Дан Сегре - Мемуары везучего еврея. Итальянская история

• Название: Мемуары везучего еврея. Итальянская история
• Автор: Дан Сегре
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010

Детство Дана Витторио Сегре проходит в фашистской Италии 1920-1930-х годов. Воспитанный в семье мэра небольшого итальянского городка, он в конечном счете — после экономического краха 1929 года и введения антисемитских законов Муссолини — оказывается на борту парохода, отплывающего в Тель-Авив: шестнадцатилетний юноша с билетом первого класса, совершенно неподготовленный к трудностям израильской жизни в годы Второй мировой войны.

Воспоминания Сегре — вереница живых, объемных, красочных образов и любопытных событий, которые нанизаны на нить тонкого юмора и сопровождаются глубокими размышлениями об исторических потрясениях XX века.

---

Удивительно, с какой четкостью дядя несколько лет спустя помнил этот неприятный для него разговор. Он лежал на большой кровати в своей квартире на виа Брюссель, напротив виллы маршала Бадольо[39], в районе, бывшем тогда одним из самых спокойных и элегантных в Риме. В комнате стоял запах смерти — смерти, которой дядя страшился всю жизнь и которую теперь вдруг принял с неожиданным смирением. Жуткие встряски последних лет, его бегство в Ватикан, разлука с женой и детьми — все это ударило по его здоровью больше, чем конфискация фабрик, потому что тогда он сумел спасти немалые суммы денег, которыми теперь расплачивался со знаменитыми врачами. Его жена думала, что можно усилить действие лекарств, повязав вокруг шеи больного пару белых вязаных шерстяных носков, которые семейный исповедник раздобыл у сестры Паскуалины, служанки папы Пачелли[40]. Было сказано, что носки носил сам Папа Пий XII и они, может быть, совершат чудо, в которое врачи не верили. В моих глазах тем не менее они делали дядю жалким. Дядя был рад снова увидеть меня. Он высказал желание, чтобы я как можно быстрее покинул британскую армию, с которой я вошел в Рим в начале 1945 года. Не знаю, был ли он в полном сознании или находился под действием болеутоляющих средств, когда он задыхающимся голосом говорил об исключительных политико-экономических возможностях, которые откроются перед Италией с падением фашистского режима. Я сидел в полутьме комнаты, слушал и смотрел на его с трудом дышащее тело и вспоминал дядю упитанным и пышущим здоровьем, радующимся жизни, каким я его видел на вилле в горах. Теперь это тело скукожилось, кости выступили наружу, а ноги отекли. Время от времени он говорил об Индии, которую надеялся посетить сразу после войны, о потерянных им лесах в Польше, о своих последних беседах с итальянскими политиками и международными банкирами, о флоте рыболовных траулеров, который он намеревался создать, как только кончится война, и… о том, как важно всегда ходить в начищенных туфлях, поскольку — он повторил это неоднократно — по обуви узнают человека. Дядя описал мне географию созданной им финансовой империи. Она простиралась от рудников в Лотарингии до лесов Данцига, от пищевой промышленности в Триесте до гидроэлектростанций на австрийской границе. Но потеря всех этих богатств, похоже, огорчала его меньше, чем отказ герцогини Аоста от подарка, посланного им в замок Мирамар по случаю дня рождения одного из детей герцогини. Ящик, обернутый в блестящую бумагу, был возвращен обратно с письмом, где ледяным тоном выражалась благодарность. Даже сейчас, когда герцог пал смертью храбрых в Африке, мой дядя страдал от того, что его, достигшего в тот момент пика карьеры, сочли парвеню, еврейским нуворишем, которому нет места при савойском дворе. Никто из многих важных лиц, с которыми он общался в Европе в промежутке между двумя войнами — Падеревский[41] и Бальфур[42], Ратенау[43] и Маркони[44], Бальбо[45] и Дольфус[46], — не мог ему компенсировать этот щелчок по носу, обиду, которую он не мог забыть, потому что упустил шанс сделаться графом по решению Муссолини.

Пока Луиджи очищал могильную плиту, я вспомнил внезапный визит, который дядя нанес моей матери зимой 1938 года. Никогда я не видел его таким счастливым, и хитрая улыбка не сходила с его лица. Он подарил мне большую банкноту в пятьдесят лир, хотя незадолго до этого посылал мне ту же сумму на день рождения. Он спросил мою сестру, что бы она хотела получить в подарок ко дню ее рождения в апреле, и затем удалился вместе с матерью в другую комнату, распространяя вокруг себя атмосферу большой секретности. Дядя уехал на своей длинной сияющей «ланчии» с его монограммой на дверцах и с шофером в ливрее, оставив за собой легкий запах дорогого одеколона, а таинственность была моментально разрушена матерью, позвонившей отцу, я же подслушивал через замочную скважину.

«Он» — то есть Муссолини — дал дяде знать о своем намерении поддержать перед королем предложение сделать дядю графом и сенатором королевства. Пора было подумать и о семейном гербе. Мать сказала по телефону, что на гербе не может быть ничего, связанного с числом «45», которое использовалось в семье в присутствии слуг, чтобы обозначить чье-либо еврейское происхождение. Слуги, как, впрочем, и мы, не знали иврита, в котором у букв есть и числовое значение, и не могли понять, что число «45» соответствует слову «Адам», человек, то бишь еврей, однако было бы славно, сказал дядя, если бы герб был бы как-нибудь связан с кланом Сегре. Пожалуй, нелегкая задача, потому что наши предки только в 1849 году вышли из стен гетто города Ивреа, где они, пользуясь специальными разрешениями, продавали по вторникам ковры за пределами стен гетто. В любом случае, продолжала моя мать, дядя просил брата, специалиста по геральдике, подумать над проектом герба. Просто позор, продолжал дядя, что пьемонтская деревня, где мой дедушка владел замком и где у нас до сих пор была какая-то собственность, оставалась феодальным владением герцога Генуэзского. Будет неплохо взять в качестве основы герб Говоне с его крестом и снопом пшеницы, как это было на этикетках вина «Барбера», которое мой отец делал специально для брата каждый год. Отец посмеялся над всей затеей. Он был прав, потому что не прошло и полугода, как новый союз между Гитлером и Муссолини навечно похоронил геральдические надежды его брата.

С возбужденным воспоминаниями сердцем и абсолютно свободной от каких-либо идей головой я стоял перед могилой и следил, как искореженные артритом пальцы Луиджи борются с узлами пакета. Наконец они извлекли из газет маленькую круглую банку из-под варенья. В банке была желтая жидкость. Повар Луиджи торжественным жестом открыл банку и медленно вылил содержимое на мраморную плиту. Сильный приятный запах ударял мне в ноздри по мере того, как жидкость разливалась по камню. С огрызком сигары во рту Луиджи пробормотал достаточно громко, чтобы я мог услышать: «Коммендаторе, этот сабайон приготовлен точно так, как вы любите». Затем он утер слезу тыльной стороной левой ладони, в которой держал крышку от банки, и, устыдившись, отвернулся в сторону.

Легкий бриз ласкал пинии. Я подумал, что у них мало общего с теми, что увековечил Респиги[47]. Это были неряшливые деревья, стоявшие запыленными на желтеющей траве. Безразличные к боли и смерти, они выглядели так, будто высасывают себе жизнь из могил, — свидетели всего и ничего в саду, посвященном вечной пустоте, где все мы будем.

В молчании оставили мы кладбище — Луиджи, закутанный в черное зимнее пальто, и я в своей неглаженой британской форме. Подошел «красный кольцевой» трамвай. Любой, кто наблюдал за этой сценой, мог бы подумать, что мы были двумя мафиози, только что завершившими сделку.

Глава 5 «Авангардист»[48] в Сионе

Даже сейчас, после стольких лет я смеюсь, вспоминая мой первый день в Тель-Авиве. Я прибыл на небольшом корабле, перевозящем различные грузы и около тридцати пассажиров. Мне минуло шестнадцать лет, и у меня была въездная виза «капиталиста», которую британские власти выдавали тем, у кого на счету было как минимум тысяча фунтов стерлингов, которые в моем случае отец положил в Английский банк с помощью фашистского функционера. У меня была отдельная каюта, одна из шести или восьми на корабле. Вместе со мной плыли священники и несколько палестинских евреев, решивших вернуться на родину, когда вспыхнула война. Я был единственным иммигрантом на борту. Британские власти в тот момент практически закрыли дверь в Палестину перед европейскими евреями. Публикацией Белой книги, установившей для евреев лимит в одну треть от арабского населения Святой Земли, они положили конец надеждам сионистов на создание еврейского государства в Эрец-Исраэле.

Моя ситуация была в особенности двойственной. Я был суперпривилегированным иммигрантом, однако направлялся в кибуц; я был племянником владельца корабля, на котором плыл, правда уже конфискованного итальянскими властями, потому что владельцем был хотя и крещеный, но все же еврей; я находился под опекой капитана корабля и ел с ним за одним столом и в то же время во всех смыслах был отдан на откуп неведомой судьбы. Никто, и в первую очередь я сам, точно не знал, кто же я такой. Среди пассажиров корабля была одна красивая дама, которая, пожалуй, более других терялась в догадках на мой счет. Она была женой владельца одной из самых больших в то время текстильных фабрик в Палестине. Она тоже занимала каюту первого класса, и мы быстро подружились. Даме было, наверное, около тридцати пяти лет, и она сказала, что у нее есть сын немногим моложе меня. Она не общалась с другими пассажирами и проводила долгие часы, глядя на море, как будто ее мучили кошмары. Мы пили вместе предвечерний чай, подолгу сидя в молчании, — я, слишком занятый собой, чтобы спросить ее о заботах, и она, погруженная в свои мысли. Наверное, она оставила в Европе большую часть своей семьи и теперь безуспешно пыталась убедить родных последовать за ней в Палестину. Высокая грустная блондинка, она слушала, глядя на меня странным взглядом любопытства и сочувствия. Она не раз тактично предостерегала меня от иллюзий, которые я питал по отношению к ожидавшей меня стране. Мне, по ее словам, не предстояло встретить что-либо похожее на Италию — ни в отношении ландшафта, ни в отношении людей. Мне следует бояться не тяжелого физического труда, а жестокости человеческих отношений. В Палестине различия между людьми больше, чем где бы то ни было, из-за большого количества иммигрантов, прибывших из различных мест. Возможно, я почувствую себя одиноким и непонятым среди сверстников, ведь я пришел из другого мира. Я окажусь втянутым в систему постоянных трений между людьми, лишенными корней и постоянно занятыми строительством нового мира с целью забыть о своем прошлом. Я не должен ждать ни сочувствия, ни жалости, ни даже простой вежливости, но я могу рассчитывать на человеческую солидарность, которая при этом как огня боится частной жизни и индивидуализма. Идеология и необходимость ставят групповые интересы выше индивидуальных. По этой причине будет для меня разумным как можно скорее найти какую-то группу, к которой можно пристать. Я буду защищен лучше, если не буду стоять поодаль. За это придется заплатить потерей многих моих мечтаний, не говоря уже о привычках и вкусах, привезенных из дома, но деваться некуда, придется это принять. И, кроме этого, единственное, что она еще может добавить, — это совет попытаться набить себе грубые мозоли на душе, такие же, какие вскоре появятся на моих руках. Палестина, она повторяла мне, — это место, где ласкают наждачной бумагой.