Иоанн Златоуст - О сокрушении

• Название: О сокрушении
• Автор: Иоанн Златоуст
• Жанр: Религия

2 книги «О сердечном сокрушении» (Περ κατανύξεως; Ad Demetrium de compunctione (lib. 1), Ad Stelechium de compunctione (lib. 2); CPG, N 4308–4309; PG. 47. Col. 393–422; рус. пер.: Творения. Т. 1. Кн. 1. С. 131–164), написаны по просьбе монахов Димитрия и Стелехия, вероятно, после 372 г., в первые годы аскетических подвигов Иоанна Златоуста (Παπαδόπουλος. 1999. Τ. 1. Σ. 131) или в период его диаконства (Baur. 1929–1930. Bd. 1. S. 133). Посвящены теме истинного сердечного сокрушения, необходимого для духовного возрастания. Входят в корпус нравственно-аскетических творений святителя.

---

3. Итак мы, как я сказал, должны искать пустынножительства не только в каких-либо местах, но и в самом произволении, и прежде всего другого — душу свою вести в самую необитаемую (пустыню). При таком расположении и блаженный Давид, живший в городе, управлявший царством и обремененный безчисленными заботами, был объят любовию Христовою сильнее живших в пустынях. Таких слез, вздохов и рыданий днем и ночью едва ли кто увидит у кого-либо из ныне распявшихся (для мира), если только такой действительно найдется. При этом мы должны не только обратить внимание на слезы, но и вникнуть в то, кто их проливал; потому что не все равно, облеченный ли (царским) достоинством, всеми почитаемый и неподлежащий ничьим обличениям, смиряется, уничижается и изнуряет себя, или делает то же самое не имеющий ничего такого. Царя многое доводит до разслабления и препятствует ему собраться духом. Он и от ежедневной роскоши разслабевает и изнеживается, и властию надмевается и увлекается к гордости; его воспламеняет и любовь к славе, и не меньше того любовь плотская, рождающаяся от власти и питаемая роскошью. Кроме того, вихри забот, устремляющиеся на него со всех сторон, возмущают душу его не меньше тех страстей, и посему сокрушение, встречая столько преград, никак не может найти доступа (к нему); ибо и свободная от всего этого душа с трудом может насаждать в себе это благо. А частный человек, если только он не крайне развращен, чужд всего этого смятения; потому и может предаться (сокрушению) с меньшим неудобством, нежели пользующийся таким могуществом, властию и честию. Как трудно и даже невозможно смешать огонь с водою, так думаю, невозможно совместить наслаждение (земными благами) с сокрушением, потому что они противоположны и несовместимы между собою. Одно есть мать слез и трезвенности, а другое — смеха и неумеренности; одно делает душу легкою и окрыленною, а другое приводит ее в состояние, тяжелейшее всякого свинца. Но я не сказал еще самого важнейшего, того, что (Давид) жил в те времена, когда не требовалось особенной строгости в образе жизни; а мы приступили к подвигу тогда, когда полагается великое наказание не только за другие грехи, но и за смех, и напротив постоянно одобряется плач и скорбь. Однако, этот блаженный, разрушив все препятствия, предавался сокрушению так сильно, как будто был из числа простых людей и никогда не видал и во сне ни царства, ни царского великолепия; и в порфире, и в диадиме, и на царском престоле показал такое же сокрушение, как сидящий во вретище, на пепле и в пустыне. У кого действительно есть это благое настроение, оно оказывает такую же силу, как огонь в терновнике, и хотя бы (такого человека) угнетало множество зол, хотя бы опутывали его многие верви грехов, хотя бы сильно горел в нем пламень похоти, и окружало его великое смятение житейских дел, это (сокрушение), как бы крепким бичем, совершенно разсеет все такое и удалит от души. Как легкая пыль не может устоять против напора сильного ветра, так и множество похотей не может выдержать устремившейся на них силы сокрушения, но исчезает и разсеевается скорее всякой пыли и дыма. Если плотская любовь так порабощает душу, что отвлекает ее от всего и подчиняет влиянию одной возлюбленной, то чего не сделает любовь ко Христу и страх быть отлученным от Него? То и другое так волновало душу пророка, что он иногда говорил: имже образом желает елень на источники водныя, сице желает душа моя к Тебе, Боже (Псал. XLI, 1); и еще: душа моя, яко земля безводная Тебе (Псал. CXLII, 6); и: прилпе душа моя к Тебе (Псал. LXII, 9); а иногда: Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене (Псал. VI, 1).

4. Пусть никто не говорит мне, что Давид написал этот (шестой) псалом, оплакивая свой грех. Это не верно; и сделанная на верху (псалма) надпись не допускает такого предположения. Если бы содержания (псалма) нельзя было указать в надписи, то можно бы, если угодно, применить этот псалом и к обстоятельствам того греха; но когда известен (другой) псалом, сказанный по этим обстоятельствам, а настоящий псалом имеет иное содержание, то, прошу, не станем приводить в безпорядок божественное и собственным суждениям придавать более важности, нежели догматам, изреченным от Духа. Какая же надпись (6-го псалма)? О осмом, говорит (Давид). Какой же это восьмой (день), если не тот день Господень, великий и славный, подобный пещи горящей, который заставит трепетать и горние силы (и силы небесныя, сказано, подвигнутся, Матф. XXIV, 29), и изведет огонь, предтекущий Царю (Христу)? Он назвал этот день восьмым, указывая на перемену (настоящего) состояния и на обновление жизни будущей. Настоящая жизнь не что иное, как одна седьмица: начинается она первым днем, а оканчивается седьмым: и потом опять круговращается в тех же пределах, восходя к тому же началу и нисходя к (тому же) концу. Поэтому никто не назвал бы дня Господня (воскресного) восьмым, но — первым; потому что круг седьмицы не простирается до восьмеричнаго числа. Когда же все настоящее прекратится и разрушится, тогда наступит течение восьмого дня; оно не будет возвращаться к началу, но устремится в дальнейшие пространства. Итак пророк, от сильного сокрушения, имел всегда в памяти у себя (последний) суд, среди такого почета и удовольствий непрестанно видел пред собою тот день, о котором мы едва вспоминаем в скорбях, и, постоянно размышляя о судьбах Божиих, написал этот псалом. Что же говорит он? Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене, — называя яростию и гневом великую силу наказания (он знал, что Бог свободен от всякой страсти), хотя и сознавал себя достойным не мучения и наказания, но почести и венцов. Его вера, которою он низверг башню иноплеменников (Голиафа) и весь народ иудейский исторг из самых врат смерти и благодеяние, оказанное им не раз не два, а многократно своему гонителю (Саулу), и прежде того приговор о нем, произнесенный самим Богом, достаточно показывают доблесть этого мужа более самых заслуг его. Дела (человеческие), как бы ни были велики и дивны, могут однако быть подозреваемы в порочности, хотя заслуги этого праведника (Давида) по большей части свободны от всякого подозрения. Но когда свидетельствует Бог, тогда приговор не подлежит никакому подозрению; и если бы Давид не представил самого верного доказательства своей доблести, то и не получил бы небесного засвидетельствования. Что же Бог говорит о нем? Обретох Давида, сына Иессеева, мужа по сердцу Моему (Деян. XIII, 22; ср. 1, Цар. XIII, 14). И однако, после такого суда (Божия) и после таких подвигов (своих), он произносил слова свойственные осужденным и не имеющим никакого дерзновения пред Богом исполняя евангельское (повеление): егда сотворите вся, глаголите, яко раби неключимы есмы (Лук. XVII, 10). Что больше этого сказал и тот, действительно исполненный множества грехов мытарь, который не осмеливался ни взглянуть на небо, ни произнесть много слов, ни стать вблизи фарисея? Этот поносил его, говоря: несмь, якоже прочии человецы, хищницы, неправедницы, прелюбодеи или якоже сей мытарь (Лук. XVIII, 11); а тот принял его слова так, как будто бы не слыхал ничего обидного, и не только не вознегодовал, но и почтил оскорбителя и гордеца такою честию, что признал себя недостойным той земли, которую этот попирал; не произнес ничего, кроме исповедания своих грехов и, сильно ударяя себя в грудь, горячо молил Бога быть милостивым к нему. Впрочем, нисколько не удивительно, что он так поступал, потому что множество грехов заставляло его, волею и неволею, преклонять голову; а что праведный и не сознававший за собою ничего такого приступал (к Богу) с таким же самоосуждением, как мытарь, это удивительно и показывает душу, истинно сокрушенную. Ибо чем отличаются от слов: милостив буди мне грешнику (Лук. XVIII, 13) слова: Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене? Последние даже более выражают, нежели сколько первые. Мытарь не смел взглянуть на небо, а праведный (Давид) сделал гораздо больше его. Тот говорил: милостив буди мне, а этот не осмелился сказать и этого; не сказал: да не обличиши мене, но: да не яростию Твоею; не сказал: не накажеши мене, но: ниже гневом Твоим, молил не о том, чтобы не быть наказанным, но чтобы не тяжко быть наказанным. Таким образом из всего можно видеть смирение души его — и из того, что он почитал себя достойным такого наказания, и из того, что он не осмеливался умолять Бога о совершенном прощении, а это свойственно крайне осужденным и признающим себя грешнее всех людей. А еще важнее то, что и самого избавления от тяжкого наказания он просит у милости и человеколюбия Божия, как немощный. Помилуй мя, говорит, яко немощен есмь (Псал. VI, 3). Что это? Удостоившийся такого засвидетельствования и не забывающий судеб Божиих (судьбы Твоя, говорил он, не забых Псал. CXVIII, 80), сияющий светлее солнца, говорит такие слова? Да; то и достойно удивления, что совершивший столь великие дела ничего великого и не сказал и не подумал о себе, но почитал себя последним из всех и просил себе спасения от одного человеколюбия Божия. Он как бы так говорил: я достоин неослабного наказания и вечных мучений; но, как я уже не в силах переносить, то и молю об избавлении меня от настоящих бедствий, — подобно рабам, сделавшим много худого, которые не могут сказать, что не согрешили, но так как боль от бичей невыносима, то умоляют наконец о прекращении ударов. Но здесь, я думаю, Давид разумел еще и другую немощь. Какую же? Немощь, которая в нем происходила от скорби и воздыханий. Когда постигнет нас с великою силою чрезмерная скорбь, то она пожирает всю силу души. Это, я думаю, испытал и праведник от сильного самоосуждения и от того, что не увлекался приятными надеждами, но всегда противоположными. Это ясно выражает он и в дальнейших словах. Сказав: Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, помилуй мя, он присовокупил яко немощен есмь: исцели мя, Господи, яко смятошася кости моя, и душа моя смятеся зело (Пс. VI, 3, 4). Если же тот, у кого совесть была так чиста, молит, чтобы дела его не подверглись строгому изследованию: что сделаем мы, которые обременены столь многими пороками, так далеки от его дерзновения и не оказали даже малейшей доли его исповедания? Почему же этот блаженный изрекал такое исповедание? Он был убежден, что никто не оправдается пред Богом, что и праведный едва спасается; поэтому и умоляет (Бога) — иногда так: не вниди в суд с рабом Твоим (Псал. CXLII, 2); а иногда так: помилуй мя, Господи, яко немощен есмь (Пс. VI, 3).