Марк Курлански - Что? 20 самых важных вопросов в истории человечества

• Название: Что? 20 самых важных вопросов в истории человечества
• Автор: Марк Курлански
• Жанр: Философия
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-50877-8

Вопросы – главная движущая сила нашей жизни. Задавая их, ученые открывают что-то новое, а дети познают мир. Да и вообще, все человечество движется вперед именно благодаря тому, что люди задают вопросы.

Но какие же из них – самые главные? Почему? Сколько? Где? Должен ли я? Смею ли я? А может быть, есть еще и другие, не менее важные?

Именно эти, самые важные вопросы в истории человечества задает в своей книге Марк Курлански, сопровождая легкий, остроумный текст авторскими иллюстрациями.

---

Может ли человек с ограниченным количеством ответов иметь безграничное множество вопросов? Почему, к примеру, Ницше спросил: «Разве когда-нибудь простудилась женщина, умевшая хорошо одеться?» И почему человек, задававший так много вопросов, настаивал, что ему не нужны ответы? Почему он сказал: «Есть много того, чего я не хочу знать»?

Знаменательно ли, что большинство историков пришло к выводу: Гитлер лгал, когда говорил, что читал Ницше, в отличие от Ричарда Никсона, который действительно его читал?

Почему Ницше бесконечно спрашивал: «Меня поняли?» Знал ли он, что мыслителя, отринувшего Бога, религию и мораль – «философствующего молотом», как он сам это называл, – можно будет легко использовать во зло? Когда он писал «Однажды с моим именем будут ассоциироваться воспоминания о чем-то ужасном – о кризисе, равного которому не бывало на земле, о глубочайшем противоречии совести», предвидел ли он Гитлера и нацистскую резню, проходящую под цитаты из его сочинений? Справедливо ли это? Можно ли винить Карла Маркса за Иосифа Сталина? Можно ли винить Адама Смита за баронов-разбойников? Можно ли призвать Джорджа Вашингтона к ответу за Джорджа У. Буша? Если после прочтения этой книги кто-нибудь начнет сводить всех с ума, ограничивая все общение вопросами и никогда не давая ответов, будет ли в этом моя вина? Можно ли винить за неправильное использование идеи ее автора? Можно ли винить вопрос за неверный ответ?

Если важно задавать вопросы, то столь ли важно отвечать на них? Нет ли у задавания вопросов собственной ценности? Но есть ли вопросы, которых не стоит задавать? А если их задают, всегда ли стоит на них отвечать? Не является ли брак теми взаимоотношениями, при которых вопросы иногда не должны задаваться или хотя бы не должны получать ответов? В фильме 1942 года «Касабланка» Пол Хейнрейд спрашивает свою жену, Ингрид Бергман: «Дорогая, тебе было одиноко, когда я был в концентрационном лагере?» – не замечательный ли это пример вопроса, которого не стоит задавать?

Как объяснял немецкий философ девятнадцатого века Артур Шопенгауэр тот факт, что природа никогда не дает ответов на наши вопросы? «Может ли причина ее отказа отвечать быть в чем-либо еще, кроме того, что мы задаем неправильные вопросы?» Может, именно поэтому некоторые вопросы никогда не получают ответов?

Всегда ли вопрос – поиск ответа? Не задают ли иногда писатели самые очевидные вопросы, отправляя читателя искать ответ, который сами уже знают? Не этим ли занимался Жан-Жак Руссо – великий любитель вопросов, – когда спрашивал: «В темницах живут спокойно, но значит ли это, что в темницах хорошо?» И не этим ли занималась в 1831 году рабыня из Вест-Индии Мэри Принс, когда диктовала и публиковала свои размышления о рабстве, чтобы народ Англии мог наконец-то услышать о рабстве от раба? У нее не было никаких сомнений в своей оценке рабства, так для чего тогда она задавала следующие вопросы?

«Как могут рабы быть счастливы, если их взнуздали и погоняют кнутом? Если они обесчещены и считаются не более чем животными? Если их отрывают от матерей, и отцов, и детей, и сестер и продают как скот? И счастье ли это для полевого надсмотрщика – бросить на землю его жену, или сестру, или ребенка, раздеть их и пороть таким постыдным образом?»

Что должно произойти, когда читатель попытается ответить на такие вопросы? Как хорошо Мэри Принс, не умевшая написать ни единого слова, умела использовать вопросы, понимала силу слова «почему»? Почему слово «почему» так часто используется в борьбе с идеей рабства? Может ли «почему» быть ироническим, как в поэме «Жалоба раба» гаитянского поэта девятнадцатого века Массийона Квакоу, когда он спрашивает: «Почему я негр? О, почему я чернокожий?» И может ли оно также быть, как показала Мэри Принс, вызывающе риторическим, как в поэме «Гетто» гваделупского поэта двадцатого века Ги Тирольяна:

«Почему я должен ограничить себя
Образом,
Который они хотели бы мне навязать?»

«Понятнее ли я этой картины?»

Вопрос пятый Что?

Может ли быть так, что менее важно знать, каким был первый вопрос, чем то, каким будет последний – окончательный вопрос? Если любители «кто» – сплетники, «когда» – нетерпеливые, «почему» – мечтатели, «где» – потерянные и «как» – прагматики, то не те ли, кто предпочитают «что», добираются до сути вещей? Что я такое говорю? Что это за книга? Что есть книга? Не более ли фундаментален вопрос «что есть письмо?», чем заданный Джорджем Оруэллом «почему он пишет?»? Не побеждает ли вопрос «что?» вопрос «почему?»?

Что лежит в основе интеллектуального поиска? Вопрос «что?»? Если так, то, может быть, стоит первое предложение этого абзаца читать как утверждение? Кто-то может сказать, что «почему?» – это основной вопрос науки, но не является ли научное «почему» просто гипотезой, которая ведет к достижению настоящей цели науки, ответа на вопрос «что?»? Не так ли и с историей, которая кажется наукой о «когда», в то время как она в конечном счете о том, «что»? Если, как считает историк Маргарет Макмиллан, «минимально необходимую основу рассказа о прошлом представляют собой» вопросы «Что произошло и что за чем следовало?» – не значит ли это, что на самом деле нам нужно знать, «что»?

Когда Маркус Гарви хотел полностью изменить историю и имидж чернокожих, не выбрал ли он в качестве названия для эссе «Кто и что такое негр?»? Не означает ли, что «кто» в руках революционера ведет также и к «что»?

Предполагаете ли вы, что поэт будет любителем «почему»? Тогда почему великий испанский поэт Федерико Гарсия Лорка был таким хроническим любителем «что»? Почему это испанское слово, «qué», постоянно попадается в начале его предложений? Не задавал ли он основного вопроса поэта, когда писал: «Я думаю, в чем смысл чернил, бумаги и поэзии?» Когда умирающий муравей грустно произносит «я видел звезды», что отвечают другие муравьи? «Qué son las estrellas?» – «Звезды? Что это значит?»[3] Почему, если уж на то пошло, улитка, такое простое, элементарное животное, часто встречается в его поэмах? Почему он написал:

«Они принесли мне улитку./ Внутри она поет/ зеленый, словно карта, океан»? И почему описывал осень «С маленькими белыми улитками»? Любил ли Гарсия Лорка «что», потому что он подвергал сомнению простые, основополагающие вещи? Не это ли определение любителя «что»? Делает ли это его опасным? Не потому ли Франко, боровшийся за установление фашистской диктатуры, приказал его убить? И если кажется очевидным, что полицейские государства не любят задающих вопросы, нет ли у них особенного недоверия к тем, кто задает вопрос «что»?

Предсказал ли Лэнгстон Хьюз в поэме 1951 года десятилетия городских волнений, спросив «что?» – «Что происходит с отложенной мечтой?»

Не был ли Хосе Марти, отец кубинской независимости и настоящий бунтовщик, также и великим любителем вопроса «что»? Не спрашивал ли он в статье, хвалившей другого бунтовщика, Ральфа Уолдо Эмерсона: «Отчего человек, который сам себе хозяин, не смеется над королем?» Это ли не опасный человек? О чем он спрашивал своего генерала, Максимо Гомеса, который, как он боялся, мечтал о военной диктатуре? «Что такое мы, генерал?» Что? «Мы героические скромные слуги идеи, сжигающей наши сердца, верные друзья страдающей нации? Или мы храбрые и обласканные фортуной «каудильо», с хлыстом в руке и шпорами на сапогах готовящиеся принести народу войну, чтобы завладеть им?» Что?

Почему «что» настолько существенен? Что в этом «что»? Что происходит, когда в начале девятнадцатого века Жан Ансельм Брийя-Саварен в своей великой книге о еде, «Психология вкуса», задает вопрос: «Усваиваются ли трюфели?» Разве это не подходящий вопрос, который стоит задать, прежде чем есть трюфели? Но не важнее ли его более ранний вопрос: «Что понимается под словом «еда»?»

Но не вопрос ли «что это?» является основным, когда мы говорим о еде? Почему мы его все время слышим в израильских продуктовых магазинах? «Mah ha zeh?» Что это? И почему все время слышим в ответ другой вопрос: «Mah?»

«Что это?»

«Что?»

Любят ли израильтяне «что» от природы? Они – тот народ, который подвергает сомнениям основы? Является ли самый часто задаваемый вопрос самым важным, и если да, не значит ли это, что израильтяне верят, что самый важный вопрос – это «что»? Может быть, именно поэтому они целыми днями бродят, постоянно спрашивая: «Mah? Mah?» – «Что, что?»

Приводит ли это спрашивание хоть к чему-нибудь? Или «что» – это не вопрос, а утверждение? Или они просто думают, что «что?» было первым вопросом? Тогда почему они не идут дальше? Не потому ли, что на «что» они так и не получили адекватного ответа?

Разве не важен вопрос «почему?»? Но не оставляет ли он нас беззащитным перед получением ответа в духе Талмуда: «Почему нет?» Может, это просто отрицательная форма того же вопроса? Или это положительная форма? Может, израильтяне предпочитают спрашивать «что?», потому что они знают, что даже Талмуд не сможет вернуть им этот вопрос тем способом, которым он поступает с «почему?»?