Наталья Баранская - Странствие бездомных

• Название: Странствие бездомных
• Автор: Наталья Баранская
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-074546-3; 978-5-271-36206-4

Наталья Баранская — прозаик, литературовед, автор известной повести «Неделя как неделя», книг о Пушкине и его времени; участвовала в создании Государственного музея А. С. Пушкина в Москве.

«Странствие бездомных» — история нескольких поколений большой семьи Баранских-Радченко-Розановых.

Любовь Радченко, мать автора этой книги, бесшабашная, пылкая революционерка, умела располагать к себе людей, но была не приспособлена к семейной жизни. Отца, Владимира Розанова, его дядя, известный философ Василий Розанов, называл «эсдек в странствиях». Родители Натальи Баранской и люди их круга — не застывшие портреты, а реальные люди — образованные, горячие, неуживчивые, порой одержимые.

На долю героев книги выпало немало испытаний: вольные и невольные расставания, частое одиночество, чужие дома и бездомье, сменяющиеся радостью встречи…

---

Каким увидела Владимира Розанова мама в год их знакомства? Конечно, уже не таким, как на фотографии 1896 года, где Володя так вдохновенно романтичен. Ближе ко времени их знакомства — карточка, сделанная в Смоленске в 1900 году. Однако таким спокойным и здоровым в 1903 году он не выглядел. И спокойствие, и здоровье были утрачены, как и у мамы, в эти же годы (1901–1902). Портретный набросок отца оставил в своих мемуарах его друг Владимир Осипович Цедербаум, вспоминая их встречи в Полтаве в 1901 году.

«Огромного роста, худой, точно весь высохший (он болел тогда туберкулезом), с большой рыжей бородой, Розанов производил впечатление загнанного и усталого до последней степени человека. В свободное от деловых бесед время он усаживался на диване, вытянув вперед свои длинные ноги, и в этой позе, не двигаясь, мог просиживать целые часы, не произнося ни слова, не то дремля, не то о чем-то глубоко задумавшись. Молчаливый, замкнутый, он на первых порах производил впечатление сурового человека, и лишь временами легкая мягкая улыбка, освещавшая его лицо, смягчала это впечатление».[11]

Отец был тогда в группе социал-демократов, только начавших выпускать газету «Южный рабочий» (Харьков). Вел газету опытный литератор Е. Я. Левин, находившийся в Полтаве; Розанову досталась нелегкая работа по изданию и распространению. «Южный рабочий» печатался в разных местах, надо было находить согласную помочь подпольную типографию, выпускать номер, забирать тираж. Иногда приходилось редактировать, случалось и писать статьи. В сборе материалов с мест участвовала вся группа. Газета была в несколько страниц, выпускать ее регулярно не удавалось.

Как видно, нагрузка эта с бесконечными разъездами («За год я проехал десять тысяч верст», — говорил отец) была ему не по силам.

Хорошо, что сохранились у меня семейные альбомы. Еще раз разглядываю три фотографии отца.

На первой он двадцатилетний студент-медик, только что исключенный из университета, призванный Великой Идеей защиты народа, — горящие глаза, жиденькая первая бородка, косоворотка пестренького ситчика — символ «опрощения» (подумать только — снимку сто лет!). На второй, 1900 года, сделанной в Смоленске (напомню — там произошла его встреча с уезжавшим за границу Лениным), отец — вполне респектабельный господин в воротничках и галстуке бантом под загустевшей подстриженной бородой. Обе карточки представляют отца до встречи его с мамой. А вот третья, сделанная в 1906 году в Петербурге, на которой отец красив, элегантен и, похоже, знает это, относится уже ко времени их любви, к испытанию первой разлукой.

Как же познакомились мои родители? Об этом вспоминает мама в письме ко мне от 19 августа 1939 года. Она только что узнала о смерти моего отца. Она в Ялте, в «добровольной ссылке» с 37-го года (об этом рассказ впереди). Мама огорчена печальной вестью, но крепится. Тяжело в одиночестве переносить горе. Всё еще — через столько лет! — она любит отца, а может, в ней только жива память об этой любви, и в ее письме об отце много нежности. Большое письмо. Есть в нем и простая хронология их встречи, знакомства. Обращаюсь пока только к этой части письма.

На съезде 1903 года за границей отец выступал под фамилией Попов, но упоминалась также и партийная его кличка Мартын — южнорусское название длинноногой цапли. Маме это прозвище понравилось.

Знакомство произошло, как пишет мама, «…в 1903 году осенью, когда я была нелегальной (вместо того чтобы отбывать пять лет Восточной Сибири по делу организации „Искры“) и он был тоже нелегальным… После съезда он в качестве члена Центрального Комитета объезжал города и делал доклады. Видела его раза два на собраниях… В 1904 г. я провалилась в Москве, была задержана полицией, но случайно выпущена [уговорила полицейских отпустить ее из засады. — Н. Б.] и должна была экстренно удирать, поехала в Ростов-на-Дону. Там я встретила Мартына, который после провала большой группы товарищей был чуть ли не в единственном числе и ведал многими делами по южным организациям… Там на воле я провела недель шесть и вместе с другими товарищами была арестована… Мартын спасся от ареста, выскочив в окно от Розалии Самойловны,[12] когда пришли к ней с обыском, и пролежал ночь в погребе, заросшем травой, и оттуда удрал благополучно…».

Затем Владимир Николаевич опять разъезжал по делам партии. Весной 1905 года он был арестован на квартире писателя Леонида Андреева, где проходило заседание ЦК РСДРП.

Об освобождении отца по амнистии в октябре 1905 года маме сообщил их общий знакомый В. Н. Крохмаль. Она в это время была в Одессе. Сообщил не в письме, среди прочих новостей, а послал телеграмму. Видно, брачный союз моих родителей был уже признан друзьями. Официально же брак так и оставался незаконным, так как оба они не были разведены (с первой женой Эммой Г. отец расстался в конце 1890-х).

Союз двоих в жизни, полной опасностей, тревог и разлук. Супружество без дома, без уверенности в завтрашнем дне. Страх друг за друга, вероятно, крепил и обострял их чувство.

Для матери в этой любви открылось новое, ранее не изведанное — море нежности и поэзии. Отец не писал стихов, но знал и любил поэзию. Сам он был поэтом в любви. Давал Любе милые прозвища, носил на руках, напевая романсы, любуясь, расчесывал волосы, которые она отпустила по его просьбе, и читал наизусть стихи любимых поэтов — Лермонтова, Гейне. Ему, образованному, начитанному, артистичному по природе, был открыт мир искусства, и он вводил ее в этот мир, увлекая и чаруя. Мир матери был проще и скуднее, без полетов фантазии, но зато жизненнее, прямее и правдивее. Для нее мир прекрасного был закрыт в детстве, что определялось убеждениями ее отца, поклонника Писарева. Чтение и образование Любы были односторонни, развивали в ней критическое осмысление действительности и силы деятеля, отстраняя от созерцания и любования «созданьями искусств и вдохновенья». Отец был совсем другим, он был художественно одарен, и если бы не втянулся в революционное движение, возможно, стал бы писателем или художником. Дядюшка, Василий Васильевич Розанов, неоднократно сожалел о загубленных способностях «племянника Володи».

В мамином альбоме есть любительская фотография: родители снялись вместе с друзьями на опушке леса во время прогулки. Судя по всему, где-то на юге. На снимке изображены две пары и «одинокая» дама. В одиночестве оказалась Елизавета Ивановна, жена Леонтия Ивановича Радченко. Легко догадаться, что фотографом был именно он, не оставивший своего юношеского увлечения и в зрелые годы. Группа рассыпалась по опушке: мама рядом с тетей Лизой, особняком держится Розалия Самойловна, жена Крохмаля, — Рузя, как звала ее мама, — а позади дам стоят мужчины: Крохмаль и Розанов. Оба в косоворотках навыпуск, с поясками, но в шляпах (мода на косоворотки еще не прошла). Высокий худой господин в клетчатой рубашке — мой отец. Удивительно четко получились лица, особенно у мужчин, стоящих в тени (любительскому снимку без малого девяносто лет). Вероятно, в присутствии Леонтия Ивановича мои родители не афишировали свои отношения, о которых были осведомлены друзья.

Они любили друг друга и были счастливы, не задумываясь о том, что не принадлежат себе, не могут иметь даже того малого, что имеет каждая птица: ветки, кочки для гнезда. Судьба их не зависела от них самих: ее определяла саморастущая Великая Идея и другая, более реальная сила, грозящая сиюминутной опасностью, — полиция и жандармы.

Для мамы новая любовь открывала неведомые ранее духовные богатства и тонкие оттенки. Любовь в первом ее браке походила на простую гамму, а новая любовь звучала, как музыкальное сочинение. Мама считала, что это «любовь на всю жизнь».

Вернемся к событиям того времени. В конце 1905 года родители вновь встретились — в Петербурге. Отец вышел из тюрьмы, мать вернулась из Одессы — амнистия коснулась и ее. Не надо скрываться под чужим именем. За полгода пребывания в Одессе она увидела и пережила много страшного. Волнения революционного 1905 года: забастовки в порту и на Пересыпи, восстание на броненосце «Князь Потемкин», стрельба — ружейная на улицах, артиллерийская с моря, и напоследок — чудовищный еврейский погром в городе, особенно жестокий в тех районах, где жили еврейские рабочие, с которыми мама общалась. Любовь Николаевна говорила, что была совершенно больна от страшных впечатлений. Думаю, одесские потрясения укрепили в ней отвращение к насилию. Оказавшись в эпицентре сражения двух сил, она преодолевала молодые свои взгляды на методы революционной борьбы.

Мама приехала в Питер в ноябре, но и месяца они не провели вместе, как отец был арестован на заседании Петербургского Совета рабочих депутатов, проходившем в Вольном экономическом обществе. Он провел несколько месяцев в Крестах, отбыл срок. И опять они «в работе», обоих избрали на объединительном съезде РСДРП в Центральный Комитет. Мама отдала в Музей революции фотографию из альбома, сделанную в то время: группа, в которой есть и мои родители.