учитель. Он уселся на трехногий стульчик в маленькой, окрашенной темной охрой кухоньке, где недавно окотилась тощая кошка. При свете керосиновой лампочки, от которого было больно глазам, он упрямо пытался разобраться в каждом слове — ему не хотелось лишь бы как прочитать книгу. За стеной спали дети. Слышно было, как они бормочут и хнычут во сне, как ворочается в постели Гичка.

Часа через два он лег в постель с вконец помутившейся головой, словно выпил много, и долго не мог заснуть. Мысли его все время вертелись вокруг книжки, что-то жгло в груди. Учитель потом давал ему и другие книжки…

В ноябре двадцать второго года Лазарчо отвезли в больницу, и там он пролежал до февраля следующего года. Мальчика выписали, чтобы он умер дома.

Сана сразу постарел…

В комнатке, выходящей окном на улицу, куда редко заглядывало холодное зимнее солнце, лежал под большим одеялом Лазарчо со старчески поблекшим лицом, высохший, как скелет. Только в темных глазах еще тлело синеватое пламя, и он задумчиво глядел на почерневшие балки потолка. Ребенок тяжело дышал, но не плакал и терпеливо ждал, когда придет та, что с косой, и закроет ему глаза..»

Он умер в конце марта, под вечер. День был серый, промозглый. Южный ветер бился в стекла и тонкие рамы окон; набухшая от снегопадов река шумела, накатываясь рыжевато-мутными волнами и подмывая загрязненные берега. Воронье раскачивалось на голых ветках верб, которые гнул и трепал ветер; громко и радостно гоготали гуси, возбужденные приближением весны.

Сана с утра отправился в город по делам. Возвращаясь, он уже издалека увидел в окне своего дома зажженные свечи и услышал плач жены и соседок. Ступая ослабевшими ногами, он поднялся по лесенке, жена отчаянно вскрикнула и кинулась ему на грудь. Сана снял кепку, поглядел на такое дорогое личико своего многострадального Лазарчо; углы губ его задергались, надулись на висках вены, задрожали большие руки.

Одна из соседок пошла к священнику сообщить о смерти, чтоб ударили в колокол. Женщины грели воду — обмыть ребенка, а Сана по чьему-то совету (он не помнил в те минуты ни о чем) снова отправился в город, чтобы заказать у Кондарева некролог.

Когда он вошел в типографию, глаза его тоскливо и рассеянно оглядели бедное, с грязными стенами помещение. Перед наборной кассой стоял Кондарев в синем халате. Кольо Рачиков наблюдал, как тот набирает.

— Что случилось, бай Ради?

— Мальчик мой умер, — сказал Сана белыми, без кровинки губами, ни на кого не глядя.

Кондарев отложил набор, подал ему стул.

— Садись.

Они помолчали.

— У тебя уже написано что-нибудь для некролога?

Сана отрицательно покачал головой.

— Я напишу его сам, только скажи мне имя ребенка и когда состоятся похороны.

Пока Кондарев записывал имя ребенка и родных, Сана курил, опустив голову, кратко отвечая на вопросы. Кондарев подобрал красивую форму для некролога — с ангелочками.