Станислав Китайский - Рассказ "Собачья школа"

• Название: Рассказ "Собачья школа"
• Автор: Станислав Китайский
• Издательство: Восточно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1985

В сборник вошли уже известные и новые произведения иркутского писателя("В начале жатвы.", "Спеши строить дом.", "Рупь делов.", "Собачья школа", "Ягодка", "Такая вот картина", "Когда же ты вернешься?", "Утро этого дня"), которого привлекают вечные и злободневные морально-этические вопросы, часто ускользающие в обыденной жизни от нашего внимания.

---

Зачем была нужна собака отцу, Пашка и сейчас не понимал. Ему, Пашке, нужна, это понятно: в последнее время у него со шпаной пошли нелады, дважды уже били его и будут бить еще. Друзей, способных защитить, нету: с ровесниками он никогда не дружил, потому как чуть ли не вдвое был рослее каждого, а старшие, к которым он тянулся, не признавали за ровню и всегда спешили отделаться. А кто один, того шпана лупит и грабит, пока не пойдет он у них на побегушках. На побегушки Пашка не собирался. Тут нужен пес. Нет, идет какая-нибудь тонконогая мымра — накрашенная, джинсы, под, липкими ресницами пустота голубая, на шее шарфик небесного цвета — идет сквозь строй микрорайоиовской шпаны и уксусной улыбочкой жалеет косматых кентов. Другую бы тут... да одними словечками вымыли бы и сушить повесили. А этой ничего. Потому что у ноги ее лениво переставляет пружинные лапы равнодушная зверюга с высунутым на полметра языком, с белыми, особенно белыми от соседства с черными губами, хищными клычищами. Только шепни «Взять!»... И кодла молчит. А если и заденет словечком, так необидным, кругленьким. Вот такая собака, знающая такую команду, и дужна Пашке. Тут все понятно. А зачем отцу были собаки? Он не боялся никого и ничего и всегда говорил, что тот, кто боится, не может быть нормальным и счастливым. Драться ему не приходилось, потому что на него никто не хрыпал, а, наверное, умел, потому что четыре года служил в морском десанте и на соревнованиях не раз занимал призовые места, о чем было написано в дипломах и грамотах. Да и собаки у него были совсем не такие. Он не любил овчарок. Хвалил их за красоту, за силу, за ум, но не любил.

— Это единственная порода, выведенная не для людей, а на людей, — объяснил он свою нелюбовь. —Вот ведь какую подлость выдумал человек. Ни одна собака ребенка не укусит, а овчарка сожрет. За милую душу сожрет. Видели.

Когда он говорил это, Пашка каждый раз опасался, что он начнет вспоминать войну, когда еще ребенком ему пришлось познакомиться с фашистами и увидеть работу их великолепно выученных овчарок. Пашка знал эту историю наизусть, как много раз виденный телефильм, и не понимал, почему отец всегда при этом заводился. Кино как кино: горит крытая соломой конюшня, куда фашисты согнали всех живых селян, кто пытается: убежать — травят собаками. Особенно охотно собаки рвали детей. Не подоспей наши солдаты... В общем, страшное кино. Но при чем здесь овчарки? Они и санитарами бывают, и пожарниками, полезные ископаемые вынюхивают.

— Да они и внешне похожи на эсэсовцев, — раздражался отец, — аккуратные, сволочи, чистенькие, как автоматы, спокойные... Нет, это не собаки.

Возражать было бесполезно.

А Пашке овчарки нравились. Это тебе не кукла длинноухая!

Сколько Пашка помнит себя, у них всегда были собаки, длинноухие и круглоголовые охотничьи симпатяги, хотя отец с ними почти не охотился. Собственно, собак было две — шелково коричневый сеттер Чара и нарядная — черное по серебру — Чарадва, «дворянских» (от слова "«дворняжка») кровей. Она была скорей всего помесью русского спаниеля и пойнтера: кое-где проглядывала чуть заметная рыжинка, и шерсть была короткая, гладкая, да и рост — ростом она превосходила и сеттера, и спаниеля. Была еще и третья собака, сын Чарадвы Вермут, но он всю свою короткую и непутную жизнь прожил в деревне, и Пашка знал его мало. Но хорошо помнил рассказы о нем. Это уж был «дворянин» в полном смысле. На все лето, когда командировки следовали одна за другой, отец увозил Чарадву в деревню, и она жила там вольготно и свободно и однажды принесла щенков, нагулянных с деревенскими кобелями. Бабушка упросила соседа, веселого выпивоху Дмитрия Другова, утопить их, потому что отец строго-настрого наказал сделать это, если так уж получится. Дмитрий за услугу потребовал бутылку. Бабушка из экономии купила дешевенькую — вермут, Дмитрий выпил его одним духом и отказался закусывать:

— Ты меня надула, — вместо белой купила эту вермуть. Но я больше и не заслужил — сказал он, — я ведь не всех утопил, одного оставил.

— То-то слышу, попискивает чтой-то под сараем. Как же это ты, Дмитрий, омманул меня, старую? Сын же меня укорит, нехорошо эдак-то.

Да уж больно щенок-тот на мать пошибает. Вылитый! Пожалел. Виноват, но пожалел. Чистая мать! Она же умница вон какая. Может, и он?.. Опять же и ты: вместо беленькой вермуту. Кто ж тут виноват? Никто не виноват. Пусть живет себе этот Вермут. Может, Петро ему ишшо и обрадуется?

— Обрадовал! Не, ты уж забирай и этого.

— Не могу, — твердо ответил Дмитрий, — раз пожалел, теперь хоть спирту бутылку ставь — не смогу. Такой вот я.

И Вермут остался жить. Он рос не по дням, а по часам и месяцам к пяти вымахал во взрослую собаку. Уродлив он был необыкновенно. Короткое спаниелевское туловище помещалось на высоченных и очень разных ногах — задние изящные, как у пойнтера, а передние толстые и могучие, как у волкодава. Широколобая, чуть брыластая голова угрюмого сторожа венчалась длинными тряпками ушей, а косматый серебряный хвост загибался кольцом. Нрава это чудо было веселого и очень игривого, и каждого входившего в ограду встречало с радостным лаем, со стремлением поцеловать. Но когда огромные лапы ложились на плечи вошедшему, а страшенная морда тянулась к лицу — тут не до понимания собачьей психологии. Старуха Лизавета, подружка бабкина, просто рухнула в обморок, и с ней пришлось отваживаться сельскому фельдшеру. Вермута посадили на цепь. И это была первая неприятность в его жизни. Другие ждать не замедлили. Деревенские щенки хорошо знают субординацию и от взрослых драк держатся подальше. Псы, наверное, тоже не тронули бы Вермута до срока, не будь он столь непохожим на других. А может, Вермут по игручести своей принял драку за игру и кинулся в самую гущу. Кто знает? Только однажды бабушка подобрала ошметья Вермута на пустыре при последнем издыхании. Она выходила его, отпоила парным деревенским молоком. Но бравая, какая-то казацкая стать Вермута уже не вернулась: хвост к рваному заду прирос косо, палкой, мешал не только оправиться, но и бегать, шея слегка косила, рост прекратился. Характер же остался по-прежнему веселый, доверчивый. По-прежнему жизнь казалась ему сплошной игрой. Из-за этого он попал под манщну. А может, и не из-за этого. Может, пьяный шофер, а по деревне они все гоняют поддатые, пораженный видком чуда-юда, чуть вильнул на скорости рулем, а потом посмотрел в зеркальце — лежит! — и остался доволен. Только бабушка опять выходила Вермута. Чтобы впредь он не срывался с цепи, а срывался он очень просто: могучая его шея была толще головы, и ошейник снимался лапами запросто, она сшила ему что-то вроде шлеи и, довольная своей работой, успокоилась за его жизнь. После случая со старой Лизаветой за Вермутом укрепилась слава людоеда, и в ограду боялись заходить, а если надо было чего, то громко стучали в калитку, чего он терпеть не мог, и тогда околоток оглашался его оперным басом. Бабушкиного не то что окрика — взгляда — он слушался сразу и надолго, чем она немало гордилась. Во все более редкие и короткие наезды Пашки в деревню она только и рассказывала ему о необыкновенном уме и сообразительности Вермута:

— Ну, совсем как человек, — заключала она очередной рассказ, — а другому человеку так и далеко до него. Взять хоть того же Дмитрия: напьется — кто под руку попадет — лупит. Недавно вон поросенка убил. Только взяла его Нина у Верещагиных — пятьдесят рублей, это какие деньги! — а он стегом его, и все. С Вермутом цыплята из одной посудины клюют, никогда носом не тронет. А чужая курица зайди-ка: ого! Ты еще с автобуса не слезешь, а он зовет меня: иди, мол, встречай! Умнющий, такой хороший. А вот не повезло: злое доброго не любит. Откуда этого зла столько берется? Все изводят, изводят его и извести не могут. А добра в людях не прибавляется, нет. Вот собак ласковых, умных вырастили, а пошто людей добрых не выводят? — Она задумывалась, сосредоточивалась на своем занятии, потом опускала руки, будто забывала о деле и продолжала свои мысли вслух: — А все-таки добра, наверное, больше, сильнее добро: будь сильнее зло, так и свету белого уже не было бы. И вот скажи, пошто это так получается, что доброму бог всегда в упряжку сволочь подстегнет? Она добрая, так он такая падла, хоть в бега от него. Он хороший, непьющий, положительный, так она такая оторва, что поневоле запьешь. Вот чего надо?.. Так нет, вертихвостка подкрапивная. Извела мужика совсем. А он за ней, как за пряником... — Потом бабушка спохватывалась, что не туда заехала, и возвращалась к Вермуту, но уже совсем другим, отчужденным голосом: — А Вермут славный. Мне с ним веселее. Вот жаль, отцу на охоту не годный, а то бы совсем хорошо: приезжал бы почаще. Старая ведь я уже, совсем старая.

И наворожила бабка. Однажды мать отправила Чарадву гулять одну, и та не вернулась: то ли украл кто, то ли собачники зацапали. Пашка весь микрорайон обегал, Наталья в приемник собачий звонила — они там специально иногда ловят породных собак, чтобы выкуп сорвать побольше, — Чарадвы не было нигде. С этого все началось. Это была первая спица из колеса. Только мать отнеслась к этому спокойно, а может, и с облегчением.