Газета День Литературы - Газета День Литературы # 177 (2011 5)

• Название: Газета День Литературы # 177 (2011 5)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

Почему-то я всегда знал, что буду жить в Москве. В каком-то месте моего детства какой-то взрослый спросил меня: "Хочешь Москву увидать?" – "Хочу". Он схватил меня за голову, за уши и оторвал от земли: "Видишь Москву?" Я вырвался и побежал, чтоб никто не видел мои закипевшие слёзы. И всё говорил себе: "Увижу, увижу Москву!" Увидел и живу. А главное моё предчувствие (а что есть жизнь, как не переживание предчувствий) это то, что я всегда буду тосковать о Кильмези. Мы уезжали из Кильмези, мама сказала: "Не оглядывайся, тосковать будешь". Я оглянулся.

Как хорошо получилось, что родина от меня на востоке, что, стоя перед иконами алтарей и перед домашним иконостасом, я обращаюсь не просто к ожиданию пришествия Христова, но и к родине.

Как царственно сияли эти четыре дня, как, думаю, отдыхал мой ангел-хранитель, зная, что на родине ничего со мною, кроме хорошего, не случится. Вот я сижу в теплоте и темноте прохладной ночи около окна, на которое не смел и глянуть сорок лет назад. Сорок! Взмах ресниц, как говорят на востоке. Цокали где-то по асфальту каблучки, конечно, красавицы; далеко, на окраине, внезапно трещала бензопила и глохла, пропархивали мотоциклы, и снова успокаивалась тишина. Даже петухи не кричали, а отмечались вполголоса. Я замирал, сливаясь с тишиной, с селом, со звёздами и новой луной над ним, и не было ничего на свете, кроме моего села. Нет, не хочу даже думать, что с Кильмезью может что-то случиться, нет, она вне времён. Она одна такая, она легко, по праву своей красоты, сохранится хотя бы для того, чтобы люди знали, каким должно быть русское селение.

Как милосердие валил меня сон в номере на втором этаже гостиницы, но уже раным рано я вставал и шёл, ступая неотдохнувшими, гудящими ногами по пустому селу. Всё откликалось мне: особенно старые заборы, серебряные крыши, знакомые дома. Кто-то останавливал, с кем-то говорил, но настолько это всё было неважно, главное было – я в Кильмези. Это как с любимой, разве важно, о чём говоришь, лишь бы любимая была рядом. Я боялся громко ступать, причинить боль земле родины, нагибался и гладил ладошкой подорожник.

Конечно, первое, что я надеялся свершить в Кильмези и свершил, – это причастился, отстоял литургию. Второе – пошёл на кладбище. И долго искал могилки дедушки и бабушки. И отчаялся и взмолился: "Бабушка, ну где же ты?" – и открылся крест с надписью. А вот и дедушка. Это по отцу.

А день спустя был на могилках дедушки и бабушки по маме. И тоже долго искал, и тоже взмолился, и тоже нашёл. И пал на могилку и долго и счастливо плакал… Дай Бог доброго здоровия отцу Александру: мы отслужили в память о ушедших от нас панихидку.

Я пишу, как будто отчитываюсь перед любящей меня женщиной за эти дни разлуки с нею. Милая, мы так быстро промчим дни от колыбели до гроба, видишь эти серые светлые падающие кресты и одолевающую их крапиву, мы с тобою так на мало пришли в этот мир, дни наши кратки, а родина вечна. В Кильмези я почувствовал вечность. Особенно в Троицком, особенно на месте той церкви, около которой был пионерский лагерь, которого я, совсем мальчишкой, был начальником. Церкви нет. Как нет? Да, так и нет. Разобрали и использовали при строительстве дороги. И мы несёмся по этой дороге с большой скоростью, чтобы принестись к пустому месту. Но Бог так благоволил, что бывшие стены и алтарь храма чётко отмечены берёзками и очертание церкви взывает к молитве.

В Кильмези я впервые поднял глаза к небесам, в Кильмези увидел цветение и умирание всего живого, здесь, здесь впервые поцеловался, здесь впервые увидел возвышенный над толпою, плывущий на страшный суд гроб с покойником; здесь крал сирень для неё, для единственной, и, спустя время, крал астры для новой единственной; по этой улице, навстречу солнцу, шагал с граблями и вилами на плече, на лесные луга за Вороньём, а сюда, по берегу, за судострой, как его звали, за лесопилку, шёл на заречные луга; сюда, по Красной горе и дальше, шёл на Вичмарь, на кирпичный завод; сюда и здесь… Нет ни одной тропинки, ни одной доски деревянного, давно истопленного в зимних печах тротуара, куда бы ни ступала моя нога, босая или в валенках, или в сапогах, или, уж совсем по-модному, в ботинках. Но где, где то место, на котором я услышал, как меня окликнули. Или кто-то окликнул. Кто? Этот оклик явственно слышу всю жизнь. Это было за школой, на дороге к логу.

Было солнце, весна, голод. Я выдирал из земли какие-то корни и ел. Цвели мелкие липкие цветы, я собирал их, чтобы принесли маме. По примеру отца, он всегда приносил цветы. Вообще у нас в доме всегда были цветы. И под окном тоже. И всю жизнь со мною цветы. И я очень рад, что жена моя отдаёт всю маленькую трёхсоточную одворицу нашего подмосковного полдомика только под цветы. О, вопрос о жене в Кильмези был первейший. Кто такая, откуда? Как смогла нашего Володю захороводить? "Не вятская, – признавался я, – но тоже хорошая".

Да, но тот день, тот оклик с небес, ведь он был, ведь я его не выдумал, я слышал. Я бежал с цветами для мамы, с хвощами для младших брата и сестрёнки. Старшие, казалось мне, заботились о себе сами, а о младших должен был заботиться я. С небес, с небес меня окликнули. Назвали по имени. Я замер, ждал, что ещё что-то услышу. Нет, тихо. Помню дорогу, на которой стоял, тёмно-жёлтую пашню справа и траву слева. И этот голос, глас, оклик. Ну, не выдумал же я его. Значит, я был не один среди пространства, Берегущий меня сказал мне: "Не бойся, Я с тобою".

А ещё в этот год было паломничество на Святую землю. Везде: и в Иерусалиме, и в Вифлееме, и в Назарете, на Фаворе, в Тивериаде, Хевроне, Иерихоне – везде молился о родине, о России. Неужели такая нам суждена кара, что Россия погибнет при нас? Нам ведь тогда не отмолиться. Не на пустое место мы пришли в мир, делали первые шаги по земле Святой Руси, неужели закончим свой путь, шагая по чёрным пустырям и белым костям?

Вот тут росли высокие мальвы, стояла скамья, на которой столько много сказано тихого и нежного; как лёгкая целебная паутина висят в воздухе те забытые слова. Слова забыты, но не любовь. Разве забыты пылающие костры осени, в которых сгорала листва и небо приближалось к начинающим дымить трубам, разве забыты яркие снега январского рождественского полудня, а весна! Её разливы, её пушистые вербы, прилетавшие с юга птицы. И тёплая вода Поповского озера, и девчонки в коронах из цветов кувшинок, и ромашки. Бархатная ласковая пыль летних дорог, долгие светлые вечера, когда вся кильмезская молодёжь гуляла от аптеки до почты по деревянным мостовым центральной улицы. Ничего не прошло! Всё только укрупнилось. Это надо было пройти весь мир: узкие шумные улицы Ближнего Востока, северной Африки, мостовые Рима, мосты Венеции, Елисейские поля Парижа, все придунайские и прирейнские страны, весь восток, чтобы понять: лучше Кильмези только рай небесный.

Такое ощущение, что я всегда жил одновременно и в Кильмези и в постижении мира. Слышал прекрасную музыку и представлял её звучащей над родимым селом; заставал ли где дождь, он слышался мне в шорохе воды сквозь листву деревьев Кильмези; восходила луна – и я видел её сияние на замерших к ночи цветах кильмезских палисадников. Вообще, если говорить о луне, то она в Кильмези своя, одна такая, больше я такой луны нигде не видел. Так сотворил нас Господь, что пройдя путь от детства к старости, мы возвращаемся к детству, не впадаем в него, а вновь проживаем в своей памяти. Жизнь была долгая – все обиды забылись, осталась радость.

Люди стареют быстрее домов, дома стареют раньше деревьев, но и деревья, возвысясь до отведённого им предела, умирают, а память – главная часть души, с годами молодеет. И понимаешь, что всё было неслучайно: взгляд, дорога, слёзы, торопливые письма, нервные звонки, – всё укладывалось в памяти и жило в ней в своём порядке, не так, как мы, люди века сего, жили, а как надо б было жить. Но уж не переживёшь заново, и не надо, и то слава Богу. Сколько сверстников и более молодых ушли в иные пределы.

Перед отъездом я ещё пришёл на кладбище, и ходил по нему, будто тоже по Кильмези, но уже по другой, таинственной и притягательной. Как уходили односельчане, как прощались с нами, почему так рано ушли от ослепительного сияния ночных созвездий, от летнего зноя, от весенней сырости. Почему перестали смотреть на радугу, такую близкую и недостижимую, как понять? Они ушли в иные дали, где нет воздыханий и горестей, но жизнь бесконечная.

Время сильнее пространства – вот я вновь уезжаю из Кильмези, вновь оглядываюсь, и так щемит сердце, как будто больше не приеду, будто увижу Кильмезь только из запредельных высот. Летит машина к северу, вышли на обочину, и стоят ребятишки с вёдрами брусники, собранной под соснами страны детства. Колёса крутятся, натягивают нить пространства, она вот-вот оборвётся… Лес, поле, засветился восток, начались мысли о дальнейшей жизни, нить истончается, слабеет... оборвалась…