Алексис Токвиль - Демократия в Америке

• Название: Демократия в Америке
• Автор: Алексис Токвиль
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1992
• ISBN: 5-01-002-688-0

Токвиль Алексис де. Демократия в Америке / Пер. с франц.  В. П. Олейника, Е. П. Орловой, И. А. Малаховой, И. Э. Иванян, Б. Н. Ворожцова; Предисл. Гарольда Дж. Ласки; Комм. В. Т. Олейника. — М.: Прогресс, 1992. — 554 с., 16 с. илл.

Издание осуществлено при содействии Информационного агентства США (USIA)

Книга французского государственного деятеля, историка и литератора Алексиса де Токвиля (1805—1859) — выдающееся сочинение из большого числа тех, что написаны европейскими путешественниками об Америке. Она представляет собой весьма сложный сплав путевых заметок, исследования, документа, философского эссе и публицистики. Автор всесторонне анализирует объективные условия существования, государственно-политическое устройство и духовную жизнь Соединенных Штатов Америки, превращавшихся буквально на глазах поколения Токвиля из «окраины цивилизации», из полулегендарного Нового Света в реальный фактор европейской и мировой политики.

Alexis de Tocqueville.

ББК 63.3(7 США)

---

Однако анализ состояния дел в мире показывает, что эти две революции тесно взаимосвязаны, что у них общий источник и что, осуществляясь по-разному, они ведут людей к одной цели.

494

Рискну в последний раз повторить то, что я уже неоднократно отмечал в разных местах своей книги: ни в коем случае нельзя путать сам факт равенства с революцией, в результате которой равенство вводится в общественную жизнь и в законы: именно здесь находятся причины всех наших недоумений.

Все бывшие политические режимы, как наиболее могущественные, так и самые ничтожные, были сформированы во времена аристократии и поэтому представляли и защищали, в большей или меньшей степени, принцип неравенства и привилегий. Чтобы сегодня в правительстве восторжествовали новые потребности, отвечающие интересам возрастающего равенства, нашим современникам пришлось либо свергнуть старые режимы, либо принудить их изменить намерения. Это привело людей к революциям, которые в свою очередь привили им вкус к кровавым беспорядкам и самостоятельности, порождаемым любой революцией, какую бы цель она ни преследовала.

Я не знаю ни одной страны в Европе, где бы развитию равенства не предшествовали либо не следовали за ним резкие изменения в положении собственности и личности. И почти всегда эти изменения сопровождались взрывами анархии и распущенностью нравов, поскольку происходили они в борьбе наименее культурной части общества с частью, наиболее приобщенной к культуре.

Именно здесь истоки двух прямо противоположных революционных традиций, о которых речь шла выше. Пока демократическая революция была в разгаре, люди, занятые разрушением старой, аристократической власти, сопротивлявшейся революции, были воодушевлены великой идеей независимости. Но по мере того, как равенство становилось все более полным, они понемногу стали уступать тем естественным инстинктам, которые это равенство порождает, что способствовало усилению и централизации государственной власти. Они хотели быть свободными, чтобы стать равными, и, по мере того как равенство укреплялось с помощью свободы, оно делало эту свободу все менее доступной.

Эти два состояния не всегда следовали одно за другим. Наши отцы показали, как народ может создать режим безмерной тирании именно тогда, когда он выходит из-под власти аристократов и бросает вызов всем монархам. Этим же они показали всему миру, каким образом можно одновременно добиться независимости и потерять ее.

Сегодня люди видят, что повсюду рушатся старые режимы, они видят, как исчезают старые авторитеты, падают старые перегородки; все это смущает умы даже самых мудрых людей, которые, не видя ничего, кроме могучей революции, разворачивающейся перед их глазами, убеждены, что человечество вступает в эпоху анархии. Если бы они задумались над тем, к чему должна в конечном счете привести эта революция, они, вероятнее всего, испытывали бы другие опасения.

Что касается меня, то я, признаюсь, не доверяю идее свободы, которая столь вдохновляет моих современников; я хорошо вижу, что народы ведут себя сегодня очень беспокойно, однако я не вижу, чтобы они стали более свободолюбивыми. Поэтому я опасаюсь, как бы по окончании всей этой смуты, которая покачнула троны, правители не стали более могущественными, чем когда-либо ранее.

Глава VI КАКОГО ДЕСПОТИЗМА СЛЕДУЕТ ОПАСАТЬСЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКИМ НАРОДАМ

Во время своего пребывания в Соединенных Штатах я заметил, что демократическое общественное устройство, подобное американскому, предоставляет редкие возможности для установления деспотизма, а вернувшись в Европу, я увидел, что многие наши правители уже воспользовались идеями, чувствами и потребностями, порождаемыми этим общественным устройством, чтобы расширить границы своей власти.

Это привело меня к мысли о том, что христианские народы могут в конце концов испытать те же притеснения, каким некогда подвергались многие древние народы.

495

Более детальный анализ этого вопроса и пять лет новых раздумий не уменьшили моих опасений, изменив, однако, их причину.

В прежние времена ни один монарх, какой бы всемогущей и абсолютной ни была его власть, не взялся бы единолично, без помощи промежуточных органов власти управлять всеми частями большой империи. Никто не пытался заставить всех подданных без разбору скрупулезно выполнять единые законы, никто не пытался руководить каждым человеком во всех его делах. Людям никогда и в голову не приходила возможность подобной затеи. Но если бы кто-то и задумал осуществить нечто подобное, он был бы вынужден вскоре отказаться от реализации столь обширного замысла в силу недостатка просвещенных людей, несовершенства административных структур и прежде всего наличия естественных преград, вызываемых неравенством условий существования людей.

Мы знаем, что во времена наивысшего могущества цезарей различные народы, населявшие Римскую империю, сохраняли свои разнообразные нравы и обычаи; подчиняясь единому монарху, большинство провинций тем не менее имели собственные органы управления; в них были сильные и деятельные муниципалитеты, и, хотя вся полнота власти в империи была сосредоточена в руках одного императора и он в случае необходимости мог решать любые дела, подробности общественной и личной жизни частных лиц обычно уходили из-под его контроля.

Действительно, императоры обладали огромной и никем не ограничиваемой властью, которая позволяла им свободно предаваться своим, часто странным порокам, пользуясь для их удовлетворения мощью всего государства. Злоупотребляя властью, они часто незаконным путем лишали того или иного гражданина имущества или жизни, их тирания тяжелым бременем ложилась на отдельных лиц. Однако она не могла распространяться на слишком большое их число. В качестве объекта тирании выбирались некоторые наиболее важные персоны, остальные игнорировались; тирания была свирепой, но ограниченной.

Мне кажется, что, установись сейчас деспотизм в демократических обществах, он имел бы другой характер: он был бы менее жестоким, но более всеобъемлющим, и, принижая людей, он не подвергал бы их мучениям*.

Я не сомневаюсь, что в такое просвещенное и эгалитарное время, как наше, монархи могли бы легко объединить в своих руках всю государственную власть, более свободно и глубоко вникая в круг частных интересов граждан, чего никогда не могли себе позволить владыки древнего мира. Однако это же самое равенство, которое способствует установлению деспотизма, одновременно смягчает его. Мы уже знаем, что по мере того, как люди становятся более похожими друг на друга и равными, общественные нравы смягчаются и принимают более гуманный характер. Когда никто из граждан не выделяется ни особой властью, ни богатством, тираническая власть как бы лишается своей притягательности и церемониальности. Когда все состояния усреднены, страсти людей оказываются умеренными, фантазии — подавленными, удовольствия — простыми. Эта всеобщая умеренность делает умеренным и самого правителя, ограничивая его желания определенными рамками.

К этим доводам, почерпнутым мной из самой природы человеческого общества, я мог бы добавить и множество других, не относящихся прямо к обсуждаемой нами теме, но мне не хотелось бы выходить за мною самим положенные пределы.

Демократические правительства могут быть жестокими и коварными в моменты массовых народных волнений и большой опасности, но эти кризисы будут редкими и кратковременными.

Когда я думаю о мелочности интересов наших современников, мягкости их нравов, о широте их познаний, о чистоте их веры и кротости их морали, об их аккуратности и трудолюбии, о воздержанности, которую они проявляют и в пороке и в добродетели, я думаю, что правители их будут не столько тиранами, сколько их наставниками.

Поэтому я считаю, что та форма угнетения, которая угрожает демократическим народам, ни в чем не будет напоминать то, что было раньше; мои современники не смогут найти ей аналогов в своей памяти. Я сам тщетно ищу определение, которое бы точно выражало идею этого угнетения в том виде, как я ее себе сформулировал: старые слова «деспотизм» и «тирания» не подходят. Явление это новое, и поэтому его необходимо хотя бы определить, если мы не можем дать ему название.

496

Я хочу представить себе, в каких новых формах в нашем мире будет развиваться деспотизм. Я вижу неисчислимые толпы равных и похожих друг на друга людей, которые тратят свою жизнь в неустанных поисках маленьких и пошлых радостей, заполняющих их души. Каждый из них, взятый в отдельности, безразличен к судьбе всех прочих: его дети и наиболее близкие из друзей и составляют для него весь род людской. Что же касается других сограждан, то он находится рядом с ними, но не видит их; он задевает их, но не ощущает; он существует лишь сам по себе и только для себя. И если у него еще сохраняется семья, то уже можно по крайней мере сказать, что отечества у него нет.