Николай Горбачев - Ударная сила

• Название: Ударная сила
• Автор: Николай Горбачев
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1972

В романе раскрываются коренные изменения, какие произошли в послевоенные годы в Вооруженных Силах, в характерах и психологии людей, которым доверена новая сложная боевая техника.

Идут государственные испытания «Катуни» — ракетной системы. Всякому новому делу свойственны трудности, новое нелегко пробивает себе дорогу. В орбиту испытаний, которые проходят на полигоне и одновременно на головном объекте, включаются, естественно, конструкторы, военные (от маршала до солдата), журналисты... Участие в этих испытаниях, отношение ко всему происходящему и проявляет людей, определяет судьбы инженер-подполковника Фурашова, маршала артиллерии Янова, генералов Василина и Сергеева, главного конструктора Бутакова, журналиста Коськина-Рюмина и многих других.

---

— Понимаете, Борис Силыч, мишень может уйти...

— Это не самое важное в сегодняшнем дне!

— Нужно дать команду ликвидировать мишень, товарищ маршал...

— Поднять истребители, расстрелять?

— Отставить! Есть запасной канал... Я, как главный конструктор... Внимание! Вторым каналом огонь!

— Пуск!

Разговор в динамике оборвался: то ли кто-то наконец выключил динамик, то ли там молча ждали, как будут развиваться события. Опять воцарилась тишина. Тишина тут, у помоста. Тишина во всей вселенной. Какой-то всего один критический миг небытия, безмолвия, в котором оцепенело все окружающее. Вся тревога, вся усталость бессонной ночи точно бы спрессовались у Фурашова в эту тяжесть, оттекшую к чугунно-недвижным ногам.

Фурашов, закрыв глаза, не смотрел, не видел, как взмыла с «луга» ракета, что происходило рядом, на помосте, — он как бы отключился от всего. Ему казалось, что все, кто был вокруг него — внизу и там, на помосте, — замерли: будто над Кара-Суем пронесся секундный ледяной ураган, люди замерли, закостенели.

— Цель уничтожена!

Это опять включился динамик. И тут же долетел отдаленный звук взрыва. Фурашов невольно поискал руками позади себя опору: было желание прислониться спиной. Далеко, в незапятнанной, чистой сини неба лишь одно белое облачко протянулось рваным шлейфом к земле: там падали обломки ракеты и самолета-мишени. На помосте заговорили. Как сквозь вату было слышно:

— Зрелище!..

— Мишень — на кусочки...

— Крыло-то, крыло... Как пропеллер! Крутится!

Под грузными шагами заскрипела дощатая лестница помоста, и Фурашов, еще не увидев, кто спускался, услышал раздраженный голос Василина:

— Циркачи! Хваленые, перехваленные ваши «сигмы», «Катуни»! Звону больше, а толку-то кот наплакал...

Фурашов оглянулся. Василин уходил торопливой, нервной походкой по бетонной дорожке к рядку машин, сгрудившихся за травянистым холмом командного пункта.

Из боковой двери подземелья появился Янов, за ним — профессор Бутаков. У маршала голова откинута назад, будто ему трудно ее держать, синеватые веки опущены — казалось, он так, вслепую, вышел сюда, на свет. У Бутакова лицо спокойно, только кожа на щеках натянута туго и чуть сдвинулся узел галстука под крахмальным белым воротником рубашки.

— Нет, нет, Борис Силыч! Вы понимаете, мы отвечаем с вами за все... за тех детей... девчушку в полушалке...

Странный голос — тихий, надтреснутый, будто маршал говорит сам с собой.

— Какие дети, Дмитрий Николаевич? Какая девчушка?.. Не понимаю.

Янов не ответил. Всего на миг в воображении его встало то давнее, далекое: Сталинградский фронт, у самого берега Волги ярок со щетинистым, посеченным бурьяном по дну, четверо ребят, чудом перешедших линию фронта к своим и теперь убитых, старшина Евдаков, кормивший детей, а потом уткнувшийся окровавленной головой в стылую, гарью пахнущую землю, та девочка в полушалке, в мешковатой телогрейке, с куском хлеба в окаменевшей руке — мертвые глаза вопросительно устремлены в придавленное небо...

Впрочем, он, Бутаков, ничего этого не знает и не понимает!

Они успели отойти по той же дорожке, за Василиным, как перед Фурашовым выступил офицер — Фурашов даже не узнал, кто это, лишь отметил округлые, испуганные глаза.

— Товарищ подполковник, скорее! Инженер-майор Умнов... с ним там... Он вас просит.

Фурашов бросился в дверь мимо офицера. Позади завозились люди, спускались с помоста. Офицер, поспевая за Фурашовым по гулкому коридору, говорил:

— Понимаете... когда передали: срыв сопровождения ракеты, срыва не было. Из-за «сигмы» все. Он по блокам, по стеклам... руками. Я рядом был. Вижу: кровь...

В пролете между шкафами столпилось много народу. Умнов сидел на стуле, бледный, прикрыв глаза; ему бинтовали обе руки — они лежали, как култышки, белые, на переносном столике возле осциллографа. По экрану осциллографа еще медленно и торопливо пробегал пичок-импульс — с левого края к правому, и опять — с левого к правому... В этой простоте и обыденности сейчас было что-то жуткое и кощунственное — Фурашов выдернул штекер из гнезда. Пичок пропал.

В расстегнутом пиджаке, Бутаков раздвинул толпу:

— Как случилось, Сергей Александрович?

Нижняя губа Главного вздрагивала, возле рта легли короткие горькие скобочки.

— Случайность... Надо было довернуть... Разбивал крышки.

Умнов все это сказал, не размыкая глаз, потом полуоткрыл их, должно быть почувствовав на себе пристальный взгляд Фурашова. Шевельнул светлыми бровями, чуть кивнул, и Фурашов понял: «Хочу тебе сказать... не уходи».

Уже возле санитарной машины, когда носилки с Умновым собрались вдвинуть в распахнутый кузов, Фурашов протолкнулся к нему, взялся рукой за поручень. Солдаты придержали носилки.

— Сергей! Сережа...

— Это ерунда, Алеша... — Он слабо улыбнулся. — Есть «сигма». Новая... А вы с Костей ко мне в госпиталь. Поговорим... Костя будет.

И опять прикрыл посиневшие веки, будто подкрашенные, резко выделявшиеся на известковом лице.

...Он столкнулся с Коськиным-Рюминым у входа — офицерское плащ-пальто на руке, кожаный портфель. Журналист холеный, свежий, но опечаленный: верно, знал уже случившееся с Умновым. Обнялись.

— Увезли?

— Увезли...

— Пресса выходит с опозданием... — грустно сказал Коськин-Рюмин, но, не договорив, умолк. Они продолжали стоять так — молча, обнявшись, обхватив друг друга грубовато, по-мужски. Стояли, потому что, оторвавшись, должны будут говорить, а им хотелось просто помолчать.

3

Фурашов с Коськиным-Рюминым ехали в госпиталь. Представитель прессы на полигоне оказался впервые — этой поездки редакция добивалась долго, разрешение наконец пришло, не раз Коськин-Рюмин сам звонил генералу Кравцову, благо был знаком с ним лично. И хоть посмеивался в душе над слабостями генерала — тот неизменно, чтоб казаться выше, носил сапоги-бутылки на высоких подборах, а предательски проступившую лысину прикрывал тщательной и хитрой прической: со всех сторон волосы зачесывал к макушке, — но вместе с тем Коськину-Рюмину нравился рациональный, здравый ум Кравцова; он догадывался и о широком влиянии, о возможностях генерала и не ошибся. Именно Кравцов сказал: «Что ж, всякая революция без прессы не обходилась... Не будем нарушать историческую традицию, организуем вам поездку на полигон». И организовал.

И теперь, должно быть, по причине первого посещения журналистом полигона, начальство, не зная, как с ним поступить, встречало его настороженно и внимательно: Коськин-Рюмин получил в личное распоряжение машину. На ней они и ехали с испытательной площадки в жилгородок Кара-Суя.

После того тягостного события с Умновым — события, омрачившего и без того неудачные результаты стрельбы «Катуни», — уже неделю шло разбирательство. Тогда сразу Янов собрал в «банкобусе» совещание, молчал, казалось, даже равнодушно выслушивал выступавших и только в конце предложил: «Давайте составим группу из четырех человек, пожалуй, достаточно — от военных, промышленности, полигона. Пусть разберутся в двухдневный срок. Людей начинаем калечить...»

Однако разбирательство тянулось не два дня. К Сергею Умнову не допускали госпитальные врачи и только в этот день после настойчивых звонков Коськина-Рюмина наконец дали разрешение.

Фурашов настроен был невесело — сейчас, в машине, рассказал Коськину-Рюмину во всех подробностях о странном поведении Сергея Умнова накануне испытания в гостинице, когда тот ворвался в комнату, рассказал и о своем с ним разговоре в «банкобусе». Замолкнув, следил за скудным однообразием степи. Она медленным, огромным кругом разворачивалась вправо за машину; в открытое боковое окно забивало горячим полынно-кизячным настоем. Пришло давнее, детское, когда всей большой семьей на зиму готовили кизяки. Засучив штанины, голыми ногами месили густую черную жижу — помет с соломой, накладывали жижу в деревянные лотки-формы, потом вываливали на расчищенную площадку сырые кизячные кирпичи — сушиться.

Коськин-Рюмин тоже вглядывался в степь, в то, как она наплывала за ветровым стеклом бесконечной лентой; почувствовал, будто Фурашов вздрогнул, повернувшись, отметил: тот вроде съежился, взгляд прищуренных глаз нездешний, далекий.

— Ты чего, старик? О чем?

— Так. Разное... — рассеянно ответил Фурашов.

— Командир первой ракетной части, а сам... — Константин взял было шутливый, резонерский тон, но Фурашов поморщился, и тот, натянув фуражку, положил руку на его колено. — Не думай! С Сергеем, старик, будет все в порядке.

Машина резко затормозила. Подъехали к перекрестку бетонок. У шлагбаума с полосатой, точно пограничной, будкой стоял лайнер-автобус «промышленников» — металлический журавель шлагбаума перекрыл дорогу. Солдаты проверяли пропуска. Один из них, в хлопчатобумажной панаме, с автоматом за спиной, спрыгнув с подножки автобуса, подошел к «Победе», долго рассматривал, поворачивая, временные пропуска Фурашова и Коськина-Рюмина. Козырнул, возвращая.