Елизавета Драбкина - Кастальский ключ

• Название: Кастальский ключ
• Автор: Елизавета Драбкина
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Критика
• Год: 1975

Елизавета Яковлевна Драбкина, автор известных произведений «Навстречу бурям», «Баллада о большевистском подполье», «Черные сухари» и других, свою новую книгу посвящает великим именам: В. И. Ленину и А. С. Пушкину.

Автор взволнованно рассказывает о связи революционных поколений и революционных традициях. С присущим ей темпераментом публициста Е. Я. Драбкина решает сложные проблемы жизни и творчества Пушкина. Ее гипотезы интересны и раскрывают в поэзии Пушкина новые грани.

---

Вот так и шло: литургии, панихиды, статьи, речи. «Сладкозвучный поэт», «пленительная лира», «младость, радость, сладость».

Лишь изредка, да и то приглушенно, как об эпизоде, о котором в порядочном обществе говорить не вполне прилично, упоминается, что Пушкин был убит на дуэли. И ни разу о 14 декабря, о Сенатской площади, о связи Пушкина с декабристами и декабристов с Пушкиным.

Ни разу!

Ни слова!

Словно предвидя свою судьбу, он вложил в уста Андрея Шенье вещие строки, обращенные к друзьям, к потомкам:

Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо, и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь…

Для писателя ненапечатанная книга — его убитое дитя.

При жизни Пушкина было опубликовано менее половины им написанного.

Так, не был разрешен к изданию и не увидел света «Медный всадник», не окончены «Тазит», «Каменный гость», «Русалка», «Сцены из рыцарских времен», «Дубровский», «Египетские ночи», десятки стихотворений, множество прозаических отрывков и целый том статей и заметок. Пушкин сам уничтожил десятую главу «Онегина». Не делал даже попыток опубликовать «Гавриилиаду».

Первое собрание сочинений Пушкина, увидевшее свет, вышло в 1837–1840 годах, редактором его был В. А. Жуковский. В него вошло почти все напечатанное при жизни Пушкина, хотя кое-что ухитрилась не пропустить цензура, а кое-что подверглось приглаживающей редактуре Жуковского.

Особенно тяжелой была участь «Медного всадника».

Пушкин написал его в октябре 1833 года в Болдине. По приезде в Петербург представил своему царственному цензору.

В своем дневнике Пушкин пишет 14 декабря 1833 года (дата, быть может, не случайно совпадающая с годовщиной восстания декабристов):

«11-го получено мною приглашение от Бенкендорфа явиться к нему на другой день утром. Я приехал. Мне возвращен «Медный всадник» с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшей ценсурою; стихи:

И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова —

вымараны. На многих местах поставлен (?)…»

Пушкин отказался внести в текст исправления, которых требовал царь. Правда, когда начал выходить «Современник», он попытался найти компромиссное решение, но не смог.

После его смерти Жуковский опубликовал в «Современнике» 1837 года «Медного всадника», полностью капитулировав перед требованиями Николая, а в некоторых изменениях текста пошел даже дальше этих требований. Самой тяжелой раной, нанесенной пушкинской поэме, было исключение из ее текста кульминационной сцены — бунта Евгения и угрозы кумиру с простертою рукой.

Однако были люди, которые делали все, что в их силах, чтоб память о Пушкине не была затянута паутиной забвения, чтоб Пушкин не был, как того хотели новые бенкендорфы и дубельты, превращен в нечто сладкое, тягучее, лироносное, камер-юнкерское.

Эти люди думали, искали, пытались высказать то, что удастся, — увы, им удавалось немногое. Их душила цензура. Они не имели доступа к архивам.

Однако, как ни велики были чинимые им препятствия, в дни пушкинской годовщины кое-что пробилось. Иногда это словно бы и не очень значительный факт, неожиданно освещающий многое. Иногда статья, полная души и мысли. Иногда воспоминания, свежие сравнительной близостью событий, о которых идет речь.

Почти все русские писатели, чаще всего на склоне дней, обращают свои помыслы к Пушкину.

Исключение — Лермонтов. Он не кончил Пушкиным, Пушкин открывает его поэтическую жизнь. Но трагическое «Прощай…», которое он сказал Пушкину своим «Погиб поэт…», для самого Лермонтова было первым шагом пути на Голгофу.

Среди статей, опубликованных к пушкинской годовщине, живой интерес современников вызвала статья профессора П. А. Висковатого, первого крупного исследователя творчества Лермонтова. Ему, Висковатому, мы обязаны тем, что до нас дошел подлинный текст стихотворения Лермонтова «Смерть поэта»: он сумел отыскать дело № 22 «по секретной части», возбужденное в феврале 1837 года по записке Бенкендорфа «О непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии гусарского полка Лермонтовым…». В этом-то деле находилось стихотворение Лермонтова, до того распространявшееся в списках, полных расхождений.

Статья Висковатого — страшный, очень страшный рассказ, в котором трагические судьбы двух величайших русских поэтов сливаются воедино.

Мы видим Лермонтова после гибели Пушкина, его лицо, почерневшее от горя, ненависти, гнева. Он жаждет отомстить за Пушкина. Хочет вызвать Дантеса на дуэль.

В эти дни родился его реквием: «Погиб поэт, невольник чести…»

Сперва в лермонтовском стихотворении не было последних шестнадцати строк, завершающих его в том виде, в каком знаем его мы.

Висковатый рассказал, как родились эти строки.

Больной Лермонтов лежал в своей комнате. Вдруг вошел его родственник, Николай Столыпин, и сразу с места в карьер облил Пушкина ушатом помоев. Его устами говорили петербургские салоны, обелявшие Дантеса и обвинявшие Лермонтова в том, что он возвеличивает Пушкина и нападает на его убийцу.

Лермонтов был взбешен. Спор становился все горячее. Когда Столыпин заявил, что тут дело чести, что иностранцам нет дела до поэзии и Дантес и Геккерн, как иностранцы, не могут быть судимы на Руси, Лермонтов прервал его, вскричав:

— Если над ними, палачами гения, нет закона и суда Земного, так есть божий суд!

Столыпин расхохотался.

— У Мишеля, — сказал он, — слишком раздражены нервы.

Лермонтов не желал больше слушать своего собеседника, схватил бумагу и стал набрасывать строки.

Столыпин насмешливо глядел на него. Полушепотом и улыбаясь заметил: «La poesie enfante» («Поэзия зарождается»).

Тут Лермонтов окончательно взорвался. Назвал Столыпина врагом Пушкина, велел ему сию же минуту убираться вон, иначе он за себя не отвечает.

— Mais il est fori a lier! (Да он сошел с ума!) — выходя, бросил Столыпин.

Четверть часа спустя Лермонтов, взломав с полдюжины карандашей, держал в руках заключительные шестнадцать строк своего стихотворения:

А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — все молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!

Таких стихов Лермонтову простить не могли. Он был арестован и «по высочайшему повелению» переведен на Кавказ.

Но еще до того, как Бенкендорф донес царю о «непозволительных стихах» Лермонтова, Николай I получил их с надписью: «Воззвание к революции».

«Ужо́ тебе!»

Там же, в статье Висковатого, читатели прочли рассказ о деле А. А. Краевского, редактора «Литературных прибавлений» к «Русскому инвалиду», напечатавшего некролог В. Ф. Одоевского, посвященный только что скончавшемуся Пушкину. Он совсем невелик, этот единственный в тогдашней русской печати некролог, обведенный черной рамкой:

«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть!

29-го января 2 ч. 45 м. пополудни».

На следующий же день по выходе номера газеты, когда Пушкин, облаченный в изношенный черный сюртук, лежал в гробу в своей квартире на Мойке и толпа стеною стояла против окон, завешенными густыми занавесями и шторами.

A. А. Краевский был приглашен для объяснения к попечителю Санкт-Петербургского учебного округа князю М. А. Дондукову-Корсакову, который одновременно был председателем цензурного комитета.

«Я должен вам передать, — сказал Краевскому князь (тот самый, которого Пушкин увековечил эпиграммой: «В академии наук заседает князь Дундук…»), — что министр (Сергей Семенович Уваров. — Е. Д.) крайне, крайне недоволен вами! К чему эта публикация о Пушкине? Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? Ну, да это еще куда бы ни шло! Но что за выражения «Солнце поэзии»!., помилуйте, за что такая честь? «Пушкин скончался… в середине своего великого поприща!» Какое это такое поприще? Гр. Сергей Семенович именно заметил: разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж! Наконец, он умер без малого сорока лет! Писать стишки не значит еще, как выразился Сергей Семенович, проходить великое поприще!..»