Наталия Медведева - А у них была страсть

• Название: А у них была страсть
• Автор: Наталия Медведева
• Издательство: ВАГРИУС
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-264-00059-X

А у них была страсть… Эти слова можно прочесть по-разному. Сентиментально. Саркастически. Как начало спора, в котором автор отстаивает свое право видеть окружающий мир по-своему. И этим видением она делится с читателем…

---

— Но он же знает, что вы творческий человек. Что вам надо чего-то. Вы же не швея! И потом ему ваши выходки тоже нужны. Они его оживляют. А то он в своей дисциплине…

— Ох, это было пять-шесть лет назад. Он уже перешел в другой класс. Милославский мне написал: «Сменил пипки-да-попки на папки-да-мамки». Потряс! Смешно, да? Но в то же время это не совсем верно. Он уже в семьдесят втором году писал «Оду Красной Армии». Они, может, приняли это за кич? Ну и дураки.

— Как он в Москве выступал?

— А-а-а, они не понимают, что вот писатель, поэт, и не с ними. А он никогда с ними не был! Он всегда был Петькой Зыбиным. Надевал просто разные костюмы. Но с буржуазией, напыщенно говоря, никогда не был. А как иначе назвать советскую писательскую литературную среду — буржуазия. Со всеми их союзами и курортами. И они, видимо, не могут простить, что он не с интеллигенцией. Но интеллигенция советская буржуазна. А диссидентов он всегда презирал.

— Ой, бля, я их сам ненавижу. У меня тут живет один. Знаменитый. Он как привидение. Знаете, я его с женой часто вижу на улице — они меня не видят. Идут, она за ним, как с того света. Художнички…

— Зов крови, наверное, с годами становится очень сильным. Особенно когда касается не книги, а жизни, выживания. Помните, Зиновьев говорил, что благодаря революции его семья вылезла из деревни. У Петьки Зыбина тоже, видимо. А вот у интеллигенции не благодаря революции, а благодаря родству, папе-маме. У Татьяны Толстой — Толстые, люлька в кружевах, няня по-французски, у Ерофеева — дипломат отец, у остальных, более или менее известных, тоже — папа-писатель, редактор, режиссер. Кровь. А у Петьки Зыбина — папа офицер Советской Армии…

А вы вот какой-то полубастард. Я тоже. У мамы интуитивная тяга была к искусству и ничего больше. Писатель придумал лозунг: «Да здравствуют гении в первом поколении, а не посредственности с громкими фамилиями!» Какой крепкий у вас гашиш! Или вы очень много кладете?

— Да, на меня тоже что-то подействовало… Рюмашку водки хотите? Или вам не надо? — Художник подошел к холодильнику.

Он всегда так выпивал. В течение дня подходил к холодильнику, плескал в рюмочку ледяной водки, опрокидывал и обратно, в незакрытый холодильник бутыль ставил. Женщина не стала пить залпом, подносила рюмку к губам и потом облизывала губы.

— Ну а что, может, вам действительно поехать в Ленинград. Тут совершенно нечего делать. Могила, бля. Еще война начнется. Вообще мертвое дело. Особенно для меня. Кто будет покупать картины? Я потратил на телефон, моей красавице звоня… На пятнадцать тысяч пришел счет. Любовь, бля… Питер действует. Вы тогда приехали как охуевшая. Стихи такие жуткие написали, книгу… Вам надо что-то жуткое ведь…

— Он не связывает мою жизнь с творчеством. Он не понимает, что я могу страдать из-за того, что он писатель давно, а я недавно. Он иногда как дубина. Стихи я прихожу вам читать. Он не любит мои стихи.

— Ну, дорогуша, я вообще этого не понимаю. Как можно сказать человеку, который пишет стихи, что вам они не нравятся?! Это вообще для меня… Это же стихи! Святое дело.

— Ну, это тоже глупо. Надо же, чтобы кто-то оценку давал. Критерий какой-то устанавливал бы.

— А кто они такие?!

— Критики, им Бог велел.

— А мне Бог велел писать стихи!

— Ну вы и пишите: «Ой луна, луна и небо синее. Черное! С блестящею звездой!» Я очень долго объясняла Писателю — он прямо поражен был, хохотал потом, — что вот вы, мол, посмотрели на небо и видите: синее. А потом пригляделись — и бац! — нет, не синее, а черное! Поэтому и вскрикиваете…

— Вы смеетесь надо мной…

— Вовсе нет. Кто бы мои так стихи разбирал… Хотите прочту, я написала…

— Во-о-о! Давайте мне стишок прочтите. А то что это все, разговоры…

Женщина выпила водки и стала читать голосом, в невесомости повисшим:

Что-то оборвалось
Моя голубая вена
Сама я стала как кость
Твоего ребра верно
Поедем жить в Ленинград
Сойдем с ума там
Апрельский снег это град
В автобусах нас будут крыть матом
А с тем с кем оборвалось
Он не потеряет рассудок
Он знает что моя кость
Принадлежит кому-то
кому-то
кому-то

Художник вдруг заплакал. Они, видимо, накурились-таки. Легко поддавались всяким лирическим разложениям. Они вместе поплакали немного, потом Женщина рассмеялась:

— Охуеть можно. Вот мы с вами накурились… Вилли, что же делать?

— Напишите мне в тетрадку стих… Что делать… Не знаю, бля. Вы сумасшедшая, конечно. — Он опять пошел к холодильнику. — Отправим вас в Ленинград. Соберем вам денег… А что вы будете делать здесь одна? Если уйдете? Где вы будете жить? Вам же нужен угол свой — писать, жить… Это же ваш платит за квартиру. Идти опять петь в кабак… Это ночное болото…

Он громко открывал двери. Он всегда громко их открывал, возвращаясь откуда-то, чтобы она слышала. И она проглотила последние слова песни, что пела сидя за фоно. Встала и открыла дверь в прихожую. И сердце, желудок, мышцы лица ее стучали — бам! бам! бам! бам! Когда она встречала его после долгого отсутствия, то первое, что бросалось ей в глаза в нем, — небольшой рост и седина, то есть то, что он совсем седой почти. «Придет маленький человек с большой сумкой на плече…» — в этой ее записи была карикатурность, но в первые минуты он действительно был небольшого роста.

Они обнялись. Она его обнимала с радостью, и — «бам! бам! бам!» — уже было спокойней.

— Я уж думала, что ты не придешь. То есть что приедешь, но не придешь сюда…

— Испугалась, крокодил?!

Да, уже все у нее было и даже прозвище «крокодил». И Критик бы выругался «блядь», как он выругался, узнав, что, оказывается, когда они познакомились, Женщина и Писатель смотрели фильм «Ночной портье». Женщина плакала, и это был уже их фильм. И Критик принадлежал к числу тех, что «плачут» на «Ночном портье». А остальная часть населения, те, что бьют билетерш и кричат: «Зачем нам показывают такую гадость?!» — или устраивают в Бруклине демонстрации протеста, не заслуживают жить. Так считала Оленька Хрусталева, из волны новых критиков. И вот крокодил фотографа Хельмута Ньютона висел на стене, и она была «крокодилом». Но вообще-то, если пойти еще дальше, то и крокодилом ее уже называл кто-то, до Писателя… ах.

Писатель был в красной «тишотке». Он всегда привозил их из Штатов — страна дешевых «тишорт» и десятидолларовых джинсов не менялась. «Там до сих пор можно что-то купить за доллар девяносто девять. Помнишь, там цены всегда с девяткой на конце?..» Он купил там черные узкие джинсы и еще всякую одежду негров из Центрального парка: раперов, хулиганов, бездельников и мелких жуликов. «Саддам, следи за моими губами!» было напечатано на одной майке с Бушем, протягивающим Саддаму средний палец. И еще была майка с надписью «1991 Нью-Йорк». И за пособием по безработице там люди ездили на своих автомобилях. Для советских работающих людей это было непостижимо.

Писатель был как-то менее обычного воодушевлен поездкой. Обычно Америка его возбуждала. Америка была его третьей молодостью. Потому что сначала был родной город, потом побег в Москву и потом Нью-Йорк. А четвертой молодостью был Париж. Сколько ему привалило в жизни! Но у Женщины тоже было почти четыре молодости. Ленинград, который она никогда не называла Питером, потому что опоздала к шестидесятым годам, потом Москва тоже была — хоть и краешком глаза, но была, потом Лос-Анджелесский фривей был — так она себя и помнила там, всегда в машине, всегда куда-то едет — и теперь вот, Париж. Эта схожесть их передвижений по глобусу была в тягость Женщине.

— В центре живут организованные банды нищих. В гигантских контейнерах брезентовых, для тканей, это же район оптовиков. Они там жгут костры в металлических баках. Жуткое зрелище. И в Вашингтоне. Такие серьезные нищие.

Как в фильме «Бегущий по лезвию бритвы».

Они пошли обменять доллары Писателя и купить еды. «Что я буду делать в Ленинграде?» — спросила Женщина Критика, и тот ответил: «То же что и здесь».

Имея в виду: жить. Она его почему-то не спросила, а кто будет платить за квартиру. Потому что здесь платил Писатель. У Женщины были деньги для себя. То есть так вот заведено у них было — Женщина зарабатывает и тратит на свои нужды. Потому что не хватило бы все равно на квартиру и еду. Свои нужды, правда, включали в себя и врачей, и стирку, и химчистку, и сигареты, и пирожные, и метро, и копии, копии, копии, и бумагу, и колготки, колготки, колготки… Она умудрилась истратить на маму одиннадцать тысяч. «Мама, может, первый и последний раз в Париже», — подумала она. А что через полтора месяца она влюбится и надо будет уходить, она не подумала.

— Нагрузка, конечно, американская. В пять утра подъем, завтрак, потому что в семь уже самолет… Правда, лимузины.