Дмитрий Фурманов - Том 5. Путь к большевизму

• Название: Том 5. Путь к большевизму
• Автор: Дмитрий Фурманов
• Издательство: Государственное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1928

Пятая книга Дм. Фурманова «Путь к большевизму» описывает события 1917–1918 года в виде дневника непосредственного учасника событий. Несомненно, что на основе этого дневника могло вырасти произведение, подобное «Чапаеву» и «Мятежу». И тот исключительный интерес и то общественное значение, которое эта книга имеет, несмотря на то, что она самим тов. Фурмановым не предназначалась к печати, еще раз подчеркивает всю величину безвременной потери, которую понесла пролетарская литература, потеряв Фурманова.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Все демократы почувствовали себя братьями, все почувствовали себя людьми, захотели полной, широкой жизни; давнюю мечту о народном доме, о рабочем дворце решили претворить в жизнь.

Каждому захотелось чем-нибудь да помочь осуществлению этой дорогой мечты и, когда окончился сбор, — оказалось, что эти бедняки (а их было человек 400) собрали до 80 рублей.

10 марта 1917 г.

Сегодня великий день, — день нашей революции. Море флагов, море восторженных, упоенных лиц, неумолчный поток бестолковых, но порою прекрасных речей. Гимны, песни и скорбь о погибших борцах за свободу переплелись с речами, полными твердой веры в зарю новорожденного счастья.

Шлем привет нашим братьям — тем, что томятся в далекой Сибири, в холодных далеких окраинах, в глубоких рудниках, в смрадных тюрьмах — всем, кто еще до сих пор томится в неволе. Мы под сенью скорбного черного флага поем в честь павших героев свои скорбные песни. Но те, что томятся до наших дней — пусть знают, что близок, уже мчится и к ним час освобожденья. Неужели не чует ваше сердце, далекие братья, что свобода несется к вам? Вы скоро вернетесь обратно к работе в поредевшие ряды своих братьев-борцов. Скорее-скорее, дорогие братья: огненный пурпур зари скоро претворится в тепло и вы не увидите, не поживете восторгами первых революционных дней.

11 марта 1917 г.

Сегодня состоялась моя первая лекция.

Я думал, что буду сильно волноваться, что все перепутаю, замнусь и в результате не выскажу и десятой доли тех мыслей, что вихрем крутились в голове. Но вышел спокойно, начал уверенно и твердо… Были отдельные места, когда я чувствовал страшную слабость: в голове начинало туманиться, я терял основную мысль, цеплял слова друг за друга — слова для слов — и все ждал: скоро ли кончится, скоро ли рассеется этот туман?

Но он рассеивался. Мысль прояснялась и я снова мог привести в порядок разбредшиеся формулировки. План у меня был широкий; по некоторым пунктам намечался исторический обзор, но так боялся долгих остановок, что почти совершенно не заглядывал в свои наброски и говорил лишь по вдохновенью. А ведь еще два часа впереди! Чем я заполню эти часы? Хватит ли материала? Сумею ли я связать его в одно целое? Иногда проносилась стремительная мысль: вот-вот все оборвется, я притихну, оскандалюсь и попаду в неудобнейшее положение. Мысль шальная, но одно мгновенье она занимала меня среди хаоса иных мыслей. Я чувствовал и видел лучше, чем кто-либо свои недостатки; поражался иногда своим беззаконным скачкам, — стремительным забеганьям вперед, неуклюжим возвращеньям вспять, — к тому, о чем говорилось. Но в то же время я чувствовал и другое: в этих скачках проявлялась бессознательно какая-то особенная хитрость, какая-то ловкость, которая даже передо мною самим затушевывала беззаконности скачков. Находились слова, которые связывали предыдущее с последующим и при тождестве мыслей как будто говорили о новом.

Большую роль сыграл здесь звучный, громкий голос, Он увлекал иногда и меня самого. Я не хвалу себе пою, нет: я только передаю то ощущение, которое родилось во мне под влиянием собственных слов. Опасенья мои, что материала не хватит и на сорок минут, не оправдывались: на деле получилось, что проговорил я два с половиной часа. Отмечаю с особенной гордостью, что за эти два с половиной часа видел много серьезных вытянутых лиц, направленных к столику. Всего собралось до двухсот тридцати человек. Больше кинематограф вместить не мог. Многие стояли в дверях. Беседу провел без остановки. Голос порою сдавал от усталости, но вдруг оживлялся, крепнул и к концу так свежо звучал, что, кажется, продержался бы еще новых два с половиной часа.

Скачки были страшные. Из одной отрасли перебрасывался в другую — на собственный взгляд непоследовательно; затронул много вопросов, с которыми сам знаком лишь поверхностно, и с такой уверенностью их трактовал, что можно было подумать, будто их разбирает осведомленный, компетентный человек. Иногда, моментами, в голове была совершенная пустота, и я не знал о чем говорить. Но здесь спасала начитанность. Находились красивые слова; они сами собою срывались с языка, и мне сдается даже, что эти именно места и оставляли наибольшее впечатление, как наименее трудные, как наиболее лирические. Часто я мыслью плелся за потоком случайно срывавшихся слов. Сами собой зарождались из этих случайных слов вопросы, разбирать которые не имел в виду — таков, напр., вопрос о роли духовенства. Вообще это состояние, — ну будь, что будет! — это состояние охватывало и увлекало несколько раз. Не надеялся я на аудиторию, — думал, что утомятся после первого получаса и будут мешать своим хождением, покашливаньем, разговором… Ничего подобного не случилось. Все время взрослая публика держалась спокойно и внимательно слушала. Только однажды слушатель не мог сдержаться и среди глубокого молчания вдруг захлопал, закричал неуместное «браво». Это было один раз. Затем, два-три раза переходили дети с места на место — и только. Потом, по окончании речи, подошли ко мне две барышни и просили списать заключительные слова лирического тона.

Эти два с половиной часа прошли незаметно, а сколько осталось совершенно незатронутых вопросов! Обнаружилось это — увы! — лишь после лекции, когда я взглянул в предполагавшийся план. Ясно одно: мы, интеллигенция, оказались совершенно неготовыми. В социальных вопросах приходится разбирать все с азбуки. Берешь не знанием, а смелостью, так что в серьезном споре со знающим человеком пожалуй что на каждом шагу пришлось бы выбираться из грязного положения. Несколько примиряет с этим незнанием искренность порыва и его полное бескорыстие.

12 марта 1917 г.

Эсеры устроили две беседы на тему: «Смысл совершающихся событий». Одна — Архангельского М. И., другая Салова И. А.

Бледно, скучно затронуты были ими события; у Архангельского не нашлось собеседников. А у Салова получилась непроизводительная пустая болтовня. Защищали и опровергали программу эсдеков, ловили друг друга на терминах, на случайных оговорках. Притянули френологию, антропологию, биографию Маркса, врожденность и наследственность… Много было пустейшей болтовни праздных людей, а вопросы текущего момента остались в стороне.

«Нет, вы что же! — говорил один из них: — зачем же перетасовывать мои слова?! Вы лучше почитайте в свободную минуту Шопенгауэра, или возьмите Ницше».

«Что Ницше, — отвечал ему оппонент, — вы Ницше не поняли… Есть два рода воздействия на публику: говорить горячо и говорить разумно… Маркс, Энгельс, Каутский… и т. д. и т. д…» Словом, — фразы, фразы и фразы…

А у Салова даже хватает нескромности заявлять во всеуслышание:

«Вот уж вторую неделю я горю в котле огромной работы… Голова трещит… А сегодня еще предстоит два публичных выступления».

Это было сказано во всеуслышание, перед лицом собрания — народа и интеллигенции…

Как только хватает смелости у человека!

Аналогичное заявление было сделано им с подобающими движениями и гримасами в заседании Революционного комитета несколько дней тому назад. «Мы рабочие, мы»… — это его любимая фраза. Просто физически краснеешь за него. Непростительно! Об остальных позерах и говорить не приходится — сыплют незнакомыми словами, именами, никому неизвестными фактами. Ни на чем не останавливаются, ничего не объясняют; а что нашему мужичку или рабочему скажут эти красивые слова: «Лозунги классовой борьбы, девиз свободы, коллектив пропагандистов, Маркс, Энгельс, Каутский, кооперативное движение» и проч. и проч.? Видно было, что люди болтали только для красного словца, ничего, в сущности, не понимая, ничего не защищая, ни в чем по-настоящему не убежденные.

Подобных людей занимает почетная роль главаря, председателя, организатора — и только. От этих болтунов, кроме вреда, ничего получиться не может. В большинстве они тупые, неразвитые люди, а часто и совершенно бесчестные. Честные больше молчат. Поэтому-то среди подобных говорунов впоследствии оказывается так много провокаторов. Редко-редко услышишь разумное, честное слово настоящего работника. Все болтовня, все заполнение пустопорожнего времени, все утоление своей политической, фальшивой жажды.

13 марта 1917 г.

Чувствуется острая нужда в злободневной литературе. Ее совершенно нет. Помню, в прошлую революцию брошюры наводнили, переполнили рынок. Набежала масса лишнего, совершенно ненужного, сбивавшего с толку доверчивую публику. Теперь картина совершенно обратная, но еще более печальная. Нет ни единой брошюры, которая обсуждала бы события и вопросы текущего момента. Общественные выступления, чтения лекций, ведение бесед — все это носит пока чисто случайный характер.

Единственная надежда — сплотить работников вокруг Общества грамотности. У нас уже имеется ядро человек пять-шесть. Оно на ближайших днях и поведет работу. Надо соединить разрозненные элементы интеллигенции. Организовавшееся с первых дней революции общество интеллигенции практически пока сделало мало.