Сальваторе Адамо - Воспоминание о счастье, тоже счастье…

• Название: Воспоминание о счастье, тоже счастье…
• Автор: Сальваторе Адамо
• Жанр: Современная проза

Первый роман, вышедший из-под пера Адамо. Проникновенная история, больше похожая на тихий напев о чем-то глубоко личном. Напев тот звучит в краю равнин, но в кругу людей, помнящих о горячем солнце родной Сицилии, откуда родом и Сальваторе Адамо и его Жюльен, чьи предки в поисках лучшей доли некогда перебрались в страну угольных копей и туманов.

Этот плутоватый, шутовской, сентиментальный, полный ностальгии роман, как и его автор, пытаются упрятать в раскатах хриплого хохота свою легко ранимую и чувствительную душу…

Книга на русском языке не издавалась, перевод специально для Флибусты.

---

И все же в своем, увы, карточном, замке мы были счастливы… с приближением зимы дрожали, конечно, в нём от холода и мысли, как бы северный ветер не сорвал крышу, под которой частенько вспоминали мы нашу прекрасную, бедную Сицилию… Ты, поди, того и не помнишь, мой мальчик!

— Да, нет же, отец, всё я помню… Прошу, прости меня, ма… только почему же у ног-то моих вы лежите и отчего это имена ваши на камне выгравированы?

И, не получив ответа, ухожу… с кладбища.

После провожу пару часов в городском парке Эн-Сент-Мартин, облокотившись на перила, покоящиеся на балясинах из цельных деревянных стволиков, переброшенного через искусственный пруд бетонного мостика, прочищая мысли свои от черноты. Пышные ивы оплакивают меня, рискуя вызвать во всей округе наводнение. Спасибо вам, мои «плачущие сестры». Приободренный их трогательным сочувствием, с грехом пополам пробую зачерпнуть горсть надежды из той благодушной эпохи, где я, склонив голову к рулю маленького велосипеда, мчусь навстречу своему блистательному будущему. И вот, вновь оседлал я ту самую Фландрию детства моего и все «вернулось на круги своя», и еду я по дороге в школу. Еду вдоль канала, через шлюз, обгоняю ломовую лошадь, тащившую груженную горой угля шаланду и, спустя мгновение, исчезаю в туманной пелерине той самой Фландрии. Я давлю на педали так, словно от того зависит моё существование, вся едва начавшаяся моя жизнь. Я преследую свою мечту, которую так и не смог с себя смыть, столь сильно въелась она в кожу мою. Потому разношу её на себе повсюду — на черную доску шестого, «продвинутого» С, на свой гербарий, на квадрат гипотенузы Бермудского треугольника, на разбитых Карлом при Пуатье сарацинов, на прямые и косвенные дополнения, на звонок на перерыв и на щеки Клементины, которые отзывались на все это краской одобрения. А на обратном пути, почти в сумерках, маленький мой велосипед продолжает свой полет, грациозно лавируя между кораллами облаков с золотистыми нимбами. Но тут, откуда ни возьмись душераздирающее воспоминание — зеваки облепили труп утопленника, некоторые под маской смерти разглядели то, что не видели на живом лице: «Марокканец!» Вынужденный опустить ноги на землю, я не в состоянии противиться желанию посмотреть на первого в моей жизни «мертвого взрослого» и протискиваюсь меж двух ротозеев, которые назидательно советуют мне идти мимо, спектакль, дескать, не детский. Не смотря на оливково-зеленый цвет его лица и черноту губ, я тоже его узнаю, то был «чужак». Прогуливающимися их можно было увидеть лишь в ярмарочные дни, мы расступались перед ними, потому что «от них нужно было держаться подальше».

Да, в ту пору так оно и было, а теперь мне стыдно, что и я позволял расползаться зловонной той идее вместо того, чтобы ей противиться. Меня оберегали в мои двенадцать лет и пытались воспитать во мне уважение к «нормальности», к слепому отказу от различий. Сын иммигранта, с трусливым душевным томлением уверял окружающих придурков я в том, что моя «итальянскость» находится на пути к соглашательству и интеграции. Придурки были всегда и племя их, к сожалению, не стерильно. Напротив, размножаются эти скоты с невероятной скоростью! «Марокканец!» — разносит эхо. «Ай, не так это уж и страшно», — думают многие, хором…

В то самое 2-е ноября 1986-го время, бывшее некогда моим и которое катал я когда-то на багажнике своего велосипеда, перескочило на ходу на Кавасаки 900. И не стало канала, вместо него автострада… Нет больше утопленника, что хорошо, да полно иных неудачников, как и тех, кому на все это начхать. Ну, что ты будешь делать, даже хорошие воспоминания выруливают на серое и черное, лучше уж вовсе ни о чем не думать.

Я перебрался через Эн, чтобы вновь оказаться в центре городка. Пошел по улице Кальвэр, что на задворках храма Святого Мартина, в котором двадцатью годами ранее доводилось мне участвовать в богослужениях певчим детского хора. Я прошел вдоль стены длиной метров с пятьдесят, разделенной по средине металлическими воротами и остановился возле витрины похоронного бюро Легэ. Поддавшись сиюминутному настроению, я остановился, чтобы рассмотреть четверку сверкающих, величественных гробов с золочеными ручками, в стиле рококо, и барельеф сострадающего Христа, тоже из дерева. Один из гробов, ослепительной белизны, показался подходящим даже мне, ходячему трупу, коим стал я. К счастью та моя часть, что пока еще оставалась живой, заметила приклеенный к катафалку листок. Там было сказано про срочное предложение стажировки в проведении похоронных церемоний, а иначе говоря, места подмастерья могильщика с последующей перспективой постоянного найма. Листок был явно не первой свежести, похоже кандидаты в борьбе за место свалку не устраивали.

Продолжая находиться в полукоматозном состоянии, представил я себе, слово в слово, уведомление об увольнении в связи с допущенными мною серьезными промахами… на бланке Галерей и за подписью мсьё Дюпла, которое я вскоре должен буду получить: «… ваше возмутительное поведение сего дня на рабочем месте поставило под удар репутацию всего магазина…» и т. д., и т. п. Хорошо, хорошо, все верно!

Следуя зову инстинкта, я переступил порог тяжелой и серой, как моя жизнь, входной двери и тут же увидел Фернана Легэ. Впервые.

То ли мина моя ему приглянулась, то ли что ещё, но в глазах его, от встречи с первым и единственным кандидатом на вакантное место, явно засквозила радость. Я тотчас почувствовал к будущему патрону симпатию, заполнил контракт по найму, который и протянул ему с застенчивой, но вместе с тем и полной признательности улыбкой за неожиданно быстро проглянувший лучик солнца. Видели бы вы его, когда он узнал про день моего рождения. Он буквально ликовал: «Нет, так не бывает… Жулиано Кросе, это же означает «крест», если я не ошибаюсь, так сказать, животворящее начало, изъявил желание стать служкой в похоронном бюро! Не иначе, как само Провидение прислало тебя. Вот что, парень, если ты в своем уме, значит ты не промах и за это нужно выпить! Откуда ты такой, чем же ты занимался всё это время, почему столько заставлял ждать себя, спаситель ты мой?»

Я пересказал ему сценку, закончившуюся моим увольнением, и он расхохотался до слёз. Потом вызвал секретаршу, бывшую к тому же его дочерью, радостно представил нас друг другу и откупорил бутылку шипучки, стоявшую у него под рукой на всякий несчастный случай, будь то катастрофа или прочий катаклизм, коих у него насчитывалось не меньше десятка. «Добро пожаловать и с днём рождения тебя, Жюльен! Ничего, что я называю тебя Жюльен? Послушай, я займусь тобой, парень, вылеплю тебя, станешь свободным, как я… Мы с тобой теперь вместе до конца дней… Да пребудет всё, с чем связан ты на земле, и на небесах…», ну, и так далее.

Кто сказал, что дело утратило предмет страсти?

Этот человек дожидался меня многие и многие годы. Не было у него сына, была лишь дочь, Франсуаз, с которой я только что познакомился. Он вспомнил ту счастливую пору, в которую ценили труд похоронных дел мастеров и в которой, я уже вам о том как-то сказывал, грыз он большой палец ноги поступившего к нему клиента дабы убедиться, что тот ушёл из жизни окончательно и бесповоротно. «Знал бы ты, крышки скольких гробов исцарапаны изнутри», — с улыбкой доверительной нашептывал он мне.

Милый и назидательный подход к философии профессии… бр-рр-р! я содрогнулся от ужаса.

— И смерть случается забавной, — пошутил он, протянув мне руку, которую я вежливо пожал, прежде чем попросить у него отгул.

Вышел я от Легэ без лишних вопросов, как если бы только что подписанный мною контракт стал всего лишь последним, само собой разумеющимся «па» из тридцатилетнего кружения в вальсе моих сомнений и проволочек, а та «корявая, с косой», всегда желавшая иметь у себя на службе персону мою, устала пинать меня и передала все полномочия на меня не кому-то иному, а именно Легэ.

Вновь представил себя малышом, единственным сыном, не год и не два владевшим правом на отрешенность, грусть и недоумение, стоящим рядом с какой-то оранжевой коробкой, размером что-нибудь восемьдесят на тридцать, с неподвижным ребенком, серого цвета, неестественно молчавшего внутри… с навсегда закрытыми глазами. Я регулярно видел у мамы вздутый живот и ласково говорил: «Мама, ты слишком много ешь», смутно догадываясь при том об истинной причине её тучности. И она всякий раз находила в себе силы весело рассмеяться. Я смеялся вместе с ней, сидя у неё на коленях и теребя её волосы. Через несколько месяцев раздавались крики — то днем, то посреди ночи, не взирая ни на какие правила… Тетка моя, Тереза, убегала в поселок и спустя каких-нибудь полчаса всякий раз возвращалась сопровождаемая неизменной матроной, которую все почему-то называли акушеркой. Никто и никогда не осмелился просить её о дипломе. Вход в родительскую комнату мне был настрого заказан, я присоединялся к толпившимся возле двери в ожидании результатов акушерского вмешательства немногочисленным соседям, догадываясь, что вскоре ещё одно дитя предстоит предать земле. Было их пять, пять девочек… прежде чем одна моя сестренка, Сарина, выжила…