Владимир Зворыкин Зворыкин - Мемуары изобретателя телевидения

• Название: Мемуары изобретателя телевидения
• Автор: Владимир Зворыкин Зворыкин
• Жанр: Биографии и Мемуары

„Подарок американскому континенту“ – так сказал о Владимире Козьмиче Зворыкине его коллега по работе в области электроники. Основания к тому, чтобы присвоить эмигранту из России столь пышное определение, безусловно, были. Зворыкину принадлежит изобретение „чуда XX века“ – электронного телевидения. Его новаторские идеи были использованы также при создании электронных микроскопов, фотоэлектронных умножителей и электронно-оптических преобразователей, разнообразных приборов медицинской электроники – от миниатюрных „радиопилюль“ до читающего телевизионного устройства для слепых.

---

Из наших многочисленных родственников лучше всего я помню тётю Марию Солину, старшую сестру отца. Её муж, настоящий богач, владел целой флотилией на Волге. Его суда доставляли нефть из Баку в глубь страны. Жили они в Астрахани, в огромнейшем доме. После смерти мужа тётя Мария стала сама вести дела компании и прославилась на всю Волгу своими деспотическими замашками. Одно из её судов носило имя «Мария Солина», и был слух, будто другим судам флотилии, проходя мимо, надлежало приветствовать его особыми гудками. Тётя Мария часто наезжала к нам в Муром, и мы, дети, очень её боялись. Будучи бездетной, она всякий раз настойчиво уговаривала брата отдать ей одного из нас на воспитание. В конце концов она взяла в дом девочку из приюта и изводила её своим невозможным характером.

Один из моих дядьёв, Алексей – отец моего двоюродного брата Ивана, с которым мы ходили охотиться, – был страстным любителем скаковых лошадей. Он сам занимался их выездкой и, даже когда ему перевалило за семьдесят, не пропускал ни одних важных скачек на Московском ипподроме. Его одержимость лошадьми стала для родственников притчей во языцех. Они посмеивались, говоря, что конюшни у него построены с большим размахом, чем собственная усадьба. Об этом судить не берусь, но доподлинно знаю, что копыта своих любимцев он обрабатывал не чем-нибудь, а лучшим французским коньяком.

Другой мой дядя, Иван (самый молодой из братьев), умер за год до моего рождения. Он был профессором физики в Московском университете. Как-то в мезонине нашего дома я обнаружил целую коробку с оттисками его научных статей. Одна из них, датированная 1887 годом, была посвящена возможности прогнозирования приближающейся грозы путём регистрации электрических разрядов при помощи устройства, подобного когереру[4]. Нам всегда говорили, что дядя Иван умер молодым от туберкулёза. Об истинных обстоятельствах его смерти мне стало известно много позднее. Как выяснилось, он был связан с организацией «Народная воля» и застрелился, когда полиция пришла к нему на квартиру с ордером на обыск и арест. К моменту моего рождения Муром считался весьма прогрессивным городом. В нём имелось несколько церковноприходских школ, реальное училище, восьмилетняя женская гимназия и духовная семинария. Из промышленных предприятий работали несколько ткацких фабрик, железнодорожные мастерские, машиностроительный завод и множество других более мелких промыслов. Была и вполне солидная библиотека, находившаяся в ведении попечительского совета, который состоял из выборных горожан. Я часто в неё наведывался, благо она располагалась в доме по соседству с нашим, и по сей день сохранил глубокую признательность служащей, подбиравшей для меня мои первые книги. С тех пор любовь к чтению осталась со мной на всю жизнь.

Дом, в котором я родился, достался отцу в наследство от деда. Большой, каменный, трёхэтажный, он был слишком велик даже для нашей многолюдной семьи. Жилым, фактически, оставался только второй этаж, все остальные помещения пустовали, что вполне устраивало нас, детей, обожавших играть там в прятки. Все ненужные вещи обычно сносили в мезонин над третьим этажом. Мальчиком и подростком я обожал забираться туда и изучать содержимое старых сундуков и коробок.

Фасад нашего дома смотрел на широкую базарную площадь с двумя церквями. По субботам площадь оживала, превращаясь в торжище. Приезжали крестьяне со своим товаром, и я мог часами смотреть за происходящим из окна. В моём принстонском доме и сегодня висит картина кисти художника Куликова «Субботний базар», писанная из нашего муромского окна. С противоположной стороны дома окна выходили на Оку, и оттуда (благо, дом стоял на возвышении) открывался чудесный вид на реку, на лес и на деревни на другом берегу. Помню, я любил смотреть на реку в бинокль. Ока была особенно прекрасна весной во время разлива – тогда она делалась похожей на величавое озеро, шириной в 10-15 вёрст.

Вспоминая свои ранние впечатления, я чаще всего затрудняюсь сказать, к какому возрасту они относятся. Но есть несколько исключений. Ясно помню фейерверк по случаю коронации Николая II в 1896 году. И ещё одно событие того же года: венчание моей старшей сестры Надежды. Возможно, оно запомнилась не столько из-за огромного количества гостей, съехавшихся в наш дом, и даже не из-за красочности церемонии, а потому что жених (мой будущий зять) привёз нам несколько ящиков с конфетами.

Ещё одно воспоминание той же поры – мой первый «побег» из дома. Во дворе здания, в котором мы жили, стояло несколько хозяйственных построек (в них держали лошадей, коров, коляски, дрова, лёд и т.д.). Двор был большой и оканчивался воротами, которые обычно открывались только для пропуска экипажей. Одного меня за них никогда не пускали. Но по случаю свадебных торжеств, продолжавшихся почти неделю, ворота не закрывались, дабы гости могли беспрепятственно передвигаться. Улучив минуту, я выскользнул за ворота и сразу почувствовал себя, как птица, выпущенная из клетки. Поймал меня один торговец на площади (его лавочку хорошо видно на уже упомянутой картине Куликова). Он заманил меня к себе, стал угощать орехами и задавать разные вопросы. Помню, я был ужасно горд своей независимостью и тем, что со мной обращаются, как со взрослым. Но потом влетела няня с перекошенным от страха лицом, и на этом приключение закончилось.

Однажды ночью неподалёку от нашего дома случился пожар. Хорошо помню яркое зарево, осветившее всё, как днём, и силуэты мужчин с вёдрами воды на кровельной крыше конюшни, и тревожный набат колокола на соседней церкви, извещавший о бедствии. Я слышал, как няня несколько раз просила мать выдать ей ключи от комнаты, где хранилась икона Пресвятой Богородицы. Она свято верила, что если возьмёт икону в руки и будет ходить с ней по дому, пламя нас не коснётся.

От дома к реке тянулся наш огород и большой фруктовый сад. Часть сада располагалась на взгорье, окружённом с трёх сторон оврагом, поросшим густым высоким кустарником. Во что мы там только не играли! Летом целыми днями пропадали в саду, объедаясь овощами, фруктами и ягодами. А потом наши бедные родители гадали, почему у их чад такой плохой аппетит за обедом или, не дай Бог, желудочное расстройство. Зимой сад покрывался толстым слоем снега, и играть там было нельзя. Одно время я очень увлёкся ловлей певчих птиц, обитавших в нашем саду. Обычно держал их в клетках, но иногда выпускал полетать по комнате. Матери это не нравилась, и она приказала слугам их выпустить, заявив, что от птиц в доме слишком большой беспорядок.

С ранних лет я полюбил лесные прогулки. Чаще всего мне составляли компанию мой одноклассник Василий и двоюродный брат Иван. На выходных и во время каникул мы часто бродили по лесам (в Муроме их, как известно, видимо-невидимо). Любовь к прогулкам постепенно переросла в любовь к охоте, которая и по сей день остаётся одним из моих главных увлечений. На охоту отпускали всегда (считалось, что свежий воздух идёт мне на пользу), но при условии, что непременно вернусь с добычей, поэтому нам с друзьями случалось часами лежать на мокрой земле, поджидая уток, или ползти по сырому валежнику, чтобы подстрелить рябчика, зайца или иную дичь. Однажды, помчавшись за уткой, которую подстрелил над замёрзшим озером, я провалился под лёд. В тот раз мы были вдвоём с Василием. Он бросился мне на помощь, но тоже провалился, однако с большим трудом добрался до берега и побежал в ближайшую деревню за подмогой. Я просидел в ледяной воде часа полтора, пока приведённые Василием мужики не вытащили меня из проруби. Потом мы отправились к ним в деревню – мужиков полагалось угостить водкой. На другой день мои спасители мучились тяжким похмельем («болели», как принято говорить на Руси), а я даже не простудился. Это тем более удивительно, что дома я часто страдал от простуд и нарушения дыхания – астмы, как утверждали врачи. Родители водили меня по разным специалистам, а няня – к знахарям в монастырь, но всё без толку, покуда я не переехал в Петербург, где астмы и след простыл. Позднее мне сказали, что это, очевидно, была не астма, а аллергия на собак и кошек. Но здесь, в Америке, я всю жизнь держу дома охотничьих псов, а аллергии как не бывало.

Зимой мы охотились на зайцев, лисиц и волков, что мне особенно нравилось. На волков обычно выезжали в ночь полнолуния на санях, запряжённых парой гнедых. В сани брали молочного поросёнка, а сзади на длинной верёвке привязывали мешок с сеном. Въехав в лес, принимались щекотать поросёнка, тот начинал визжать, и волки стягивались на звук, полагая, что поросёнок в мешке. Тут мы и открывали огонь. Однако нередко за нами увязывалась целая волчья стая, и тогда, забыв про охоту, мы что есть силы стегали гнедых, лишь бы унести ноги.

Хороша была и охота ранней весной в период половодья. Мы плыли на лодке по затопленным полям и перелескам, находили сухое место, прятались в зарослях и поджидали прилёта уток, гусей и других перелётных птиц. Однажды, когда я сидел в засаде, на меня набрело целое лосиное семейство: лось с огромными ветвистыми рогами, несколько лосих и лосята. В то утро я не сделал ни единого выстрела, хотя утки и гуси косяками шли прямо над головой. Мне казалось, что если выстрелю, лось меня растерзает.