Наталия Медведева - А у них была страсть

• Название: А у них была страсть
• Автор: Наталия Медведева
• Издательство: ВАГРИУС
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-264-00059-X

А у них была страсть… Эти слова можно прочесть по-разному. Сентиментально. Саркастически. Как начало спора, в котором автор отстаивает свое право видеть окружающий мир по-своему. И этим видением она делится с читателем…

---

— У тебя было много женщин? — Она спросила, зная, что не много, времени у него не было на них, это сейчас у него оно наступало. И ему надо жить сейчас, а не по книжкам набираться знаний о жизни и женщинах.

— Не много.

— А когда ты потерял невинность, Машенька? — «Не так давно», — думала Женщина.

— Не скажу, — ответил Критик, потому что действительно, видимо, не так давно, и от этого, вероятно, ему было неловко. Потому что в мире считалось, что ее надо было давно потерять и воплотить таким образом мечту французских девушек о Тарзане — лауреате Нобелевской премии.

Дождь стучал в закрытую дыру, вырезанную Баби. В запотевшее стекло. И было холодно. Они пили вино из одного стаканчика из-под горчицы. И Женщина думала, что совсем так же они могли бы лежать в Ленинграде, пить из настоящих бокалов, и в окна по два с половиной метра высотой стучал бы дождь. Где-нибудь на Васильевском острове. А население бы бастовало, потому что не было бы сигарет или повысили бы цены на трамваи. Или трамваи бы не ходили.

— Когда же начнется война? — спросила Женщина, как-то не вопрошая, а будто бы предполагая.

— Где? — спросил Критик.

На Востоке или в СССР. Или, вернее, — в Ленинграде и в Москве, потому что в Грузии и Армении война уже была. И в Африке была война. Везде была война. Только там, где они жили, не было — в Ленинграде и в Москве не было, в Вашингтоне и в Париже не было. В Вашингтоне войны не было никогда. И сейчас не могло быть, потому что ни одна ракета не могла туда долететь. Кроме кубинских, видимо.

Они все собирались выяснить свою анатомию. Надо было, как в автомобильной механике, — подогнать какие-то гайки, что-то отвинтить или перевинтить. Или переставить местами. Но они не разбирались, и Женщина всегда оказывалась на Критике. И в этом была какая-то символичность. Она никогда не была на Писателе. Потому что он тогда бы себя чувствовал беспомощным, а этого никак не могло быть, он не хотел быть беспомощным, ни за что.

Они стали одеваться, и одежда была еще влажной. Критик сделал джоинт, а Женщина пила вино. Кайф от вина был постепенным, а от гашиша молниеносным, и к тому же ей ничего не хотелось после гашиша. Только лежать, слушать стихи или про переводчиков Киплинга слушать — про чокнутую пару, мужа и жену, переводящих Киплинга на русский язык, так что он получался совсем русским. Таких переводчиков за пределами СССР, видимо, не было. И там скоро не будет. Потому что кому нужен Киплинг? Нужен будет Герольд Робинс, а чтобы его переводить, не надо быть чокнутыми. Может, и раньше Киплинг не был особенно нужен, но так было принято и за эту не особенно нужную работу платили из государственной казны.

Они пошли в модный теперь район Парижа Ле Алль, к мальчику югославского происхождения. У того была очень хорошая квартира. Он был в рекламе, этот мальчик, поэтому и квартира была хорошей. Надо было быть в чем-то таком, «подключенном». И его папа был «подключенным» pede. И жил в этом доме. Он возненавидел Женщину с первой же минуты. За то, что она здесь. Помешала ему быть с сыном и с таким тоненьким Критиком из Ленинграда. Который прекрасно говорит по-французски, у которого такие тонкие запястья, такие голубо-серые глаза, большие мягкие губы и тоненькие лопатки, в которые папа уткнул бы лицо, прижал бы щеку к одной лопатке, как к безопасному лезвию, и водил бы рукой по его ребрам, как по тонким черным клавишам. А Женщина эпатировала папу. Рыжего, обритого почти налысо, так что получалось, что он облит йодом. И лицо в брызгах йода было. И руки. Рыжий, веснушчатый папа-педераст. И его сын подсмеивался над ним. Папа не пригласил их на обед. Они выпили вина и ушли.

Ходили по Ле Аллю и искали туалет. Надо было зайти в кафе, но почему-то на той улице, где они находились, все уже было закрыто. И Критик сказал: «Пописай в парадном». Женщине не хотелось. Но ничего не оставалось делать. «Где все эти платные туалеты?» — подумала она и побежала в парадное.

И так оказалось (не специально, но все-таки подсознательно, видимо), так должно было быть — это было парадное мальчика и его папы. А Женщина уже стояла за мусорными бачками и не могла терпеть. Она присела и пописала. Кто-то вошел, но не заметил ее и не услышал, стал подниматься по лестнице, прямо над ней. Она подождала, потом встала, застегнула джинсы, и как раз вошел папа-пэдэ. С пакетами из супермаркета, видимо, на обед себе что-то купил. Женщина вышла из-за баков, и ей ничего не оставалось, как сказать: «Я пописала в вашем парадном». Бедный папа, наверное, подумал: «Какая мерзкая баба. Как я ненавижу женщин. Какие они грубые и вульгарные». И Писатель тоже так подумал бы, узнай он. «Ты совсем деградировала», — сказал бы. Потому что это было не с ним. А тот, кто ждал ее на улице — Критик, — так не подумал. Он засмеялся и взял ее под руку, и они пошли на другой обед. К девушке со шлемом.

И там тоже была хорошая квартира. С картинами, потому что девушка со шлемом и парень, которому принадлежал мотоцикл, были тоже в каких-то «подключенных» делах. И Женщина подумала, что только у нее нет квартиры. И та, что была, в общем-то Писателя, он в ней жил и без Женщины.

У нее была квартира, но она ее бросила, чтобы жить с Писателем. Она стала жалеть о той квартире и думать, что какие-нибудь другие, умные, люди не бросили бы, сдали кому-нибудь. Другая женщина сказала бы: «Знаешь что, дорогой, заплати за квартиру» — или: «Давай сдадим квартирку, пусть будет». Но Женщина так не сказала, и Писатель так не подумал. И работу Женщина бросила, чтобы по вечерам быть с Писателем. И вот теперь она бросит Писателя и его маленькую квартирку и все, что в ней, бросит, не возьмет.

У девушки со шлемом был дедушка, участвовавший в войнах. А вообще, это было всегда неловко спрашивать у французов о войне. О второй мировой, во всяком случае. Потому что, может, когда они тут ходили на концерты Шевалье, у Женщины мама с бабушкой пухли от голода в блокадном Ленинграде или они работали на немецком заводе, и бомбы, сделанные их руками, потом летели на Ленинград, который защищал папа Женщины. Но этот дедушка был замечательный — во всех войнах участвовал, и Женщина еле сдерживалась, чтобы его не поцеловать. У нее была песня о героях войны, которые редки, как антикварные объекты, и не за что больше воевать, потому что все равно мы живем в атомном мире. У нее был даже сценарий для клипа придуман. Надо было начинать с пушки, которая стоит во дворе Дворца инвалидов. На этой старой пушке, вывезенной французами из Берлина, русские солдатики расписались: «Посетили Берлин. 7 мая 1945 год» — и фамилии. Может, на следующий день они погибли от шальной пули.

Обед закончился, и все сидели на подушках и на полу. И Женщина сидела на полу, позади Критика и закидывала на него ноги, задирала ноги высоко. Если бы Писатель это видел, ему было бы гадко, он бы сказал, что она пьяная и мерзкая. А там никто так не сказал, всем было весело. Или это потому, что Писателю уже было 47 лет? Но он ведь не был похож на сорокасемилетних писателей Парижа и Москвы! Они все были упитанно-лоснящимися. Но и с Писателем, выходило, надо быть приличной. И Женщина вспомнила, как в самом начале, еще в Нью-Йорке, они курили в Центральном парке с другом Писателя и тот учил их затягиваться, не выпуская дыма, и делать одновременно глоток пива. «Это самый кайф!» — говорил он. И Писатель с Женщиной делали затяжки и глотки. А тот его друг тоже говорил и по-французски и по-немецки и был из старой семьи петербуржцев с квартирой на Невском проспекте. Привез маме в подарок из Австрии редкое издание Гёте. В оригинале.

И получалось, что только Женщина и Писатель вроде бы беспризорные. Писатель теперь очень часто вспоминал о родителях, но они были какими-то неопределенными и не принадлежали ни к каким группам. Они народом были. И у Женщины были родственники народные. А у Критика родственники принадлежали искусству, и дедушкин портрет висел в столовой. Наверняка. И столовая была… «Какое я к этому имею отношение?» — подумала Женщина. Критик-то еще как-никак имел отношение к своему дедушке, поэтому и был искусствоведом, и его мама служила в Эрмитаже. Женщина представила, как приходит на Васильевский. К Критику. И его бабушка (была еще и бабушка! — жена дедушки искусствоведа), в кружевном воротничке и гранатовой броши, падает в кресла, в обморок. Потому что Женщина такая резкая, вся как неоформленный холст, не в раме еще, дикая и скандальная. А это в книжках хорошо — «Скандалист… на Васильевском острове», а для жизни лучше бы уже в раме. Бабушка приличная и интеллигентная женщина. Не умерла вот, когда Критик попросил: «Не сейчас, пожалуйста». Пришел пьяный и обкуренный ночью, совесть замучила, что старенькая бабушка одна там, приболела. Через весь город прошел — а бабушка сидит посредине комнаты, свет везде включен, ручки ее на подлокотниках кресла: «Я умираю». Критик сел на краешек кровати и сам чуть не умер. И театральная бабушка его молоком отпаивала.