Станислав Китайский - Повесть "В начале жатвы"

• Название: Повесть "В начале жатвы"
• Автор: Станислав Китайский
• Издательство: Восточно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1985

В сборник вошли уже известные и новые произведения иркутского писателя("В начале жатвы.", "Спеши строить дом.", "Рупь делов.", "Собачья школа", "Ягодка", "Такая вот картина", "Когда же ты вернешься?", "Утро этого дня"), которого привлекают вечные и злободневные морально-этические вопросы, часто ускользающие в обыденной жизни от нашего внимания.

---

«Какого дьявола он приперся? — продолжал недоумевать Филиппушка по поводу приезда Колюхова. — Не надо было ему приезжать. Не надо, и все! Вредный элемент: подохнуть не может, чтобы не досадить людям. Явился — встречайте!»

Вообще Филиппушка терпеть не мог, когда в Сычовку приезжали на жительство чужие. А их с каждым годом перло все больше — то агроном какой, то механик, учителя опять же, а то просто доярки и трактористы. Все это долго не задерживалось: обернулся, и нет его, глядишь — другие привалили. Новые избы в Сычовке не строились, это теперь чуть ли не каждый пятый дом новый, а тогда — нет, жить приезжим было негде, и все к Филиппушке: пусти на квартиру, ты один, изба большая. Пускал. Квартирант и дров подвезет, и керосину купит, когда и поговоришь с ним — все веселее. Но больно уж народ ненадежный, вольный. Перекати поле, одним словом. Вот как-то поставили к нему одну. Молодая еще. Крашеная. Из Ленинграда сама. Сосланная тунеядка, гулящая, значит. Ох, и натерпелся он с ней. Язык, что твоя бритва, ты ей слово, она тебе десять. Каждый вечер мужика, которого под мухой найдет, сюда волокет. Пьют, шубутятся чуть ли не на глазах, за стенкой вон, в закутке. Срамота. Пробовал урезонить — куда там! Не уважала совсем, шваброй старой называла. А один раз коленкой под зад как поддала, так с крыльца до ворот летел, руками махал. Про это он даже милиционеру не сказал, неловко. Потребовал выселить, и выселили. И никаких больше квартирантов!

В былые времена Филиппушка уважал приезжих, любого со стороны почитал неизмеримо выше своих сельчан. Да и было кого уважать — начальство! Каждый отличался нездешностью манер и речей, был смелым, крутым, безоглядным. У него тут ни свата, ни брата. Принципиальный. И Филиппушку каждый ценил, нуждался в нем, вводил в свой круг. Чужому не так легко разобраться в сельской путанице, а Филиппушка ему все как на лопате выложит и провернет все, на что тот только намекнет, самым твердым образом. Вот тебе и почет и уважение.

Теперь другое: приедет кто, так норовит не выделиться, своим сделаться всем и каждому, в струю попасть. Оттого и глупости делает. Чужими глазами на мир смотрит, подсказками живет, и сразу ты у него и лодырь, и дурак. А что бы знал? Классовое чутье у него затупилось, где белое, где черное, не видит, а понимание жизни куда как быстрое! На заслуги твои, на высокие мысли душевные ему наплевать. Все превзошли! Лодырь! Забыли, что беднота есть ударная сила, потому как терять ей нечего. Так и случилось. Кто ходит барином, у кого скотины полный двор, да машина, да мотоцикл, да ковры по полу — тот и наверху сегодня. Откуда это пошло? Вот ты разберись сначала, пойми машину в человеке, усеки, что двигает им, а потом руби. Так нет ведь! Вот и Колюхов этот. Ему такое дело — маслом по душе. А кто он такой, Колюхов? Кулак, вражина лютая, и больше никто. Ведь это он, Филиппушка, если разобраться по-доброму, должен в легковушках раскатывать, рубахой белеть, с городских ботинок пыль сметать. Он. Хоть это ему и ни к чему. Заслужил. Опять же — нет. Давно ли ты обрез выбросил, контра ржавая? — спросить бы этого гада. — Давно ли перестал Советскую власть в спину ножом пырять?.. Сообщить бы куда следует, да тем же путем и обратно. Только и сообщать теперь некому, некуда... И еще: в Сычовке никто и последнего дурака в лицо дураком не назовет, поговорит вроде как с ровней, голодного накормит, печального утешит, никто не рявкнет «кыш!» — пожалеет. У приезжего жалости нету. Приезжий — он горазд на скорые выгоды — вынь да положь. А от тебя какая выгода? И знать тебя не знают, и знать не хотят. А ты потолкуй со мной по-хорошему, порасспроси что к чему, тогда и суди. Глядишь, глупостей меньше натворишь. Так нет — куда там!..

Затрещала калитка. Она не открывалась, нижний навес сломался, и стояла косо, образуя со столбом узкий треугольник — Филиппушке аккурат пройти, а если пролазил кто рослее хозяина, то просто отгибал ее сверху, и тогда она трещала в еще живом замке. Если бы ходили почаще, она давно отломалась бы, а так стоит и стой она.

На этот раз - в калитку пролезал кто-то большой, неловкий. «Колюхов!» — вдруг показалось Филиппушке, и он начал вставать, готовясь к чему-то противному. Но это была Лександра.В сумерках она казалась еще больше, чем на самом деле. Парусиновые мужские башмаки стояли на земле твердо, плотно — не башмаки, а два трактора, простые чулки обтягивают столбы крепких ног, широкий подол темного, в белые цветочки, платья застит полмира, солдатский поношенный китель на плечах вместо френчика, на седой голове платочек шапочкой, в ладонях скрылась — чуть-чуть белеет литровая молочная банка. Кажется, будто Лександра не вошла, а просто выросла из земли. Работница. Воительница.

— Ты чего огня не зажигаешь? Аль ночевать тут собрался? —спросила она. — Смотри-ка, какое тепло с поля тянет... Вот молочка тебе, подоила только. Пока то да се — глядишь, стемнело. Целый день как воду в ступе толчешь: ни пены, ни шелухи. Ну пойдем в избу-то! Некогда мне с тобой зоревать.

Лександра первой взошла на крыльцо, прошагала по гулким сеням, открыла тяжелую дверь и перешагнула порог. Филиппушка покорно шел за ней.

— Где тут включатель у тебя?

Она безошибочно нашарила выключатель и зажгла яркую, хоть и запыленную лампочку.

— Господи! — аж глаза режет. Зачем тебе такая крынка? — кивнула она на лампочку. — Вышиваешь, что ли? Столько свету зазря переводишь, его ж кто-то делает, не само собой берется. Поберегал бы... Вот добро. Скажи! А мы, дураки, при лучине и пряли, и стряпали. Зажги-ка теперь лучину — хуже темноты. А видели как-то.

Лександра между разговором отыскала на полке щербатый, черный от старости глиняный кувшин, деловито дунула в него и перелила молоко. Фартучком смахнула со стола невидимые капли, обтерла донышко и поставила кувшин на уголок.

— Пей на здоровье.

От ее присутствия, изба сделалась не такой пустой и гулкой, вроде даже теплее стало и запахло домашним, жилым.

— Посиди, — пригласил Филиппушка.

Лександра оглянулась на табуретку и села на краешек ее.

— Ты откуда это сегодня таким барином прикатил? — спросила она и испытующе посмотрела на хозяина.

— Да так. Подвезли.

Филиппушке хотелось сказать, что привез его домой кто-нибудь из начальства, и в другой раз он так и сказал бы, но теперь решил удержаться.

— В район, поди, ездил, чтоб пенсии прибавили? — не унималась Лександра. — И то — надо. Что же это в самом деле. — двенадцать рублей это какие деньги — копейки! На них разве проживешь? Я получаю двенадцать, так они мне куда — хозяйство свое, а если что там купить, так дети зарабатывают. Мои так и лежат. Когда надо, достану, дам. Семен вон задухмал этот «Урал» купить. Надо ему помочь? Отдам. Мне они куда? Не твоя печаль...

Филиппушка молчал. Лександра стала оглядывать избу, будто впервые видела ее, а ведь сама и мыла, и белила, и каждый закуток знала лучше хозяина.

— Двенадцать тебе-то совсем мало. Я вот слыхала, бывшим активистам большую пенсию дают. По сто рублей даже. Может, и тебе бы прибавили? Чем ты хуже.

— Не ездил я, — сказал Филиппушка. — Просто подвезли.

— А кто еще сидел в машине, не директор? За избу-то твою ничего не говорил, кому отойдет?

— Какой директор? У директора машина персональная. Даже две — «газик» и легковушка. А это нанятая. За деньги. Станет тебе директор нанимать. Оy начальник, ему положено. А на таких всякие гады катаются, которым денег девать некуда.

— Так кто же тогда?

— Кто, кто! Колюхов, вот кто.

— Какой Колюхов? Вот... Федор, что ли? Нечто жив еще?

— Выходит, жив, раз приехал.

— Вернулся... Вот он-то назад свою избу и заберет... А изба еще добрая.

— Не заберет. Правов таких не имеет.

— Ой, слыхала, отдают им назад добро ихнее. Будто считают — ошибка вышла и отдают. Теперь уже мало таких-то осталось. А тут — на тебе! — вернулся.

— Никакой ошибки не было. Ликвидировали как класс. Это понимать надо. Не случись этого, до сегодня лучину жгла бы. А мало они нашего брата погубили? Кожу драли с живых... Ошибка! Ошибки не было.

— А еслив отберет, куда ты денешься?

— Не отберет.

— Я-то думала, моя Верка с Семеном сюда перейдут. Вычистили бы все, вымыли, печку перекинули — и живи! Дом-то еще хороший, он еще сто лет простоит. И огород был куда лучше. Настасья покойная в порядке его держала, вы им и жили.

— Не отберет, — повторил Филиппушка.

— Пошто же он приперся? Ни детей тут у него, ни родных. Пелагея-то Самойлова, сестра его, еще третьего года померла. Да и с ней они жили, как кошка с собакой... Имеет, стало быть, цель какую-то.

— Черт его знает. Племянники есть...

— А-а, племянники! Нужен он племянникам. Теперь и родные дети от родителей отказываются. Вон Мария Куклина выгнала мать! Да что говорить... Тебе-то девки так и не пишут, не зовут в город жить?

Она знала, что дочери Филиппушке не писали и вообще не давали о себе знать, но спрашивала об этом каждый раз, как бы жалея Филиппушку. — Вот дети-то пошли ноне. Вот дети! Не приведи господь.